Человек сцены. От любви – к отрешенности

«В Москве появился Онегин» – так стали говорить в московских театральных кругах после премьеры в Театре имени Ермоловой спектакля «Ужель та самая Татьяна?». (Сцены из «Евгения Онегина» – романа А.С.Пушкина и оперы П.И.Чайковского, режиссер Герман Энтин). Речь идет об исполнителе роли Онегина, молодом актере Николае Токареве. И хотя в Москве идет сразу несколько спектаклей по роману Пушкина, подлинным Онегиным называют именно Токарева.

Николая я знаю с детства. Дедушка, бабушка, отец – художники, мама – музыкант, а сам Коля вдруг поразил меня, оказавшись в 14 лет в профессиональном училище.

– Меня вышибли из нескольких школ после восьмого класса, – и поведение плохое, и оценки, ну не любил я школу. Моя бабушка очень хотела, чтобы я нашел что-либо связанное с искусством. Увидела объявление о профессиональном училище, после которого легко поступить в Текстильный институт на отделение дизайна, моделирования одежды. В школе написали такую характеристику, что меня не брали никуда. А директор училища не побоялась, доверилась личному впечатлению.

На экзаменах в текстильном институте вдруг почувствовал: не мое. Пытался поступить в Художественное училище имени 1905 года, срезался на сочинении и потом три года неофициально учился во ВГИКе.

Ходил на занятия, которые вел отец. Рисовал, писал, ездил на практику. Ни о каком актерстве и не думал.

– А что же повернуло вас в сторону сцены?

– Моя бабушка, Марина Всеволодовна Гаврилко, в свое время известная актриса театра, потом она ушла в кино на эпизодические роли, занималась озвучиванием зарубежных фильмов. Мы с ней никогда не виделись, общались только по телефону. И вот однажды, на третьем году моих волонтерских занятий во ВГИКе, она вдруг заявила, что пришло время нам познакомиться. После встречи наутро перезвонила и убежденно сказала, что мне следует выбрать актерский мир, актерскую профессию.

Я согласился с бабушкой. Брали меня в Щукинское училище и во ВГИТИС. Я выбрал ВГИТИС.

И дальше – четыре года образования во ВГИТИСе, на курсе у Владимира Андреева, художественного руководителя нашего театра.

– Когда к вам пришло ощущение, что вы – человек сцены, стоите на своем месте?

– К этому ощущению до сих пор иду. В основном я не доволен тем, что делаю. Это не самоуничижение. Просто одна из составляющих нашей профессии – надо уметь анализировать то, что произошло сегодня вечером. То, как ты сыграл, нужно разложить по полочкам.

– Независимо от того, были ли овации в зале или нет?

– Абсолютно независимо. Естественно, все время быть недовольным своей работой нельзя, нужно даже убеждать себя, что все хорошо и правильно, поднимать себя в своих глазах. Но твои ощущения на сцене крайне редко совпадают с ощущениями людей в зале. Конечно, бывают моменты, когда ты четко знаешь: ты это туда отдал, оттуда это вернулось, ты принял, опять отдал. Своего рода теннис. Это бывает, но редко. В основном ты понимаешь реакцию зала, чувствуешь ее, слышишь, но лично у меня при этом происходят совсем другие, не связанные с нею процессы. А зачастую бывает: овации, восторги, а ты не понимаешь почему?

Вот к этому умению анализировать, к умению работать над ролью я только приближаюсь. В принципе я считаю, что наша профессия, как и любая другая, связанная с искусством, – это школа пожизненная. Иначе заканчивается развитие.

– Тогда скажите о наиболее значимых для вас спектаклях.

– Не буду трогать студенческие спектакли – «Бег», «Золотой ключик». В театральном же периоде для меня много значит спектакль «Мария Стюарт». Есть там геройско-драматическая роль Мортимера, и вот к этому персонажу я начал приближаться только сейчас (а спектакль мы играем девять лет). Он у меня разный каждый раз: то жесткий, волевой, то юношеский, вспыльчивый, то героический, бесшабашный. Сегодня я смотрю на него одними, завтра другими глазами.

«Барышня-крестьянка» – хороший, милый, крепкий, веселый спектакль. Сказать, что у меня там какая-то серьезная работа, я не могу. Сам по себе Алексей Берестов – персонаж несерьезно-легкий. Да и стиль пьесы, как Пушкин определял, – милая безделица.

– Вы начинали играть «Барышню» с Кристиной Орбакайте. И, помню, тогда в зале я подумала, что она ведь гораздо больше актриса, чем певица.

– Согласен, Кристина – одаренный человек в актерской профессии, и жалко, что она в основном занимается эстрадой, а не театром. Хотя там ей очень сложно: безусловно, гениальная Алла Борисовна перекрывает всех на эстраде. У Кристины же как у актрисы есть подлинный шедевр: «Чучело». Но, очевидно, ей не повезло с учителями, которые бы с ней работали, иначе она могла бы стать мощной фигурой на сцене.

– Полный контраст «несерьезно-легкому» Алексею Берестову – Николай I, которого вы играете в спектакле «Пушкин» (роль Пушкина исполняет Сергей Безруков). Как изнутри ощущаете этот образ?

– Это очень мощная, противоречивая фигура. Я через силу исполняю тот рисунок роли, который сделал режиссер. Хотя, естественно, какие-то мизансцены ломаются, и я их отстаиваю, возникают трения… Но для Пушкина фигура царя была очень значима. У нас принято сводить их отношения к конфликту «гения и власти», но такого острого конфликта, на мой взгляд, у Пушкина не было, он много писал царю, был против взглядов декабристов… Традиционный подход обедняет, выхолащивает реальность. Два года мы играем «Пушкина», и два года я не могу обогатить роль императора выразительными красками – получается сухой, жесткий, статичный рисунок. Лишь иногда я его прорываю, пытаясь оживить.

– В Ермоловском театре создана уже своего рода Пушкиниана, учитывая и вашу последнюю премьеру «Ужель та самая Татьяна?». Очевидно, за эти годы вы глубоко погрузились в Пушкина, пропитались им?

– Я его пытаюсь воспринимать внутренне. Нельзя сыграть человека, не зная, о чем он думает. Мне до сих пор не удается фраза Николая «Злодеи хотят отменить крепостное право». Не удается, потому что расходится с моим же знанием: Николай сам пытался отменить крепостное право. Но ему это не удалось, а удалось его сыну. Николай I пытался быть человеком, который знает и контролирует все, а это невозможно. На этом стремлении к всеохватности он и погорел. Но это человек, который относился к себе строже, чем к кому-либо. Не знал мягких кроватей, ходил в солдатской шинели, ел простые каши, позволял себе рюмку вина лишь один-два раза в год. Он не жил в роскоши, он жил интересами своей страны. Не прятался ни от кого: был в рядах военных во время декабрьского восстания. А у нас он представлен некоей бездушной машиной, которая перемалывала всех и вся – Пушкина, декабристов, Лермонтова… Но не так все это было!

– А что для вас раскрыла последняя роль – Евгения Онегина?

– Для меня это самая серьезная роль. Ей посвящены последние полтора года жизни. Хотя к этой роли я шел со школьной скамьи. Но последние полтора года – это совсем особый режим жизни, заданный режиссером Германом Энтиным. Оградив от всего вокруг, Энтин полностью загрузил меня своими мыслями, представлениями, Пушкиным. Очень много у нас идет разговоров по тому или иному поводу: что хотел Пушкин этим сказать? Огромное количество суждений, мыслей, догадок на сей счет. Но в точности этого не знает никто. Есть пушкинский Эверест, и, может быть, к подножию мы приблизились, но наверх еще карабкаться и карабкаться.

Энтин ничего своего в нас не вкладывает, наоборот, «вытаскивает» из каждого что-то внутреннее. Меня он просто по-новому учил всему. В том числе фантазировать по поводу своего персонажа: как он жил, что у него было в прошлом.

Если я, предположим, себе нафантазировал, что детство у Онегина было прекрасным, месье ему все позволял, но вот того прогнали, Евгений на свободе, и все по-прежнему ему позволено – это один человек. А если представить, что в детстве ему все запрещали и, вырвавшись на свободу, он пускается в безумства? И тогда взаимоотношения с женщинами объясняются этой тягой к безудержной свободе. Но тогда и абсолютно другая усталость от этой свободы.

Или вот этот трехлетний перерыв после смерти Ленского, когда Онегин исчез из жизни Татьяны. Где он был? Что он видел? Что с ним происходило в этот период? Были ли дуэли? У Пушкина об этом ничего не написано. А если он еще человек десять за это время убил?

– Вы играете спектакль на малой сцене, в помещении театрального музея. Не сковывает ли актеров само пространство?

– Я совершенно не представляю, как можно делать наш спектакль на большой сцене. От большого пространства все рассыпается. Сам факт пребывания полтора года в сжатых условиях диктует очень четкие движения, каждое из которых уже мизансцена, где важны любая мелочь, фраза, ее повороты.

Все это шлифовалось на прогонах, причем Энтин приглашал случайных людей, людей с улицы, проверяя на них восприятие.

Для меня эта работа представляет некий объем внутри меня, который постоянно расширяется. И мне сейчас сложно из него вырваться. А там, в других образах, я уже не могу себе позволить поверхностно существовать, это уже неинтересно.

Если для предыдущих ролей, которые во мне сидят, я еще могу все оставить по-прежнему, то будущие после Онегина работы требуют уже большей глубины и самоотдачи, заданных Энтиным.

– Сейчас в Москве идет сразу несколько постановок по «Евгению Онегину». В чем своеобразие вашего спектакля на этом фоне?

– Нынче все хотят нового, странного, модернового прочтения классики. Я понимаю модерн, но у меня все время остается вопрос: а простыми человеческими выразительными способами уже невозможно донести до зрителя то, что ты хочешь сказать? Обязательно нужно все перевернуть?

Энтин же без всяких театральных фишек и фокусов заставляет людей поверить в самые простые и самые сложные чувства. От полной любви – к полной отрешенности, от полной любви – к любви, которая не может состояться. Это основной сюжет отношений Онегина с Татьяной, роль которой блестяще исполнила лауреат международных конкурсов Анастасия Бакастова. За час сорок нужно это прожить.

– Очень неожиданный ход – появление величавой статуи в роли Татьяны в сцене на балу. К статуе Онегин взывает, перед ней склоняет колени… Как родился этот образ?

– Идея принадлежит Энтину. И это глубокий замысел: ведь Пушкин писал в Татьяне некий идеал, несбыточный возвышенный образ:

…Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей…

Все тихо, просто было в ней.

Такую женщину в реальности просто невозможно отыскать. И потому какое-то время образ Татьяны представлен на сцене именно монументом, величавым образцом.

Ясно, что «модные» критики никогда не будут писать о нашем спектакле – здесь нет того, «современного прочтения», которого они хотят. Зато публике нравится. И это для меня главное.