На чтение: ≈ 5 мин.Моя режиссура – в простоте и лаконичности”, – не устает напоминать журналистам Игорь Сиренко, худрук уютного театра “Сопричастность”, стоящего возле храма Вознесения на Гороховом поле в Лефортове. Однако все мы уже привыкли к тому, что Чехов давно держит марку самого непредсказуемого драматурга, провоцирующего истинные перевороты в театре. Но – “скромность и лаконичность!” – годами напролет упорно твердит Игорь Михайлович, ставя на своей сцене классику с завидным аскетизмом и целомудрием. Нет, как видно, ни авангардным стилевым поискам, ни экзотическим краскам не суждено найти дороги к “Сопричастности”. Вот и “Вишневый сад”, который репетировали и ждали тут целый год, рассказан с бесхитростностью ветхозаветных сюжетов, прочно живущих в нашей памяти и крови и не нуждающихся ни в какой усложненности формы.
Однако решение “вечной пьесы” оказалось хоть и простым, но сильным, поскольку магическим образом было обращено к нашим наиболее дорогим историко-культурным ассоциациям. Задником изящной сцены служил знаменитый семейный портрет Набоковых в их родовой усадьбе, и мальчик Володя Набоков в белых коротких штанишках, не прерываясь, смотрел на всех нас из потустороннего вишневого сада своего дворянского гнезда. Семейный сюжет Набоковых был встроен в чеховскую пьесу, а все присутствующие на сцене становились участниками общего сюжета ушедшей в историю поруганной и разоренной России.
Да, набоковский портрет тут выступал в роли “концепции”, в свете которой и все актерские композиции также напоминали печальные сюжеты живописных полотен. Взгляните на снимок, и вы согласитесь со мной.
Действие спектакля пронизывает музыкальный поток, от которого все время стоит ком в горле и который шаг за шагом сгущает дух трагической обреченности всего сообщества чеховских персонажей. Все тут ясно понимают, что обречены. Их жизнь в усадьбе кончена, кончена. Каждый осознает, что круг и его жизни завершен. Ни в ком ни малейших иллюзий по поводу судьбы дома и собственной судьбы. Все, все будет продано с молотка. И каждая новая сцена открывает лишь новые ракурсы горечи, отчаяния и тоски.
Глубокая, истовая серьезность отличает на сцене каждого. Как, впрочем, и объединяет в истинный ансамбль.
Актриса Мария Зимина, самая молодая Раневская московской сцены, с великолепной породистой статью, лебединой шеей и печальными миндалевидными глазами, ясна и грустна, завораживая нас нотами глубокого страдания безо всякого налета принятой в этой роли эксцентрики. Ее дочь Аня удивительно на нее похожа, но порода уже не та, хотя понимание краха прежней жизни то и дело наполняет ее живые глаза слезами. Прелестная красивая Варя, чувствующая тонко и нервно все, что происходит в доме, провидчески ощущающая свою личную судьбу: не быть ей за Лопахиным, и не на что ей надеяться. Да и Фирс, несмотря на непоправимую глухоту, все слышит, чувствует, понимает и скорбит, ни секунды не явив собой перед нами привычного “забавного старикана”. Все они вместе, все рядом в мучительной агонии ожидания конца и готовности вот-вот услышать звук топора в вишневом саду.
“Сопричастность” являет сегодня тот редкий тип театра, в который “еще можно привести на классику школьников”, дабы они получили неискаженное представление о том, что, собственно, писали в свои пьесах Чехов и Горький. Не деформированные ни авангардом, ни постмодерном, ни режиссерским выпендрежем герои говорят так, что и Чехов, и Горький, и Островский их смогли бы узнать.
Ольга ИГНАТЮК
Выбор читателей
Комментарии