Бурлаки на Волге

Мне было двенадцать лет, когда я написала первое в жизни настоящее сочинение. Нам задали в школе домашнее задание – описать картину Репина «Бурлаки на Волге». Я пришла домой, раскрыла учебник на той странице, где несчастные люди тянут огромный корабль, – и что-то со мной произошло. Нет, я не очутилась совершенно банально внутри нарисованной картины, среди обездоленных стариков и нищих молодых парней.

Хотя в то же время я ощущала под босыми ногами влажный мелкий песок. И словно плечи мои невыносимо болели от натянутых крепких лямок.

Одновременно с этим я усердно старалась описать картину. И, не умея этого, бегала в другую комнату, к маме, спрашивая ее, как надо писать сочинение. Мама полулежала на широкой тахте. Горел рядом с ней тихий торшер. Она читала книгу, но на вопросы мои отвечала внимательно, заинтересованно. Я убегала опять в свою комнату, записывала ее слова и чувствовала, что слышу мысли нарисованных людей. И эти мысли я тоже записывала в тетрадку. Иногда я слышала музыку, смех и разговоры, доносившиеся с парохода. И это я тоже записывала.

От всего этого я ужасно устала, сочинение переписывать не стала и заснула в крошечной комнатке, большое окно которой выходило на красивый ботанический сад с теплицей, фонтаном и веселыми кустами, под которыми распускались необыкновенные цветы.

Бурлаков я во сне не видела.

И лишь спустя много лет узнала я от своего отца, что в том школьном сочинении, за которое учительница поставила мне пять с плюсом и к тому же прочла перед всем классом, – так вот в том школьном сочинении я описала не выдуманную или подсмотренную художником картину, а своего собственного далекого предка, своего неведомого мне прапра…деда. Как его звали, этого бурлака с Волги? Никто из моих родственников уже не помнит. Пусть же он будет Ахмад. Или Ахмат. Или Ахмет. В любом случае арабский глагол «прославлять» вошел в его нерусское имя, а сам он – высокий, голубоглазый и белокурый татарин, в ком, наверное, текла и славянская кровь, – он первый из моих волжских предков, о котором мне известно. И не он ли разговаривал со мной, двенадцатилетней девочкой середины двадцатого столетия? Не он ли говорил негромко о том, как холодно босыми ногами утопать в сыром песке, как больно врезается в плечо натянутая бечева, как невыразимо огромно неповоротливое судно, которое тянет против течения небольшая артель – бурлаки на Волге?

Я заново всматриваюсь в картину Репина. И теперь, в начале новейшего двадцать первого века, – по-прежнему ощущаю жгучую боль от натянувшейся бечевы, потому что понимаю, что Ахмад – вот он, в самом центре картины, строптиво и независимо смотрит вдаль, пытаясь снять с себя лямку. Он не успел прославить свое гордое имя. Я делаю это за него. Я прославляю тебя, Ахмад, предок мой, несмирившийся волжанин, вдохновивший художников и поэтов, устоявший и продолживший свой крепкий род. Из могучих корней взрос неведомый мне Ахмад, из тех корней, что дают сильные и здоровые побеги, каждый из которых хорошо помнит вспоившие их нетленные корни.

Спустя двадцать пять лет после своего детского сочинения я сидела на широкой тахте и читала книгу в уютном светлом круге старого торшера, а мой двенадцатилетний сын взволнованно прибегал ко мне из другой комнаты с тетрадкой в руках. Он писал домашнее сочинение по картине Репина «Бурлаки на Волге». «Как его звали, как?» – показывал он на человека, изображенного в самом центре. Человек этот смотрел вдаль, словно видел что-то светлое и радостное. У него были голубые глаза и светлые волосы. «Это Ахмад», – ответила я сыну, заглянув в его голубые глаза. Я рассказала сыну о наших могучих корнях. Пусть и он унесет с собой в будущее нетленную память.