Борисоглебье Марины Цветаевой

И экскурсия, и урок

“Здравствуйте! Заходите, пожалуйста! Вы у нас впервые?” – так встречаем мы наших посетителей, гостей Дома-музея Марины Цветаевой в Москве (его адрес – Новый Арбат, Борисоглебский переулок, д.6). Они поднимаются на второй этаж, в цветаевскую квартиру N 3, и замирают. Потому что мир, в который они попадают, кажется многим необычным, нереальным. Нет сейчас ни таких домов, ни таких миров.
Посетители стоят на пороге, порой не решаясь войти. С любопытством заглядывают в большую комнату с единственным огромным окном в потолке – арбатским “световым колодцем”. Это гостиная. Молодая Цветаева называла ее “синей лунностью”, а всю квартиру – “диккенсовской”, “коробкой сюрпризов”, “сборищем комнат”… В гостиной собиралась семья Цветаевой, приходили гости – лучшие люди России: князь Сергей Волконский, внук декабриста, театральный деятель; писатель Борис Зайцев, философ Николай Бердяев…
Они сидели за овальным столом прямо за окном, и оттуда опускался на их плечи лунный или солнечный свет, там проливались дождевые потоки, там горели звезды… На стене сияли синие бра, а в камине плясал огонь…
“Друг, разрешите мне на лад старинный
Сказать любовь, нежнейшую на свете.
Я Вас люблю. – В камине воет ветер.
Облокотясь – уставясь в жар каминный –
Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
Я говорю, как маленькие дети…”
Мы просим гостей присесть к столу и записаться в тетради посетителей – так у нас заведено. И еще – таким образом мы ведем учет приходящих, ведь музей (в том числе и вечера, и экскурсии) бесплатный. Это принципиально. “Дом, в который не стучатся: / Нищим нечего беречь…”, – писала о нем Цветаева в революцию. Однажды по черному ходу, который у них никогда не запирался, пришел вор, но, увидев нищету обстановки, ничего не взял, а, наоборот, сам предложил помощь…
Посетители – разные. Много школьников с учителями – это так называемые организованные группы. Много студентов-филологов, и “организованных”, и пришедших самостоятельно. Просто студенты – всякие. интеллигентные женщины – по одной, по две, по четыре – со всей России (женщины в нашем музее, как, наверно, и в большинстве других, преобладают). Много пенсионеров. Пары. Одна милая девушка из Екатеринбурга долго бродила по дому, все никак не могла надышаться, наглядеться… Восхищалась, грустила, думала о чем-то своем. У рояля в музыкальной гостиной встретилась с молодым музыкантом, который в музее не впервые, и вот они уже вместе бродят и разговаривают шепотом…
Много иностранцев. Исследователи, студенты и просто интересующиеся. Часто очень неплохо разбираются в цветаевском творчестве, имеют представление о ее жизни. Но как порою трудно объяснить им, за что посадили мужа и дочь Цветаевой, что такое “военный коммунизм” или почему в революцию Марине Цветаевой приходилось отапливать квартиру собственной мебелью… Для многих из них история России – то же самое, что реалии древнего мира. Или что-то из области фантастики.
Школьники – статья особая. Чаще приходят московские. На каникулах, конечно, бывают дети со всей страны. И все чаще и чаще я удивляюсь – появляется чувство, что многие из них в музее впервые. И это в 14-16 лет! Шумят, толкаются, плюхаются без разрешения на старенькие диваны… Куда и зачем пришли, не понимают. Поражает меня и уровень их интеллекта. Часто семи-восьмиклассники ничего не знают о декабристах, первой мировой войне, революции 1917 года… Все рослые, симпатичные, модно и дорого одетые. Поэтому часто принимаю их за взрослых.
Приступаю к рассказу. Воспринимают поначалу плохо. И тут во мне просыпается полузабытое, учительское. Я начинаю… вести урок. Задаю вопросы, отвечаю на вопросы, обращаю внимание, переключаю внимание… Приходится и замечания делать. Очень скоро картина меняется. Притихли, слушают. Вижу, им интересно. Девочкам говорю о том, что именно здесь, в этом доме, творилась “Повесть о Сонечке”, здесь будущие ее персонажи любили, танцевали, читали стихи… Мальчикам рассказываю о Наполеоне, об огромной любви Марины к нему, о сыне его, “Орленке”, о переводе пьесы Ростана, о неудавшемся самоубийстве на концерте Сары Бернар… Выбираю самое интересное и доступное – по возрасту. Разрешаю осторожно присесть на диван в кабинете Сергея Эфрона, потрогать шкуры медведя и рыжих волков – точно такие лежали когда-то у Цветаевой. Девочки спрашивают о любви Марины и Сергея, о дочках. Очень часто – ничего не могу с собой поделать! – рассказывая, смахиваю с глаз слезы. Смотрю – еще кто-то не выдерживает. Недавно приходило семейство из Самары. Отстали от своей группы. Решила им помочь, ведь в цветаевской квартире несложно и заблудиться. Оказалось, девочка-студентка не может успокоиться, рыдает. Ее папа объяснил мне, что дочь очень эмоционально воспринимает все, связанное с Цветаевой, извините, мол. Но такие слезы не разрушают, очищают. Они излечивают уставшую или неокрепшую душу.

Две гостиные. Цветаевский кабинет

За что Марина Цветаева любила Москву?
Может быть, больше всего за чудом сохранившийся именно этот дом? Нам повезло – мы видим его. Дом, построенный в 60-е годы XIX века, сочетает в себе московскую “усадебность” и сдержанную кокетливость раннего русского модерна. У него симметричный желтый фасад с кружевным козырьком над крошечным крылечком. Живописны также южный и дворовый фасады.
Здесь Цветаева прожила 8,5 лет, с июля 1914 года по 11 мая 1922 года. Отсюда она уезжала за границу. Именно здесь были созданы 11 книг из 15 ее прижизненных изданий, лучшее из написанного в России.
Марина снимала квартиру N 3, самую из всех причудливую. Семь комнат в три яруса. 284 квадратных метра. Когда Цветаева въехала в дом, у нее было шесть человек прислуги и тысяча рублей золотом – обеспеченная достойная жизнь. Но главное – были молодость, красота, талант. Ей 21 год, мужу Сергею Эфрону 20, дочери Ариадне – около двух лет.
Позже в “Повести о Сонечке” Цветаева напишет: “Дом был двухэтажный, и квартира была во втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему – объяснить не могу, но это было так…”
Волшебство начинается с самого входа в квартиру. Входите, а навстречу, словно нос корабля, гостиная. Коридор в две стороны – направо и прямо, в “комнату-отщепенец”, которую Марина не любила – слишком уж она была для нее “обыкновенная”, хотя единственное ее окно выходило на любимые тополя.
“Два дерева хотят друг к другу.
Два дерева. Напротив дом мой.
Деревья старые. Дом старый.
Я молода, а то б, пожалуй,
Чужих деревьев не жалела…”
В гостиной (снова заглянем туда) полутемное потолочное окно, мраморный камин, мебель: стол, стулья, старинный диван, горка с посудой, буфет-поставец… Одна из ниш посвящена страшным годам революции, “Год 1918 – Разгул развала. Год 1921 – Развал разгула”. Здесь фотографии с подробными подписями, печка- “буржуйка”, предметы российского быта…
Дальше – “темная комната с роялем”. В ней действительно жил белый тарусский рояль ее матери, Марии Александровны Мейн, в голод обмененный на пуд черной муки. Здесь она играла в четыре руки с князем Сергеем Михайловичем Волконским. Здесь в революцию спасались от выстрелов – в гостиной очень низкие потолки и ни одного окна.
Поворачиваем направо. Рабочий кабинет Марины Цветаевой. Не то келья, не то каюта, вне времени, вне пространства. Анастасия Ивановна Цветаева, сестра Марины, вспомнила ее: “Это комната Марины!” И заплакала.
В окне голуби. И еще – можно было перекликаться с окнами “детской” и “чердачным дворцом”, то есть с детьми и мужем, который, впрочем, жил в этом доме недолго. У окна находился большой мужской письменный стол – подарок отца к 16-летию, когда Иван Владимирович уже понимал, что дочь – поэт. Дальше стоял угольный шкаф с любимыми книгами. Семейная икона. Акварель, написанная мамой (сейчас акварель прекрасной современной художницы Натальи Брагиной). Портрет Сергея Эфрона работы Магды Нахман (копия – оригинал пропал на Лубянке).
Твердая кушетка с темными подушками из бархата с вензелями.
Старинный секретер с сюрпризами. На нем – раковина и голова Амазонки, подарок отца из музея Шарлотенбурга.
Вольтеровское кресло. Шкура рыжего волка.
Красный граммофон с трубой в углу. Была шарманка, но где ее сейчас найдешь?
В кабинете есть особенность – одиннадцать углов. Поэт Константин Бальмонт не любил его, старался совсем не заходить. А Марина свою комнату обожала. Сама ее выбрала. Ведь здесь она не просто жила – работала. В “рабочее время” двери в кабинет были закрыты. Потом они открывались – навстречу всем заботам и радостям дня. А вечерами приходили друзья.
“Друзья мои! Родное
триединство!
Роднее чем в родстве!
Друзья мои в
советской – якобинской –
Маратовой Москве!
С Вас начинаю, пылкий
Антокольский,
Любимец хладных Муз,
Запомнивший лишь то,
что панны польской
Я именем зовусь.

И этого – виновен холод братский
И сеть иных помех! –
И этого не помнящий –
Завадский!
Памятнейший из всех!
И, наконец, – герой меж
лицедеев –
От слова бытиё
Все имена забывший – Алексеев!
Забывший и свое…”

Рай детского житья

Детская. Чудесная деревянная пристройка с окнами на юг. Самая большая (40 квадратных метров) и светлая, особенно в солнечные дни, комната. Здесь летали птицы, ползала черепаха, семенил ежик. На каждом окне стояла клетка с живой белкой. А еще были любимцы – дымчатый коктебельский кот Кусака и пудель Джек – опираясь на его хвост, Аля училась ходить.
Множество цветов.
Детская кроватка. Столик с крошечными стульями.
Игрушки. Рождественский коврик.
Шкаф-киот с иконами.
На столике – фото Али и Ирины, дочерей Марины Цветаевой.
“Сижу без света, и без хлеба,
И без воды.
Затем и насылает беды
Бог, что живой меня на небо
Взять замышляет за труды…”
В детской я обычно рассказываю об их судьбах. В революцию Марине нечем было топить дом, нечем кормить детей. По совету знакомых зимой 1919-1920 годов Цветаева на время отдала девочек в кунцевский детский приют для детей красноармейцев (детей победивших!). Говорили, там хорошо кормят, американскими продуктами. Цветаева не знала, что продукты разворовываются…
Когда она поехала навестить девочек, Ирина еще ходила, “дюжила”, а Аля слегла с тремя страшнейшими болезнями – малярией, пневмонией и чесоткой. Цветаева достает подводу, укладывает Алю, сама идет рядом… Пока она боролась за старшую девочку – зимой, без денег, без лекарств! – Ирина умерла от голода, не дожив до трех лет. Ее похоронили в приюте, не сообщив матери. Это первая безымянная могила цветаевской семьи.
Судьба Али. Беды детства и юности (война, революция, голод, холод, нищета) не перекрыли, не заслонили настоящего счастья от жизни рядом с родителями и братом, счастья одаренности – с детства она пишет, рисует. В Париже учится при Лувре. Счастья редкой красоты. И просто молодости.
А потом, в 1937-м, огромная радость от долгожданного возвращения в Советский Союз.
“А потом – водопад зерна,
А потом – бузина черна,
С чем-то сливовым, с чем-то
липким.
Над калиткой, стонавшей
скрипкой,
Возле дома, который пуст, –
Одинокий бузинный куст”.
…Алю арестовали первой, 27 августа 1939 года, в подмосковном Болшеве. Тюрьма, лагерь, освобождение, два года под надзором, снова арест. Покореженная жизнь, оборвавшаяся любовь… После реабилитации жизнь в Москве и Тарусе, работа над материнскими рукописями и собственными воспоминаниями, весьма скудный быт. Ранняя смерть – 25 июля 1975 года, в 62 года. Похоронена Ариадна Эфрон в Тарусе.
Кому-то я рассказываю об этом подробно, кому-то бегло. У всех свой уровень, свои пристрастия, свои взгляды. Главное – лиц равнодушных нет. И даже случайно зашедшие посетители вовлечены, заворожены. Как часто я вижу их потом на наших вечерах и концертах!
Наталья САВЕЛЬЕВА