Беларапия

Как-то, в очередной раз освободившись от опеки моих стражей, я завернул в одну из начальных школ, во дворе которой проходила какая-то торжественная церемония. Как мне объяснили, фирма, связанная с охраной водных ресурсов, решила отметить наиболее активных ее помощников. После торжеств довольно симпатичная (не Нефертити, но ничего себе по египетско-арабским меркам) учительница английского языка пригласила меня в свой класс. Я даже смог понаблюдать, как она проводила урок. Показывала на части тела, на разные предметы и произносила их названия по-английски. Дети (это были совсем малыши) азартно повторяли за ней. Урок-игра нравился малышам, была довольна и учительница своими сообразительными и старательными воспитанниками.

Целый день я провел в местном отделении полиции, куда километров за двадцать меня вместе с велосипедом доставили на машине. Ничего не объясняя, сдали на руки самому начальнику с тремя большими орлами на погонах (чин полковника). Посыпались уже знакомые дежурные вопросы «кто?», «куда?», «зачем?». Потом долгие звонки по телефону – обо мне докладывали вышестоящему начальству, может, даже в Каир. Потом маленькая передышка, чаепитие (даже какую-то вафельку предложили) – и снова допрос. Только теперь его уже вели какие-то штатские с револьверами на поясе и без них, которые периодически появлялись в кабинете. Полковник все время улыбался, старательно подбирая английские слова. Наконец ему это надоело. Из ближайшей школы был доставлен учитель английского языка – какой-то скукоженный египтянин в очках. Ему было поручено перевести на арабский язык текст рекомендательного письма, которым меня снабдили в редакции. Бедняга мучился часа два, заполняя мелкой вязью чистый лист. Я сидел рядом с ним, расшифровывая некоторые слова. Когда вроде бы все (вплоть до подписи) было закончено и текст был представлен полковнику, тот, сличив его с оригиналом, обратил внимание на редакционную печать. «Что это?» – ткнул он в нее пальцем и строго посмотрел сначала на меня, потом на переводчика. Тот пожал плечами, я тоже. «Общество с ограниченной ответственностью» – прочитали мы одновременно и почти вслух: я по-русски, как написано, полковник же просто издавая какие-то вопросительные звуки, естественно, по-арабски. Учитель принялся переводить надпись, которую я попытался сформулировать по-английски. Это, правда, была нелегкая задача, почти неразрешимая, как мне вначале показалось. Но потом я, во-первых, максимально ограничил свою ответственность за точность перевода, а во-вторых, под «обществом» и его «ограниченной ответственностью» представил сначала свою многострадальную родину, а потом и всю планету. Понятно, за ее судьбу я ответственности не нес. Учитель нарисовал на бумаге два символизирующих печать круга и заполнил пространство между ними арабскими закорючками. Что они обозначали, я, естественно, не знал. Но полковник остался доволен.
С письмом, кажется, разобрались. Дошла очередь до фотоаппарата. Офицер объяснил (наконец-то!), что в школе детей без специального разрешения – permission – фотографировать запрещено. На мои возражения, что мне разрешили это сделать учителя, даже заставляли детей позировать, он не обратил внимания. Попросил немного подождать. Через «немного» времени (это почти два часа!) в участок прибыли какие-то солидные арабы в костюмах и галстуках. Такое было впечатление, что их вызвали из столицы и доставили сюда на самолете. Вежливо поспрашивали про то, зачем, с какой целью я фотографировал детей, что-то записали, куда-то позвонили и удалились. Полковник удовлетворенно потер руки и попросил удалить все фотографии, сделанные в школе. Я добросовестно выполнил его просьбу, удалив кадры из… кинокамеры. За час до этого карта памяти из фотоаппарата, когда я в очередной раз отпросилcя в туалет, преспокойно перекочевала под стельку кроссовки. Пригодится или нет, но в ней все осталось на своих местах. Как и в моей памяти. Там уж точно сохранятся кадры этого длинного липкого египетского дня…
Уже стало темнеть, когда дознание было закончено. У меня была одна мысль-мечта: для полноты впечатлений (а может быть, и счастья!) очутиться в одиночной камере с нарами и зарешеченным окошком. Чтобы можно было просто лечь и забыться во сне. Это удалось мне сделать вечером в гостинице, куда меня доставила туристическая полиция Луксора. «Платить за ночлег вам не придется. Это наш подарок», – сказал какой-то, может, не самый высокий, но и далеко не рядовой полицейский чин в штатском, отдавая распоряжение водителю. «Шукран», – сказал я по-арабски. Потом повторил по-английски, по-русски и даже по-украински. Очень искренне, а главное – душевно поблагодарил.
…Солнце чуть поднялось и обрушило на пустыню (казалось, на всю планету) испепеляющий жар. Сухая потрескавшаяся земля была похожа на черепки – боги и люди побили между собой горшки. Деревца со скрученными коричневыми листьями, песчаные проплешины с бледно-зеленоватыми вьющимися растениями-суккулентами, выветренные холмистые гряды, над которыми изредка взвиваются легкие пыльные вихри. Иногда в глубь пустыни между холмами уводят вади – высохшие русла рек. По ним в поисках поживы бродят одинокие облезлые верблюды. Чьи они, неизвестно. Однако наверняка за очередным изгибом вади в какой-нибудь расщелине стоит шатер бедуина. Серая шоссейка бежит от горизонта к горизонту. В общем-то, если обмотать голову индийским тонким полотенцем-гамчой, от езды с ветерком (он вроде как бы охлаждает, если ехать достаточно быстро) можно даже получать удовольствие. Тем более периодически попадаются навесы, под которыми в каменных нишах стоят кувшины (некоторые даже обмотаны дерюжками) с прохладной водой. Дорожные службы заботятся не только о дорогах, но и о путниках. Это давняя здешняя традиция. Дело в том, что пустынные дороги тысячелетиями использовались в качестве торговых путей от долины Нила к Красному морю. Кстати, в этих местах была найдена самая старая карта Египта. Папирус описывает отдельные участки пути через вади и отмечает знаковые места – ущелья, вершины, карьеры.
Я замедляю свою прыть возле очередного питьевого блага, закатываю велосипед под навес, сам ложусь рядом. Тень, легкий сквознячок, тихий шелест проносящихся мимо машин, приятное отсутствие тревожных мыслей. Немного подремав, начинаю размышлять. Аравийская пустыня, по которой пролег мой египетский маршрут, – мертвая земля, которая ничего не родит, пустота. Но в то же время и окоемная ширь, простор, свободное пространство, которое в любой момент может быть чем-то заполнено. Хотя бы тем же ветром. Он пронесется над пустыней, и она снова станет чистой и девственной, как в первый день рождения планеты. И все у нее еще будет впереди: и цветы, и деревья, и звери, и люди, и города. Так иногда представляется здесь, среди аравийских пустынных просторов. Только представляется.
Мои охранники, изнывая от жары и скуки, начинают заметно нервничать. То и дело торопят меня, предлагают погрузить велосипед в кузов. Но пустынная прогулка мне еще не надоела, наоборот, быстрое движение по ровной, накатанной, с изящными поворотами плоскости приятно напрягает мышцы и душевно взбадривает. Мы снова пускаемся в путь к морю. Иногда возникает мысль, что я стремлюсь к нему, как некогда евреи, бегущие из египетского плена. Мой поход чем-то тоже похож на бегство. Только я еще не решил – от опеки египетского или своего государства. А может быть, и от себя…
Изредка в пустыне попадаются одиночные поселения. Людей, правда, вблизи них не видно. Мое внимание привлекли два куполообразных строения с отчетливой арабской вязью на стене. Подобные мавзолейчики часто встречались мне на обочинах пустынных дорог в мусульманских странах. Это мазары (дословно «места, которые посещают») – могилы святых. Кого, как и за что в Египте, как и в других странах и других религиях, наделяют святостью, тема особая и весьма щекотливая для людей веры и национального самолюбия. Я решил прогуляться к мазарам. За мной тут же, что-то недовольно бурча, последовали мои охранники. В это время из-за стены вынырнул египтянин с пальмовой ветвью. Вцепившись в нее обеими руками, он держал ее над головой и напряженно (это было видно издалека) ждал нашего приближения. Как я понял, пустынного обитателя смутили люди с оружием. Поэтому он и призвал к миру, подняв пальмовую ветвь. Один из полицейских замахал автоматом и закричал: «Саид, Саид!» Все быстро разрешилось: отшельник Саид узнал моих стражей, те, понятно, стали его бурно приветствовать, оказывая всяческое уважение. Саид оказался смотрителем святого места, расположенного рядом с какими-то древними развалинами. Свято место даже здесь в пустыне пусто не бывает ни от людей, ни от их слов. Мыслей и душевных порывов тем более.
Когда солнце сначала превратилось в белый шар, а потом, чуть сплющившись, коснулось посеревших холмов, я наконец решил, что на этом можно и завершить мой пустынный маршрут. Дорога изрядно измотала моих опекунов. С нескрываемым восторгом они забросили мой велосипед и меня в машину, и мы помчали к Марса-эль-Аламу, куда прибыли уже ночью.
Прокладывая маршрут по Египту, я мечтал от Марса-эль-Алама до Каира проехать вдоль Красного моря. Этот отрезок должен был стать изю­минкой путешествия. Красиво было в мечтах и гладко на бумаге. Мечта осуществилась, и дорога действительно оказалась гладкой, прямо и ровно стелющейся вдоль побережья. Но, увы, не под колесами велосипеда, а под шинами… автобуса. Моим опекунам надоело обслуживать мой велосипедный тур, и они впихнули меня и мой велосипед (естественно, исключительно для моей и моего конька безопасности) в рейсовый автобус до Хургады, предупредив водителя, которому отдали мой паспорт, чтобы денег (ни фунтов, ни долларов) с меня он не требовал. Что ж, как и дорога, даже взятки с меня оказались гладки. Хоть это приятно. Еще одна приятность случилась в пути. После Сафаги посреди пустыни разорвало шину. Серьезная поломка. Для пассажиров, понятно, неприятность, для меня же хоть какое-то развлечение, легкое приключение. А главное – корректировка уготованного мне египетскими властями туристического сценария. Тут уж я вволю позлорадствовал. Пока водитель менял колесо, я прогулялся по пустыне, потом сбегал к морю. Постоял на его пустынном берегу, полюбовался бирюзовой прибрежной каймой и синей манящей далью, куда устремлялись чайки, побродил по ракушечнику, усеянному осколками ракушек. Представил, как смотрелась бы моя палатка хотя бы под бортом вот этого полуразвалившегося баркаса, как я вечером в одиночестве сижу возле костра, готовлю похлебку из каких-нибудь добытых на мелководье рыбок и рачков, слушаю шелест волн и даже веду с ними беседу, ничего им не объясняя и не доказывая. Так было на других берегах. Так могло быть и на этом. Не сложилось. Но хотя бы представилось. Оставалось хоть за это поблагодарить судьбу.
Водителю так и не удалось исправить поломку. Прождали еще час, пока пришел другой автобус. Мой багаж и паспорт перекочевали к его водителю. В Хургаде (еще издалека разнопраздной и бестолковой) он сдал меня и документы на руки полицейскому в чине майора. Тут я не вытерпел и, предваряя вопрос-допрос, заявил, что все, немедленно улетаю домой. Офицер тут же попросил показать билет. Я сказал, что должен связаться с сыном, который мне этот билет купит. «Я подожду», – сказал полицейский и в ближайшем кафе, где мы расположились, заказал себе роскошный обед. Через час сын сообщил, что остановился на самом дешевом варианте: с пересадкой в Берлине (почти сутки ожидания), и только до Львова, потом (почти сутки) поездом до днепровских берегов. Долгая дорога, но домой! И это уже радость. Для меня и полицейского, который убедился, внимательно изучив электронный билет на экране мобильника, что завтра я покину страну. Однако на этом наше общение не закончилось. Офицер с привычной небрежностью мазнул салфеткой по лоснящимся от жира губам и стал допытываться, в каком отеле я собираюсь остановиться. «В самом дешевом», – ответил я. «Это сколько?» – последовал вопрос. Я понял, что началась знакомая игра-торг. Мы сговорились на ста фунтах (примерно шесть долларов). «И пятьдесят фунтов за такси», – категорично заявил страж. Я покорно согласился, хотя мне ничего не стоило добраться до отеля на велосипеде.