Бег вместе с ними Ночь делает людей ближе к земле

Моя девочка лежит в земле уже полгода. Ты про это знаешь. Я про это знаю. Но никто не сможет ничего поделать. Я хотела умереть физически, но вместо этого тихо умираю духовно. Почему мне никто раньше не сказал, что это будет так больно? Может статься, я сумела бы умереть при рождении…

Боже ж ты мой!.. Неужто это я?.. В этом серо-черно-коричневом стаде, в этой утренней толпе быдла, спешащей на унылую тупую работу? Что я тут делаю?.. Господи…
Я не хотела тебя тревожить, подруга. Не хотела, а все-таки тревожу. Вот неугомонная, правда? Но я не могу промолчать, да и зачем мне молчать. Ты же знаешь, я никогда… никогда не молчала. Даже тогда, когда это было необходимо. Другие могли, я – нет. Глупо, но что тут сделаешь?
Мерзость. Отрешенно бреду под утренним солнцем, оно слишком яркое, создается ощущение, что в глаза забивают острые золотые гвозди. Морщусь. Это не мое время – утро. Моей всегда была ночь. Ночью темно, и свет не может достигнуть глаз. Я не понимаю тех, кто любит это солнце. Вернее, я перестала их понимать. Ночь делает людей ближе к земле. Утро – отдаляет… Мороз. Это уже понятнее. Это неприятно, но все же как-то ближе к тому, что в душе. А в ней – зима, темная ночь и… Господи, за что ты проклял меня?..
Моя девочка лежит в земле… Почему никто не положит меня рядом?..
А что за разговоры можно услышать в этой утренней толпе! Душа стонет, право слово. Диалог (явно две секретарши, создания унылые и скудоумные, но собой довольные) этого утра:
– Ну… да ты что! А он?..
– А он говорит, что я не такая, как прошлая. Я ему говорю – я сейчас положу на стол заявление, а этот старый козел – да пожалуйста!
– Слушай… и ты положила?
– Я чего – выгляжу такой дурой? Нет, не положила. Чего это мне париться…
Гениально. Фантастика. Они же не видят, до чего они убоги! Помада за двести рублей, лачок на коготках, волосики крашеные, курточки модненькие, непременно черные брючки и блестящие ботиночки. Отличное знание того, с какой стороны у бутерброда масло, великое хотение побольше этого масла откусить, дабы повеселиться всласть, похвастаться перед теми, кому масла не хватило, почувствовать собственную значимость и важность. Придет такая в свою контору, сядет за столик, пошелестит бумажками, пощебечет по телефону – и домой, со всеми, после шести вечера. Телевизор смотреть, ужин кушать, с мужем (или еще с кем, не суть важно) общаться. И – баиньки. Чтобы с утра точно так же бежать… как сегодня бежала.
Что я делаю в этой толпе?.. Я не хочу тут быть, я вижу их всех насквозь – мелких, каверзных тварешек, которым никто, кроме себя, не нужен. Никто и ничто. И – о ужас!!! – я бегу вместе с ними!!! Я не хочу, выпустите меня! Это ошибка, это они могут трепаться про то, кто какую кофточку себе приобрел, сколько стоит билет в ночной клуб, кто кого подсидел на работе, кому сколько платят… а я не умею. Мне дурно делается от мысли, что большинство людей глубоко убеждены, что это и есть жизнь, настоящая жизнь. Их обманули – это не жизнь, это муляж. Фикция, обман, как угодно.
Они не видят небо. Для них его просто нет.
Моя девочка лежит в земле. Моя душа лежит рядом с нею…

* * *
У меня дома валяется купленная на толкучке видеокассета. Вначале там какой-то фильм, а потом – видеозапись. На час, не больше. Почти без слов, так, обрывки каких-то фраз… но смысл! Семья – папа, мама, сын, тетя и, подозреваю, дядя – отдыхает на море. По-моему, это Анапа, по крайней мере пейзажи там скучны – ни гор, ни лесов. Ровное, как стол, побережье, несколько санаториев, какой-то город… Впрочем, не важно. Итак, дислокация.
Дядя (о котором я ничего не могу сказать) всегда оператор. Любительскую видеокамеру свою он никому не дает, снимает всегда сам. Тетя – крашеная блондинка, раздавшаяся на казенных харчах (по словам, она то ли повар на автобазе, то ли помощник повара, я не поняла). Сынок – противный мальчишка лет пяти, не больше, избалованный, капризный, постоянно чего-то требующий. Папа – сумрачное неприветливое создание, угрюмый, чувствующий себя царем природы в своей же семье, за всю запись сказавший лишь два членораздельных слова – в самом конце. …И мама. Судя по мужу и сыну, ей лет тридцать пять, может, меньше, но выглядит она моложе – на первый взгляд ей не дашь и двадцати пяти. Стройная, поджарая, с идеальной фигуркой. Хорошенькая. Лицо девочки-подростка. И глаза… вот тут стоит остановиться. Глаза больные, шалые, в них – постоянная нескончаемая буря, в них вечность…
Она старается. Очень старается, эта мама капризного сына и жена хмурого мужа. Старается быть бодрой, шутить, веселиться наравне со всеми, но глаза нет-нет, да и выдадут ее – но лишь тому, кто поймет. Я поняла. Я знаю этот взгляд. Она мне как сестра-близнец, эта безымянная женщина. У нас глаза одинаковые. Словно я посмотрела в зеркало. Посмотрела – и ужаснулась.
На кассете народ развлекается как может – ходит на пляж, катается на водном велосипеде, заходит в кафе. Только в самом конце обе пары умудряются оставить кому-то сыночка и идут на всю ночь в ресторан. Обе женщины – нарядные (по-советски, опять убого – крупные сережки, слой косметики, яркие сарафаны, волосы взбиты в высокие прически), мужчинам явно плевать – на них пляжные шорты и безрукавки.
…Обычный ресторан – полутемный зал, столики полукругом, крохотная эстрада, бар, низкие деревянные решетки, искусственные цветы, салфеточки, свечка на столе. И музыкант на эстраде. Поет вполне прилично – для летнего кабака, разумеется. Репертуар… да, это тема для отдельного исследования. Может быть, “Мурка” с “Таганкой” благоприятно влияют на процесс пищеварения?.. Или попса тому как-то способствует?.. Не знаю.
Первое время компания увлеченно пьет и ест – водка льется рекой, закуски набраны с избытком… Потом пить надоедает, и начинается вторая стадия – базар (музыканты так и говорят: погодите играть, дайте людям потрепаться). Стоит обратить внимание на маму – она то и дело поглядывает на эстраду. Музыкант уже это заметил – кивает, улыбается. Он решил, что девушка – а в полумраке ей не дашь и двадцати – что-то решила заказать. Он ошибся. Тут другое.
Практически невозможно уговорить кабацкого музыканта разрешить спеть или сыграть. Это запрещено. Но из любого правила бывают исключения.
Невероятно, но она его уговорила. Мало того, он согласился ей аккомпанировать. Более того – она сумела быстро и доходчиво объяснить ему, что от него требуется. Он тех песен явно раньше не играл, но справился быстро, на удивление быстро. И она запела.
Я не помню текста, мелодики… что-то простое, чуть ли не попсовое… но она, эта незнакомая женщина, словно проснулась от какого-то невообразимо страшного сна. Ее глаза ожили, засияли, лицо стало удивительно красивым… Когда песня закончилась, зал зааплодировал, что совсем нехарактерно для ресторана. Кто-то уже кричал “давай еще!”, люди подходили к ней, просили спеть что-нибудь медленное – всем хотелось потанцевать… она согласилась. Смущенно посмотрела на мужа. Тот кивнул с неохотой, словно бы через силу.
Пела она долго, почти весь зал теперь покинул свои столики и присоединился к танцующим. Музыкант тоже был доволен – нечасто, видать, ему случались подобные передышки. Ведь это физически тяжело – петь три или четыре часа подряд…
…Оператор-дядя (уже явно захмелевший – камера то и дело подпрыгивала) поманил мужа певицы – в кадре мелькнула волосатая грубая рука с татуировкой на безымянном пальце, послышались неразборчивые фразы – мол, хватит, пора, утро скоро, надо идти… Муж увел ее чуть ли не силой, она все время оглядывалась на крохотную эстрадку, кто-то махал ей рукой, кто-то благодарил… Камеру выключили.
Последние кадры этой кассеты – утренний берег, бледное море, каменный парапет набережной. Женщина, та самая, которая пела, сидит на парапете и улыбается. Глаза ее снова мертвы, в них стоит та самая, прежняя, боль. На щеках – полоски туши от недавних слез… но она улыбается. Рядом муж, по своему обыкновению угрюмый, только на этот раз в его лице легко читается еще и недовольство, а вместе с ним – какое-то непонятное облегчение. И вот тут он наконец-то произносит те два слова, о которых было сказано ранее:
– Хватит… пошли…
Последний кадр – двое, бредущие по утренней набережной. На этом пленка кончается.
Моя девочка лежит в земле… я помню про это каждый час, каждую минуту, каждый миг. И буду помнить всегда. До того момента, когда мне придется лечь в землю самой… Рано или поздно. Когда-нибудь…
Он уводил ее туда, куда счел нужным. Он не понимал (или, напротив, слишком хорошо понимал), что она гибнет в этой толпе. Ему, как ни удивительно, хотелось, чтобы ее глаза навсегда остались мертвыми. Что соединило их? Тот ребенок?.. Нет, маловероятно. Деньги, без которых нельзя жить? Может быть… но этой женщине недолго осталось. Она не сможет выжить в этой толпе, как не сможет выжить райская птичка в стае воробышков.
…Господи, сколько же нас тут!.. Сколько нас – с мертвыми глазами, с убитыми душами, никому не нужных… а если и нужных, то только затем, чтобы готовили, стирали, мыли, убирали, растили, полнели, тупели, старились, были, как все… не хуже всех… не лучше всех…
Люди не умеют дышать водой. Они тонут. И не надо тут рассказывать про умение плавать. И убеждать меня в том, что под водой тоже кто-то живет.
Моя девочка лежит в земле… моя девочка лежит в земле… моя девочка лежит в земле… моя девочка лежит в…
Утренние толпы неистребимы. Пусть их. Пускай идут. Может, стоит просто пореже заглядывать в глаза прохожим?.. Умение читать в душах и видеть смыслы только вредит, верно? Надо просто бежать. Бежать со всеми. Бежать, пока есть на это силы. Бежать…
Моя девочка…
Екатерина БЕЛЕЦКАЯ
Москва