Андрей УРГАНТ:

Всей своей жизнью Андрей Ургант противоречит общепринятым стереотипам о детях знаменитостей. Талантлив, успешен, не впал в наркотическую кому, не судился с собственными родителями, да еще и стал отцом одного из лучших в России телеведущих. С образованием у Андрея Львовича тоже все было не по шаблонам, артист успел поучиться сразу в трех школах Санкт-Петербурга. В эксклюзивном интервью «Учительской газете» Ургант рассказал об этике учителей и профессиональных правилах, которые он устанавливает для себя сам.

– Будучи сыном двух знаменитых родителей, вы воспитывались в Петергофском интернате. Как это на вас повлияло? Насколько, на ваш взгляд, эффективна такая система образования?
– Я учился в интернате недолго, потом перешел в обычную городскую школу. Интернат дал мне жизненный опыт, привил навыки самоорганизации. Я поступил в первый класс, а через месяц меня перевели во второй класс, не потому что я такой умный был, а потому что со следующего года английский язык начинался с пятого класса, а в том году его начинали учить уже во втором. Поэтому мама (не знаю, кто ей посоветовал) приняла решение замучить меня окончательно и перевести сразу во второй класс. Я не обладал нужным количеством знаний, но выбора не было. У меня были чудесные еврейские родственники по папе – бабушка и тетушка, которые часто приезжали ко мне в интернат, занимались со мной русским языком и арифметикой, а потом уезжали обратно в город. Так я догнал то, что не успел добрать до второго класса. Вот этих своих родственниц я могу назвать своими настоящими учителями.
В интернате у нас были свои законы, правила и традиции. Помню большие умывальные комнаты с длинными кранами для отдельного мытья рук и ног. Вода, естественно, была только холодная. Но мы придумали закаливание. В любую погоду открывали все форточки, 2‑3 человека становились у раковин, расположенных по периметру. Ладошками они направляли струи воды в сторону каменного постамента для мытья ног в середине комнаты, куда становилась другая часть ребят и могла таким образом принимать душ. Почти каждый вечер мы мылись ледяной водой и не болели. До сих пор думаю, как мы это придумали… В целом в интернате было довольно свободно, мы были предоставлены сами себе. Потом к нам переселили ребят из детдома – и началось воровство, хулиганство и даже сексуальные домогательства со стороны старшеклассниц. Это было непривычно для меня, очень странно. Я помню нашу классную руководительницу, которая била неугомонного Сережку Буйцева огромной линейкой, но мы это не расценивали как насилие над ребенком. Еще мы сушили хлеб на батарее, не потому что нас плохо кормили, а из азарта ночью пожрать. Недалеко от интерната была плантация хрена, мы вырывали этот хрен и ели как морковку с черствым хлебом, который до этого высох на батарее и был спрятан под подушку. Попробуйте как-нибудь, очень забавное ощущение. Всякое бывало, но воспоминания остались самые светлые почему-то.
– Но затем вы получали совсем другое образование – в элитной школе с углубленным изучением английского языка…
– В пятом классе я перевелся в городскую школу, а в шестой класс пошел как ученик 238‑й школы, что на канале Крунштейна. Эту сильную гуманитарную школу, где даже математика была на высоком уровне, я и оканчивал. Пять лет, проведенных в заведении, были заполнены спортом, английским языком, русской словесностью. У нас были очень хорошие педагоги, которые любили свою работу и преподавали по полной программе. Учительница математики по нашим меркам была старой – ей было 23 года, когда она приступила к работе. Она читала математику так интересно и красиво, как будто это был Пушкин. Нам, мальчишкам, было стыдно учиться у нее плохо. Мы с очень большим уважением к ней относились. А Андрей Иванович, который преподавал английский в несколько приземленном варианте технического перевода, был полноватым, бородатым джазменом в дымчатых очках, курил крепчайшие сигареты. И мы, конечно, тоже все были в него влюблены. Первое, что мы сделали после Последнего звонка, – вышли на крыльцо нашей школы, – а это такое современное здание, почему-то вмонтированное в старинную набережную канала Крунштейна, – и закурили. Хотя почти никто из нас не курил. Нам хотелось почувствовать свободу, которая ассоциировалась у нас с Андреем Ивановичем.
Он, кстати, влюбился в свою ученицу-девятиклассницу, у них возник роман, и он в итоге был подвергнут всему, что можно было сделать при советской власти с человеком: его унизили, уволили, уничтожили. А они дождались ее совершеннолетия и поженились, родили двоих детей. Спустя много лет я увидел его по телевизору: он выступал в качестве сановника одной из епархий. Мы с ним особенно не дружили, просто любили разговаривать про джаз и англоязычную литературу. Одного английского языка у нас было около 8 часов в неделю. И, конечно, когда я пришел в вуз, мне сказали: «Давай-ка 4 года подождем, приходи сразу на госэкзамен». Благодаря своей школе я до сих пор не пропаду ни в Лондоне, ни в Нью-Йорке.
– А детство у вас при этом было? Оставалось ли свободное время?
– Конечно, было, ну что вы?! У мамы было мало времени, и я часто на все лето ездил к моему дяде Володе в Тверскую губернию, где у него был прекрасный большой дом (дядя руководил автомобильной базой). Это тоже была школа жизни, потому что приходилось помогать по хозяйству, убирать за кроликами. В самой школе мы с другом успевали ставить спектакли по модной в то время литературе вроде Теннесси Уильямса. Также у нас были две гитары, и мы создали агитбригаду, в которую вошли еще две девочки, все вместе мы и выступали. Мало с кем из одноклассников удалось сохранить дружбу на всю жизнь, кого-то уже нет в живых. Но это было счастливое время, и учителя наши были прекрасными. К нашему выпускному мы посвятили каждому из них по песне.
– Педагоги того поколения были другими?
– Безусловно. Они отличались бескорыстием, любовью к детям, другим отношением к работе. Сейчас очень сложно, потому что современные дети избалованы, все с телефонами, никто не хочет говорить по-русски. Даже ребята из хороших семей говорят на очень странном жаргоне, который я даже иногда не понимаю. А ведь могли бы говорить по-русски вполне себе симпатично и передавать эту высокую культуру русской словесности и дальше. А взамен все какие-то сокращенные слова. Вместо того чтобы читать литературу, ребята читают синопсис.
– А вы рано приобщились к чтению?
– Я в школе читал не только обязательную, но и необязательную литературу. В этом смысле на меня влиял мой отец-книгочей, мамин муж Кирилл Ласкари, у которого была роскошная библиотека. Потом я уже стал собирать свою библиотеку. И в этой библиотеке была вся приключенческая литература того времени: Майн Рид, Конан Дойль, Беляев… Я перечитал всю переведенную и советскую фантастику, обожал Дюма. Книга «Три мушкетера» до сих пор одна из моих любимых книг. Лет в 14 в моей жизни появились Платонов, Булгаков, Бабель, литература, которая была не рекомендована. В 15 лет я проглотил «Мастера и Маргариту», причем особенно меня в ней вдохновила описанная в романе любовь, а не сцены с дьяволом, которые обычно нравятся мальчишкам. Любовь Мастера и Маргариты показалась мне такой пронзительной, что это произвело на меня впечатление разорвавшейся бомбы. Я долго считал, что невозможно написать ничего лучше, пока не прочитал Борхеса, Маркеса, Ивлина Во, которого я вижу таким Тарантино в литературе. Казалось, что после этих авторов уже ничего в моей жизни подобного не будет. Но появились прекрасные писатели, такие как Евгений Водолазкин или Гузель Якина, которой я готов целовать руки за ее книги.
– Вы ушли из театра, но часто позиционируете себя как артист театра, а не кино. Почему?
– Я считаю, что театр – это самая высокая планка, потому что в нем зрителя невозможно обмануть – нет дублей. В кино раньше тоже их почти не было, пленка стоила огромных денег, поэтому актеры по 20 раз проходили одну и ту же сцену, все учили наизусть. Второй дубль был уже прецедентом. Пользуясь государственным бюджетом, невозможно было заплатить за Kodak. А сейчас режиссер говорит: «Возьмем дублями, не учите текст, прямо на площадке все сделаем». Рабочая смена актера продолжается бесконечно: не 8, а как минимум 12 часов. Вспоминаются слова Марчелло Мастрояни, который говорил, что самое утомительное в работе киноактера – это ждать: ждать дубля, роли, какого-то подарка судьбы. А актеры, которые служили в театре, всегда были лучшими исполнителями ролей в кино. Нет дублей, занавес открылся – и началось искусство.
У Феллини был период, когда он начал брать в фильмы людей из народа, то есть делать то, чем сейчас занимается Андрон Кончаловский. Результат, к которому приводит такой подход, меня не убеждает, это какой-то анатомический театр. Животные всегда сыграют, я не людей называю животными, но органика у них животная. Они не смогут повторить, закрепить, для этого нужно обладать профессиональными навыками, которые есть у артиста театра.
У меня есть старинные, может быть, вышедшие из моды привычки, которые я называю кодексом. Например, я никогда не заменяю в спектакле артиста, который заболел, считаю, что его роль принадлежит ему до тех пор, пока он жив. В этом, на мой взгляд, проявляется актерское братство. Участники труппы могут подождать своего коллегу, ведь зритель полюбил спектакль в том числе благодаря его мастерству. Но в профессиональном театре следовать каким-либо своим принципам невозможно, приходится подчиняться решениям руководителя, поэтому я и ушел из театра.
Кроме того, мне надоело ходить на работу как на завод по производству спектаклей. Я 10 лет служил в театре, играл по 30 спектаклей, репетировал и получал 100 рублей. Это даже по тем временам было смешно, потому что продавщица пива в ларьке получала в день 100 рублей. А тот человек, который в бочке развозил это пиво, получал по 100 рублей с каждой тетки. У заводов и фабрик стояли пивные ларьки, люди с похмелья должны были выпить кружку пива, такая у нас была страна.
– Вас считают мастером телевизионных капустников, а что вы думаете о трансформациях современного юмора, в котором почти не осталось никаких границ?
– Как сказал один мой приятель, раньше был алкогольный юмор, а теперь кокаиновый. Я против кокаина, но я не против этого юмора. Хотя таких эстетских шуток, которые были у нас в Доме актеров во времена нашего взлета в 90‑е – 2000‑е годы, сейчас не встретишь. Мы сочиняли капустники, с которыми потом нас стали приглашать в Москву, из этого родилось несколько спектаклей. Но это никто не снимал, не показывал по телевидению…
– YouTube тоже не было…
– А когда подрос мой сын, те же способности, что у меня, стали очень востребованы. Ване свойственны легкость, взрывная реакция, моментальный ответ, почему он и не хочет заниматься театром. Он признается, что у него по спине течет холодный пот, когда надо учить чужой текст. Человек должен быть абсолютно свободен в своем деле. Ну он же не занимается химией, физикой, не водит самолеты. Зачем ему это нужно, если у него есть прекрасная способность, как у Д’Артаньяна моего любимого, драться, может быть, не по правилам, но всегда побеждать? Вот это мой сын.
– А что вы думаете про новый кодекс этики для учителей относительно их поведения в соцсетях? Имеет ли право учительница, по-вашему, выложить фото в купальнике?
– А если она стоит того? Я отношусь к девушкам в купальниках с большим уважением, тем более если для этого фото есть все основания. Но если бы я был учительницей, я бы не выставлял свои фото в купальнике. Кодекс – это внутренняя категория. Порядочность, честь, достоинство – это вещи, которые должны быть в семье. Чтобы обладать этими качествами, не обязательно читать Священное Писание или Конституцию Российской Федерации.
– Сегодня так много говорят об успехе, а ваша семья благополучна в этом смысле не в одном поколении. Как вы думаете, успех случаен или закономерен?
– Нет ничего случайного. Я надеюсь, что флаг нашей семьи я несу достойно, как и Ваня. Думаю, так и должно было быть. При этом я стараюсь отдавать подарки, которые дала мне жизнь. Когда меня обворовал мой товарищ и не вернул мне деньги, я не испытывал по отношению к нему злобы и давно простил его. Я всегда отдаю долги, даже если человек сделал для меня что-то плохое, потому что сначала у нас с ним наверняка было что-то хорошее. У меня есть все необходимое для жизни. Вот недавно поправился, отдал пиджаки в благотворительную организацию «Ночлежка», чьи подопечные теперь ходят в пиджаках от Армани. Потом откуда-то мне всегда все возвращается, я же получаю от этого удовольствие.