Алексей МАЛЬКОВ, учитель Алферьевской средней школы, Пензенская область. Полынь – вдовья трава

Из низин, лениво покачиваясь меловыми туманами, на Белогорку наползала сгорбленная стылыми зорями осень. По серо-свинцовому небу, закрывая солнце, плыли плотные, разбухшие, будто снежная сыворотка, тучи.

На склоне горы у самой речки Узеньки, рядом с вычурным белокаменным теремом новоселов, будто птичьи гнезда, притулились пришитые непогодой домишки с полусгнившими заборами. Кажется, что смотрят они с немым укором, необъяснимой тоской и болью одиночества. Потемневшие, сгорбившиеся без заботливой хозяйской руки, они, возможно, еще помнят день своего рождения, запах чистоты: свежего дерева и той теплой человеческой суеты, которая и зовется у людей жизнью. Среди по-старушечьи подвязанных косынками серых крыш особо выделялась уткнувшаяся тоскливыми глазницами в землю избушка престарелой Матрены Макаровны.

В центре села разместился сельский Совет. В приемной главы администрации с утра многолюдно. С надеждой разрешить осенние проблемы, как богатую капризную сватью, крестьяне ждали хозяина кабинета.

Карина – экстравагантная особа лет тридцати, что стояла посреди приемной, – привлекала к себе особое внимание посетителей. Она резко вскидывала голову, и пышные волосы, обрамляющие красивое, чувственное лицо, каштановой метелью осыпали загорелые полуобнаженные плечи. По дорогому макияжу и глубокому декольте в ней без труда угадывалась недавняя городская жительница. Видно, чем-то взбудораженная, Карина крутила в руках свернутый в трубочку лист бумаги. Не вытерпев ожидания, она подошла к пожилой Марии Акимовне и начала громогласно рассказывать:

– Вот, Мань, – обратилась не по возрасту Карина, – совсем ополоумела Макариха. Всех кур потравила!

Карина с ловкостью фокусницы превратила трубочку в лист бумаги из тетради школьника. Под лестницей терпеливых, безмолвных линий, густо зашлепанных неуклюжими закорючками, нагловато выплясывали жирные вензеля.

– Теперь за каждое перышко заплатит. Вот заявление, и свидетели есть! – Красивое личико Карины исказила злобная гримаса. При этом она так размахивала руками, что в приемной, казалось, стало совсем тесно и хотелось пригнуться.

Не думала, не гадала Макаровна, что на старости лет обретет врагов. Что люди, движимые злобой, ее же несчастье возведут в энную степень.

…Каринины куры днями гуляли сами по себе. Рылись в цветных зловонных помойках, которые, подобно мухоморам, росли перед ее вычурным белокаменным теремом. Залезали в чужие огороды, манящие жирными строчками грядок, и с тупой беспощадностью разрушали их. Больше других от губительного нашествия кур страдал беззащитный участок Матрены Макаровны. Забор-то был латаный-перелатаный, словно ветром огороженный.

Ни с того, ни с сего, вопреки убеждениям новоявленной крестьянки, что птицу улица прокормит, куры стали дохнуть.

– Это Макарихины проделки! – распалялась Карина. И стала подстрекать мужа самостоятельно установить причину падежа.

В отсутствии Матрены Макаровны молодожены воровато проникли на ее участок. Раскопав под яблоней глубокую сковороду, заполненную грязно-зеленого цвета жидкостью, решили приобщить ее «к делу», приняв, вероятно, за зелье для кур.

Плененные глухой злобой, они предвкушали возмездие. Лихорадочно состряпали такую ядовитую «телегу», что едва вкатили в развернутый лист. Заявление адресовали главе администрации, требуя призвать к порядку «социально опасную» Макариху и обязать ее возместить ущерб.

Рассказывая суть заявления, перетянутая в талии, смахивающая на осу Карина нервно дергалась, обманутая надеждой без затрат вырастить кур. Вероятно, впервые судьба погладила ее против «шерсти». Посетители приемной были все деревенские: с обветренными лицами, в затасканной одежонке, – сама простота и непосредственность. Они безмолвно слушали разъяренную Карину.

Первой пришла в себя Мария Акимовна, «Маня», перед которой Карина обличала «проделки» престарелой Макарихи. Поправляя на коленях пустую хозяйственную сумку, она тяжело вздохнула и, заправив под платок седую прядь волос, тихо произнесла:

– Правильно говорят: если глаза души слепы, то глаза во лбу – дырки от сучка…

– Твои слова – хоть в Библию, – кисло поморщилась Карина.

– Это какая же Лукерья? – вдруг вопросительно поднял брови седой Прокопыч с радугой орденских планок на заношенном до блеска пиджаке. Никто не заметил, как он вошел и тихонько встал поодаль, заложив за спину сухие жилистые руки. – Петра жена, что ли? Мы с ним вместе на фронт уходили. Хороший парень был, добрый, трудолюбивый. Доведись ему вернуться, не дал бы жену в обиду. Верно, забыли, что Петрам да Иванам, за Родину павшим, эти вертихвостки жизнью обязаны. И откуда берутся такие? Ума не приложу.

– Твоя буза мне в пазуху не лезет. Мне все чисто фиолетово, – отпарировала Карина. Толпа посетителей загудела, точно потревоженный улей.

– Ополчились, окаянные, креста на вас нет, – перекрестилась сидевшая в уголке старушка Устинья, подруга Матрены. – Знали бы вы, сколько поллитровок обошлось ей взрыхлить участок. Ноне все доброхоты, а в нужде помочь нет охоты. Ведь она одна-одинешенька.

– Грех непрощенный – стариков обижать, – погрозила Карине согнутым в крючок указательным пальцем бабка Агафья, доселе дремавшая, прислонившись к свежевыбеленной печке. – С надсаду и младой конь падет…

Вмешательство бабки Агафьи остудило накалившиеся было страсти. В приемной установилась тишина, которая позволила Устинье спокойно продолжить рассказ о Матрене:

– Не годы ее состарили, а вдовья доля. С Петром прожили они чуть больше года. Коротким оказалось их счастье. Его слова для Матрены лучше мягкого пирога были. «Матрена моя – полсела для меня, – любил похваляться Петр. – Не на то я родился, чтоб на плохой жениться».

Он работал трактористом, а Матрена – дояркой. Прибежала она однажды с дойки вся в слезах: «Война началась! Война началась!» Недолгими были сборы Петра, да тяжелыми проводы. По дороге в военкомат казалось, что даже лошадь плачет от их расставания.

Проводив Петра на фронт, она так трудилась в колхозе и дома, будто высовывала из одного рукава две руки. Недосуг было пот вытереть. Летом мы с ней выучились на трактористок, а заводить-то трактор надо вручную. Сил не хватало, руки в кровь разбивали, хорошо, что помогал инвалид-механик.

По окончанию полевых работ нас послали на лесоразработки. Разместились в избушке лесника. На полу настелили соломы, под головы – свои шали, укрывались фуфайками. На дворе ноябрь: то дождь, то снег. Придем с работы мокрые насквозь, с собой несем по вязанке сучков. Натопим голландку, развесим свои онучи, юбки, платки, как траурные флаги, а наутро опять в лес…

Рассказывая, Устинья про себя подметила, что ее слушают внимательно.

– Время было жестокое. Все трудились от зари до зари, а выращенный урожай отправляли в заготовку, хозяйству оставляли лишь семена. Сами перебивались, как могли. Ни Матрена, ни я не помним ни одного сытого дня. Приходилось есть суррогат: лепешки из липового листа, щи из свекольного, нередко вовсе без соли.

Как-то в колхозе проходило собрание, вопрос стоял один – помощь фронту. По сути, крестьяне сами жили впроголодь, а тут просят отдать последнее. Колхозники молчали. Матрена встала и заявила: «У меня муж на фронте. Я отдаю корову». После ее слов зал замер. Каждый знал: мало того, что она кормила престарелых свекров молоком, корова служила еще и тягловой силой. На ней Матрена возила дрова и сено. Поступок Матрены послужил призывом. Многие стали сдавать поросят, овец, бычков.

Но как ни старалась трудиться для фронта Матрена, а в тюрьму все-таки попала. Весна 44-го года выдалась голодная. Есть дома было абсолютно нечего. Чтобы не умерли с голода свекры, она принесла домой карман зерна. Тайком на жерновах смолола, испекла лепешки. Аромат – на всю улицу. Кто-то донес, и Матрену посадили в тюрьму на четыре месяца. Вернулась – опять на трактор.

Петр время от времени присылал весточки. В каждом треугольнике клятвенно заверял родителей, Матрену, односельчан в скором разгроме коварного врага. «Недалек тот день, – писал Петр, – я с Победой вернусь в Белогорку». С такой надеждой и ждала его долгие годы Матрена, пока в конце апреля 45-го не пришла в ее дом черная весть. Она стала совсем не своя. Не пила, не ела. За что ни возьмется – все из рук валится. Целыми днями, по-старушечьи раскинув непослушные ноги, сидела не земле, скорбно опустив голову. Лишь изредка она с робкой надеждой смотрела на дорогу, по которой, казалось, совсем недавно уходил на фронт ее Петр.

Наконец-то пришел долгожданный час Победы! Молодые бойцы, вернувшиеся с войны, ходили в клуб. Многим парням на зависть девчонкам нравилась Матрена. Сватались к ней, да она все не решалась.

– Уйти – свекры не выживут без ухода, – рассуждала Матрена. – А вдруг штабной писарь напутал, и Петр просто задержался. Да и сердце на двоих не разделишь.

Так и не вышла она больше замуж. Схоронив свекоров, несет нелегкую судьбу солдатской вдовы. Давно поросло травой то место, откуда провожали на фронт односельчан. Но в зарослях полыни и по сей день, нет-нет да и увидишь Матрену. Возможно, она все еще ждет и верит в возвращение Петеньки и думать не хочет: «Полынь – вдовья трава»…

Рассказ Устиньи прервал резкий пронзительный визг тормозов легкового автомобиля. Скрипнуло крыльцо, вошел глава администрации – румяный, статный мужчина с пробивающейся на висках сединой. Важно прошел через приемную, поздоровавшись с крестьянами. Бросил взгляд на бряцающую украшениями Карину, улыбнулся. Та, польщенная вниманием, кокетливо повела грудью и скользнула следом за ним, громко хлопнув дверью. Пошаркав сморщенными в гармошку сапогами о коврик, как бы волоча за собой полусогнутые ноги, тихо вошел в кабинет Прокопыч.

В приемной воцарилась тишина. В глазах у всех застыл вопрос: что решит вершитель судеб? Время будто остановилось…

И за всеобщей озабоченностью никто не заметил, что высоко поднявшееся над Белогоркой солнце совсем раздобрело. Щедро разливаясь по крышам домов, превращало утреннюю прохладу в хрустальные, едва заметные нити. Ниспадая с крыш, они сверкали в солнечных лучах, как вестники хорошей погоды.