Алексей МАЛЬКОВ. Грустные Липяги

Сделав паузу, собираясь с мыслями, медленно поднося щепоть нюхательного табака-самосада то к одной, то к другой ноздре, она, с наслаждением зажмуривая морщинистые, словно у черепахи, веки, шумно вдыхала и тут же громко чихала в свой заплатанный серый фартук. И опять принималась не спеша мытарить свой тягучий рассказ.

– Стречамся эдак человек четыре-пять, лясы точим. Сами ни сном, ни духом ничаво не помнят, а зачнешь калякать, зараз оборвут: «Чаво, мол, ее слухать, да это ж Хавронья!» И вружатся шуметь – как воробьи на дождь. Вот так мы живем. Я тебе скажу: Марфа одна, Наська Колонка одна, насупротив Кантей тожа один. А далее Баголиха, она моех годов, далеко не ходит. А почаму? Друг на дружку стали смотреть как черт на петрушку – все лихом несут. Нет тебя – вот и зачинают про тебя развозить. Я от этого тоже в хоровод не хожу. По летам к Дарьке Полуфедькиной и Глафире Шмурыгиной внуки из города приезжают. Так до полуночи шляются вдоль улицы, до хрипоты кричат: «Нас не догонят, нас не догонят…». Кого? За что? Урузуметь не могу. Глафира ужо сказывала: это из песни нонешней…

Насупротив избушки Хавроньи, через дорогу, Кантей, присев на корточки в тени вековой липы, ударял молотком о косу. Готовился сделать на зиму запас для козы. Мелодичный, завораживающий звон от косы звучал, словно гулкое далекое эхо от перезвона церковных колоколов. В этих звуках таилась последняя надежда усталого звонаря на сохранение и возрождение сел и деревень.

Терпеливо слушал я рассказ старой Хавроньи, а самому вспоминались прежние Липяги.

Я расстегнул ворот рубашки – и невидимые глазу потоки воздуха, обдувая тело, возвращали мне какие-то неповторимые, забытые за время отсутствия ощущения. Здесь одинаково хорошо было и летом, когда вокруг Барского пруда хороводили прибрежные сады с наливными яблоками и грушей, и зимой, когда фиолетово перед закатом полыхали снега и над низиной, слева, висели витиеватые дымки села. А когда зима всерьез одевала все в лед и снег, ручей, разделяющий оврагом две нити улиц села, окружала тишина, подобно мелодии, застывшей инеем на ветках берез и зеленых лапах безмолвных елей. Только неугомонный ручей, вырываясь из-под ледяной крыши и ныряя снова под лед, все звенел и звенел, взывая к жизни. Тончайшие, упоительные чувства охватывают вдруг, когда вдыхаешь волнующий запах воды, прибрежных трав и донных растений. Но всегда ли мы рачительно относимся к природе?

Красивое было село. Таинственно влекла синеватой полоской благословенная роща в окрестностях села. Весело смотрели по сторонам с холма цветастые наличники, белели кое-где новенькие тесовые веранды.

Но и народ был весел – Бог ты мой, никогда люди не были так живы и деятельны. Едва первые петухи рассыпали свет зари, золотя окна деревенских изб, как все закипало вокруг. От мала до велика всем находилось дело. На селе ежедневно, ежечасно рождались добро и красота, которые можно назвать хорошим русским словом лад. Это позволяло людям ощущать себя единым целым – народом, помнящим свою малую родину. Но едва улегалась пыль после возвращения стада и стихали перепевы звонких струек парного молока, бьющего в подойники, как молодежь начинала готовиться к танцам в сельском клубе. Парни и девчата собирались веселой гурьбой около дома гармониста и ждали, пока тот выйдет из ворот. Вот, наконец, растянув радугой меха, он запевал озорно: «Вот она и заиграла, двадцать пять на двадцать пять…» И пошли вслед частушки да прибаутки до самого клуба. На всех четырех улицах разливались гармошки.

В переполненном клубе собиралось все село. И на каждую песню – свою, родную, узнаваемую, в которой «то раздолье удалое, то сердечная тоска» – отзывались все – и ветераны войны, и солдатские вдовы, и молодежь. Народное искусство служило мощной объединяющей силой.

Скрипели половицы, стучали озорные каблучки девчат, а потом поздним вечером молодежь с песнями гуляла по селу. Нелегко было гармонисту играть без устали, зато какой почет окружал музыканта – куда там скрипачу из консерватории!

Репетировал драмкружок, время от времени ставились спектакли по произведениям Островского, Толстого, Пушкина и др. Не обходилось и без курьезов. Однажды во время постановки «Грозы» в лампах внезапно закончился керосин – наступила кромешная темнота. Актер, игравший Кулигина, от растерянности произнес: «Ну, теперь с Екатериной делайте, что хотите». Зрители, распираемые неудержимым хохотом, не жалели ладоней, аплодируя сельской Мельпомене.

Что же до песен, то самыми голосистыми слыли девчонки с улицы Савина, из поколения в поколение переходила по наследству особая лирическая манера исполнения, берущая за душу. Бывало, и старики не ложились спать – ждали, когда савинские певуньи пройдут мимо дома и пропоют припевки, которые пели они сами еще в молодости.

Сегодня трудно представить, чтобы люди шли на работу и возвращались домой с песнями. Песни эти взлетали ввысь, вольные, как птицы.

Незабвенны народные обряды проводов весны и празднования Святой Троицы. Но почему-то забыт обряд проводов в армию, когда рядом с новобранцем садилась его подруга, обещавшая хранить верность солдату. К околице села, откуда новобранцы уходили в райвоенкомат, собирались чуть ли не все сельчане. Отсюда в 1941 году солдаты уходили на фронт, здесь же праздновали Победу. Была радость без границ, не счесть было и слез. Но все тогда шло от сердца. Больно, что многое не сберегли из вековой народной мудрости, сколько растрачено впустую богатств творческой крестьянской души.

Народная культура – это не просто хорошая песня, узор, вышивка или затейливый конек на крыше: родная культура – когда вся жизнь твоя связана с буднями и историей Отечества.

Теперь Липяги – деревенька, где живут почти одни пенсионеры. Интеграция в области сельского хозяйства нарушила вековой уклад крестьянской жизни. Вместо колхоза «Большевик» Липяги стали отделением совхоза – это означало, что жители села были отделены от социально-культурных мероприятий, которые проходили на центральной усадьбе совхоза. Подобно девятому валу захлестнула волна миграции село. Массы людей уезжали с земли предков «не за туманом и за запахом тайги», а туда, где дети могли посещать детские сады, школы, да и сами родители могли проводить интересно досуг.

С той поры крестьянские избы одна за другой стали исчезать с лица земли, приходить в запустение.

Печально, что только в дни поминовения родителей, на Пасху и на Троицу сельские улицы оживают, оглашаются ревом машин и людским гомоном. Вот и опять приходят на ум собственные строки:

На Пасху в Тебе солнце заиграет,

И по закону вечности земли

Живые всех умерших вспоминают,

Чтобы друг друга слышать

мы могли.

И мимо церкви

в праздничном наряде

Люские судьбы потекут рекой –

Туда, где за околицей в ограде

Навеки предки обрели покой…

К сельскому погосту собираются бывшие жители села Липяги со всех городов и весей – не только чтобы помянуть усопших, но и просто повидаться друг с другом, вспомнить былое.

Так, погрузившись в воспоминания и размышления, я и сам не заметил, как ноги вынесли меня к липяговскому кладбищу. Низко поклонился дорогим сердцу холмикам: «Царство вам небесное!» А когда возвращался по родным улицам, то казалось, что больно пронзают меня насквозь своими взглядами черные мертвые глазницы опустевших крестьянских изб.

Дошел до церкви, где совсем рядом стоит родительский дом, и словно жалеючи, подбежал ко мне, виляя хвостом, старый соседский пес. Он еще не забыл меня.

Храня в душе ласку и внимание безобидного животного, я вновь брел к станции моего детства.

Окончание.

Начало в № 16 «МП»