На чтение: ≈ 38 мин.«Делаю ли я зарядку для пальцев? Делаю»
– Александр, мы с вами встречались прошлый раз два месяца назад в Хорошевской гимназии, когда вы играли для учеников и учителей, а между исполнением различных произведений – классических и современных – рассказывали про арфу, школу, будущее. Вы с тех пор немного похудели. Много работали?
– Работа, конечно, держит в тонусе. Это же не только интеллектуальный, но и физический, энергозатратный труд. Но недавно выяснилось, что у меня давление 170 на 60… Раньше я и не знал, что у человека есть давление. Отправился к трем нашим кардиологам. Все они сказали: «Подождем, пока что-то случится». Думаю, поздно будет идти к врачам, когда что-то случится. Меня тогда уже патологоанатом принимать будет. Прилетев в Швейцарию, сразу пошел в местную поликлинику, и вот там они уж забеспокоились: «Ой-ой-ой, завтра будем оперировать». Все равно пришлось выдержать паузу, закончить концерты, перенести остальные. Впоследствии более двух месяцев ушло на процедуры, восстановление и введение новых привычек в жизнь. Так и потерял совсем не лишние для меня килограммы.
– Проснувшись после операции, о чем сразу подумали?
– Начал перебирать в мутной голове список того, что нужно сделать в ближайшее время. Самая первая мысль: «Не забыл ли я чего?» Я читал, что после длительных наркозов что-то может просто вылететь из памяти. Поэтому стал перечислять: надо это сделать, это выучить, это аранжировать, с этими встретиться, этим ответить, этим позвонить. И все стало на свои места. Как по мне, главное в жизни – не отстать от самого себя и быть «на гребне волны».
– Ребята в гимназии задавали вам много вопросов. Какой из них больше всего вам понравился?
– Совсем маленькая девочка спросила: «А вы делаете специальную зарядку для пальцев?» Делаю, и это странное зрелище. Но в музыке, как в спорте: физическая работа – самое главное.
«Я слушал музыку, еще не родившись»
– Когда вы впервые почувствовали, что вам хочется играть?
– Сразу, как себя помню. А может быть, и еще раньше. Мама, Ирина Александровна Шарапова, выступала на сцене до самого последнего месяца беременности. Упирала меня в рояль и играла часовые программы… Она пианистка, профессор консерватории. Поэтому музыку я слушал, еще не родившись. Думаю, она мне нравилась. Дома у нас был рояль, и как только я смог дотянуться до клавиш, то начал играть. Фортепиано стало моим первым инструментом, который я быстро освоил. А в пять лет в моей жизни появилась арфа…
– Как она появилась?
– Совершенно случайно. Подошла профессор консерватории Ася Агасьевна Варосян и, посмотрев мои руки, сказала маме: «Отдайте мальчика на арфу».
– Вот так просто. Посмотрела руки… Где посмотрела, почему посмотрела?
– В филармонии. На самом деле, как потом выяснилось, она так часто делает. Авось угадает. В этот раз угадала.
– А что вы делали в филармонии?
– Мама все время приводила меня на концерты. Она и ее коллеги выступали постоянно, а меня надо было куда-то девать. Так все детство я провел или в Малом зале филармонии, или в Капелле, или в Мариинском театре, где знакомые оркестранты сажали меня между колонн в оркестровой яме. Оттуда не слезть, не спрыгнуть, не пошевелиться. Настоящее испытание для пятилетнего ребенка. Сидел и смирно смотрел многочасовые балеты «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Любовь к трем апельсинам» и многое-многое другое…
– Когда наступило время идти в школу, вас куда отдали?
– В лицей при консерватории: ССМШ, а в простонародье «десятилетка».
– И начались трудовые будни? Невероятные нагрузки?
– Нагрузки, да… Все, что человек делает профессионально с детства, подразумевает нагрузку и ответственность. В первую очередь, конечно, ответственность учителей. Не скажу, что мне было сложно учиться, сыграли свою роль таланты. Но, конечно, ежедневные занятия сначала по три, потом по пять, потом по семь и еще больше часов в день. Это обычная музыкантская работа, и я принял правила игры с самого начала…
– Когда вы попали на сцену как исполнитель?
– В шесть лет. Наши российские известные композиторы Слонимский, Рогалев, Радвилович, Белов написали для меня маленького небольшие произведения, которые я начал исполнять. Исполнял часто. Стали приглашать в Москву. Валерий Гергиев, Юрий Темирканов, Владимир Спиваков, Сергей Ролдугин всегда занимались и продолжают посвящать себя поддержке молодых дарований. Вот и тогда они взялись за юного арфиста и загрузили его концертной практикой выше крыши.
«Я в детстве делал все хорошо, чтобы от меня побыстрее отстали»
– Вы считаете себя талантливым?
– Сейчас я считаю, что в детстве это имело значение. Когда ребенок, как говорится, вундеркинд, то ему намного легче прочувствовать музыку. Но я всегда думал о себе в первую очередь как о профессионале.
– Так в детстве вы были талантом?
– Как я могу определить? Это учителя, публика, коллеги должны решать. Такой случай. В девять лет поехал играть в Вильнюс с национальным оркестром Литвы. Это было мое первое выступление с оркестром. После концерта одна журналистка спросила, считаю ли я себя вундеркиндом, я ответил раздраженно, что вообще-то я нормальный ребенок. Поверьте, в детстве для меня главным было быстро сделать то, чего от меня хотели, чтобы меня сразу оставили в покое. Основной стимул и для занятий, и для учебы.
– И вот через… Сколько вам лет сейчас?
– 29.
– И вот через 20 лет я задаю вам тот же вопрос…
– Ничего не изменилось: я нормальный ребенок.
– Вы же еще и в обычной общеобразовательной школе как бы учились. Как удавалось совмещать?
– А я очень любил в детстве любые знания. Дома самостоятельно энциклопедии штудировал – от Древней Греции до Бейсика, языка программирования. Поэтому в школе, даже если пропускал занятия по полгода из-за концертов, конкурсов, фестивалей, все быстро наверстывал. Достаточно было просто структурировать знания. Особых проблем не было, кроме одной – учителей раздражало мое постоянное отсутствие.
– Они на ваши концерты ходили?
– В их задачи входило засунуть мне в голову «Муму», теорему Пифагора и строение клетки. Но иногда приходили, радовались.
– Вам никогда не хотелось бросить занятия музыкой? Не случалось такой черной минуты, когда возникало огромное желание не сказать, а закричать: «Да пошло оно все! Я не хочу этим заниматься! Есть другая жизнь, отныне буду только слушать, как другие играют».
– У меня это почти что получилось. В пятнадцать лет я уехал в Цюрих. В Санкт-Петербурге остались учителя, мама, консерватория, друзья-артисты. Было такое ощущение, что все прошлое испарилось. И хотя в двадцать лет я занимался и композицией, и роялем, и дирижированием, я просто делал то, что нужно было делать, чтобы держаться на плаву. Особого рвения-вдохновения не ощущалось. Потребовалось еще несколько лет, чтобы войти в полет.
«В Париже я жил на чердаке Катрин Мишель»
– Вы сказали, что уехали в Цюрих, когда вам было пятнадцать лет. Зачем?
– В девять лет начал ездить в Европу на конкурсы, фестивали. Хороший ученик – это всегда подарок для учителя. Много профессоров звали меня на учебу в Норвегию, Англию, Германию, но Катрин Мишель просто забрала меня к себе домой в Париж. Там мы и занимались… Я жил у нее на последнем этаже, практически на чердаке. А потом она вышла замуж за Мишеля Леграна, продала свой дом и уехала с ним в длительное концертное турне. Но, перед тем как уехать из Парижа, Катрин, не сказав мне ни слова, повезла мои записи в Цюрих, отдала в ректорат. Они посмотрели и сказали: «Хотим».
– Ректорат чего?
– Цюрихской академии искусств. По-немецки Hochschule – «Высшая школа».
– Они посмотрели на что?
– Они посмотрели на записи пятнадцатилетнего российского мальчика и приняли в Академию искусств. Но я об этом даже не знал и спокойно продолжал учиться в десятилетке. Зато маме начали приходить письма о том, что нужно найти гарант на 21 тысячу евро, заплатить и за это, и за то. Какие у профессора консерватории в России двадцать тысяч евро… Но цюрихская школа сама нашла деньги, и я поехал.
– Так вы учились у них бесплатно?
– Нет, не бесплатно, первое время за меня платила Катрин Мишель. Но не за еду. Так что, правду сказать, в первые полгода я потерял килограммов семь, прямо как сейчас. Просто нечего было есть.
– А как же швейцарские сыры, ветчина?
– Да-а-а, они вкуснейшие, но я на них только смотрел. Кушал глазами. Пришлось в пятнадцать лет научиться зарабатывать деньги, появились первые ученики, концерты. Подал на стипендию, на вторую, на третью, и все быстро вошло в свое русло.
– Что было самым трудным и самым важным в жизни?
– Честно, я никогда не расценивал конкурсы как повод для гордости. С самого раннего детства понимал, что все оценки на конкурсе складываются из субъективного мнения группы людей, которые могут не любить тебя, или твоего учителя, или твою страну. Или, наоборот, сильно любить. Поэтому к каждому конкурсу я относился как к очередному концерту. Приезжал, играл, доставлял радость людям. Первое место – так первое место, не первое, ну и ладно. Основные испытания были связаны с самим собой, когда нужно было что-то пережить, перейти через свою лень, через свою неряшливость, то есть двигаться дальше вопреки тому, что мозг, организм не хочет делать то, что требуется.
«У меня никогда не было кумиров»
– Что вас больше всего раздражает в жизни и в людях?
– Я знаю, что меня в себе раздражает. Разбросанность, несобранность. Но, к счастью, они никогда не проявляются в общении с людьми и в моей профессии. Они только в голове, потому что там варится куча всего. И все настолько спонтанно, что превращается в водопад. Все успеваю на грани, как в старой игре – волк ловит яйца. И вот яйца падают, а я их ловлю. И пока что мне хватает концентрации и сил, но я понимаю, что со временем либо я сменю тактику, либо проиграю. А в людях мешает, когда все происходит хаотично: вроде бы о чем-то договариваешься, а потом люди исчезают, внезапно вновь появляются, меняют свое отношение к тебе. Я очень люблю и уважаю людей, у которых все разложено по полочкам, которые всегда знают, за что ответственны, всегда скажут, если они не справляются и им нужно дополнительное время. У этих людей все расписано, у них все четко, и это основное качество, которое я в себе сейчас культивирую.
– Кто для вас авторитет?
– Живой или мертвый?
– И тот и другой.
– У меня никогда не было кумиров. У меня нет любимого композитора, актера, книги, музыкального произведения. Сегодня – одно, завтра – другое, абсолютно по настроению. Вот и мои самые любимые персонажи – это те, кто умудрялся совмещать в себе абсолютно разносторонние вещи – политику, науку, творчество, спорт, философию… В общем, личности, талантливые во всем. Такие истории, такие люди мне по душе.
– Вы говорите, сегодня – одно, завтра – другое. От чего это зависит?
– В первую очередь от стиля жизни, который каждый день разный. Так получилось, что мой основной инструмент – арфа. Он непопулярен. Он остался в каких-то мифах и легендах. Для девяноста процентов населения любой страны арфа – это что-то из сказки, когда девушка в белом платье перебирает струны. Именно из-за этого клише, этого стереотипа я своей основной обязанностью считаю развитие арфы во всех направлениях. Поэтому и примеряю на себя совершенно разные шкуры. Сегодня я классический музыкант, выступаю на сцене Большого зала консерватории, завтра с электронной арфой буду играть где-нибудь в пустыне Невады, а послезавтра напялю воображаемые очки и сяду писать музыку. У меня очень много ролей, которые я проживаю. Соответственно в зависимости от дня, от роли в моих увлечениях абсолютно разная музыка, фильмы и даже иные люди, друзья, хобби.
– Вы сами сказали, что для большинства людей арфа ассоциируется с девушкой в белом платье, перебирающей струны. Классический образ. Как у вас появилась идея играть на арфе популярную музыку?
– Уже в восемь лет я играл музыку из «Секретных материалов». Просто нравилось. А потом в Петербург приехал Пол Маккартни. И тогда я сделал обработку песни Битлз Yesterday. До сих пор играю ее в том же виде… Если бы я родился в Америке и делал такие обработки в детстве, то давно бы уже летал на собственном самолете, исполняя эти самые обработки. Американцы знают, что все уникальное, эксклюзивное можно хорошо продать. У нас в двухтысячные это расценивалось как баловство. Я должен был получить классическое образование и сесть в оркестр. В лучшем случае в Большой театр или нью-йоркский Метрополитен-опера. Временами сольные концерты. Это предел мечтаний. Пока мои мозги не стали менее консервативными и я не обрел свое собственное «я», обработка современной музыки оставалась чем-то несерьезным. Пожив в Европе, поездив по миру, понял, что людям необходимы разные впечатления, не только высокое и недосягаемое искусство. Поэтому и пытаюсь развеять стереотип, что вся музыка разная. Когда бы и в каком бы стиле музыка ни была написана, она об одних и тех же чувствах и у Чайковского, и у Фредди Меркьюри.
– Как отнеслись к переключению на новый стиль ваши учителя, ваш профессор?
– Я на некоторое время исчез с их радаров и был сам по себе. Я начал заниматься, так сказать, переводом современной музыки на язык арфы и строить свою карьеру, только когда окончил консерваторию, получив третий диплом магистра по специализации «сольный исполнитель». А еще я до сих пор сам себе менеджер. Так и не нашел человека, концертного директора, который смог бы полноценно заниматься именно арфой. Это слишком энергозатратно, и мне кажется, что одни просто боятся, а другие не справляются.
– Вы сказали, что если бы в Америке начали заниматься аранжировкой современной музыки для арфы, то все сложилось бы иначе. Вы не думали о том, чтобы постоянно жить в Америке?
– Основная база сейчас – Цюрих. Оттуда я совершаю все поездки, и в США тоже. Я уже не мальчик-сюрприз, которого можно продать на шоу талантов и потешить американских любителей телевизора. Поэтому я работаю во всех странах одновременно: концерты, ученики разбросаны по миру, и я постоянно нахожусь в движении.
– Где живут самые дальние ваши ученики?
– В Японии. Их там больше всего. Есть в Аргентине, в Соединенных Штатах.
– Кто самый трудолюбивый?
– Конечно, японцы. Я обычно работаю с ними какое-то время, потом уезжаю на полгода. Возвращаюсь, они продолжают заниматься по той же системе, которую мы обговаривали, они не потерялись, не развалились, работают.
– А самые свободно-необязательные студенты в какой стране?
– В Бразилии. Они очень эмоциональные, очень интересные люди, но они работают, когда с ними сидишь рядом. Только отвернулся – начинается карнавал.
«Меня сюда просто тянет»
– Саша, ездите по миру, посещаете разные страны, живете в Цюрихе. Зачем сюда, в Россию, возвращаетесь?
– Процитирую Баталова из фильма «Москва слезам не верит»: «Тянет». Я понимаю, что здесь моя работа, моя миссия еще не завершена. Я очень люблю свою страну, культуру, искусство. Вернувшись в Москву в 2015 году после десятилетнего перерыва, смог начать вновь работать полноценно, творить. В Швейцарии, как в пансионате, все работает как часы, но только там все быстро устаревает, нет сопротивления, нет процесса, а без конфликта не рождается искусство. Когда я приехал в Москву и познакомился с будущими коллегами, людьми, которые делают очень многое вопреки, тогда и появилось жгучее желание что-то создавать, двигаться дальше.
– Кем вы видите себя через десять лет?
– Есть разные фазы в жизни. Закончилась студенческая пора. До этого была детская фаза мальчика-вундеркинда. Сейчас у меня фаза поиска баланса. Я добавил себе в жизнь новый элемент – продюсирование. Объездив много стран, посетив десятки фестивалей, познакомившись с коллегами, я понял, что если не создам что-то свое, какую-то уникальную платформу, базу, на которой реализую то, что хочу привнести в жизнь, то так и буду воплощать чужие идеи. Начал работать над фестивалями в Цюрихе и Санкт-Петербурге. Так что сейчас мне нужно найти баланс между преподаванием, композицией, исполнительским творчеством и организаторской деятельностью.
– Хотите сказать, что началась стадия взросления? Вы чувствуете себя уже взрослым?
– В каких-то аспектах да. То, что мы называем взрослением, – это появление зависимости и привычек, когда человек уже устаканился и поставил себя в рамки: вот мой мир, так я живу. А еще взрослый человек умеет брать на себя ответственность. Нельзя сказать, что у меня все устаканилось, но в данный момент у меня много профессиональной ответственности. Мне приходится отвечать за то, что я делаю, за то, что я говорю, за то, что играю, за своих учеников, которые ездят на конкурсы, выступают на концертах. Но у меня нет привычек, у меня даже нет такого места, которое я бы назвал домом, все постоянно плавает и меняется.
– Школ игры на арфе много? Они сильно отличаются?
– Много. И они сильно отличаются даже между Москвой и Санкт-Петербургом.
– Между Москвой и Санкт-Петербургом так всегда. И во всем. Даже если что-то не отличается, все равно найдем отличия.
– Конечно, скрипичные школы в своем разнообразии и совершенстве пошли намного дальше. Сейчас арфа находится в процессе перехода из ХХ века в век ХХI-й. Прошлый век – менее совершенные инструменты, более легкое прикосновение, основной акцент на оркестр и камерную музыку. В наступившем столетии я хочу видеть арфу независимым инструментом, который может играть на любой сцене любую музыку, и электронную тоже. Но это требует определенной базы, и сейчас я работаю над своей методикой, пытаясь объединить существующие школы воедино.
«Нам всем нужна гибкость сознания»
– Американцы создали программу, которая сама пишет музыкальные произведения не хуже Баха. Вас не пугает, что машины, не испытывая эмоций, не понимая, что такое потеря, что такое любовь, что такое смерть, что такое ненависть, начнут создавать музыку или писать художественную прозу, рисовать картины?
– Зачем далеко ходить, у нас Яндекс недавно прекрасно справился со Скрябиным. Техника, развиваясь, будет и нам помогать в развитии. Но вместе с этим, конечно же, она будет отнимать рабочие места, но это вынужденная необходимость. Дело в том, что машина может анализировать материал и на его основе создавать что-то новое. Но такое уже было многократно и без всяких машин. Мы знаем Баха. Но вокруг него в его же время жили сотни композиторов, которых мы совсем не знаем. Их музыка похожа на музыку Баха, но это не Бах. Машина может написать десятки тысяч произведений, но при этом всегда будет следующий композитор, который нашел что-то неуловимо новое. То, чего машина найти не может. Потому что шедевр – это не только слияние знаний о музыке и каких-то определенных форм и структур. Это синтез ощущения времени, ощущения людей, ощущения пространства. Эта работа наиболее человечна, эфемерна. Она не может быть синтезирована машинами.
– Нам машины не страшны?
– Чтобы понять и принять новую реальность, нужна гибкость мышления. Мне кажется, что это сейчас самое важное, что требуется от человека. На любой работе человек выполняет уже не одну конкретную, а очень много разных задач. Без гибкости и адаптивных качеств с этим невозможно справиться даже в такой возвышенной профессии, как творчество. Всю жизнь у нас дома стоял компьютер. Это был папин компьютер. Чем папа только не занимался – от ремонта станков с ЧПУ до веб-дизайна, верстки, программирования. А по профессии он философ-футуролог, автор книг и онлайн-порталов. И вот цифровая революция затянула его в более современное русло: сейчас он системный архитектор блокчейн-платформы и разработчик Интернета нового поколения. Такой вот, пример адаптации мышления прямо перед глазами.
– А вы любите фантастику?
– Очень. В юности это была практически основная литература. Я прочитал всего Рея Брэдбери, Роберта Шекли, Артура Кларка, Герберта Уэллса…
– Мы дожили до того времени, когда мир машин – вот он, рядом. Все, будущее наступило. Оно здесь, сейчас. От машин никуда не деться. Скоро машины будут столько информации обрабатывать, сколько одно поколение людей за всю жизнь не обработает. Может быть, пока у машин не будет эмоций, они будут считать, что эмоции – это лишнее и для человека, и для них, и попытаются эмоции из нас вытравить? Не грядет ли в будущем война не интеллектов, а социально-эмоциональных состояний?
– Ключевые слова, что машины умные. И они уже прекрасно «понимают», что могут намного лучше управлять человеком именно на эмоциях. Алгоритм в Фейсбуке, который подбирает нам рекламу, уже независим от операторов, он сам по себе анализирует десятки миллионов людей и выдает рекламу на основе их активности. Соответственно он оперирует их эмоциями. И даже если что-то пойдет не так и эта технология выйдет из-под контроля (а это из области фантастики), то оперирование человеческими эмоциями будет основным ключом к контролю человечества.
– И все же есть опасность, что, когда все данные о каждом из нас из разных баз будут собраны воедино, мы можем стать заложниками наших электронных двойников. Это пока лишь гипотеза, но кто знает, как быстро она реализуется? Зеркальная реальность уже существует. Разве мог поверить Борхес, описывая идеальную карту, атлас размером во всю земную поверхность, что такую карту в самом деле можно создать? Пусть пока не атлас, пусть «зеркальные» турбины, но они уже используются…
– Собирают данные обо всем, даже с наклона экрана, чтобы знать, как человек сидит, стоит, лежит, когда потребляет информацию. Следят, как ты бьешь по клавишам компьютера, где сильнее, где слабее. И это все, конечно же, анализируется. Мы предсказуемы, поэтому нас так легко запрограммировать. Возможный сбой системы – нелинейность действия, когда невозможно просчитать человека. Тому пример: всю жизнь первый вопрос, который задают мне большинство журналистов: «Почему вы играете на женском инструменте?»
– Я не спрашивал.
– Значит, вы лучше защищены от стереотипности мышления. Существует огромное количество клише по поводу моей профессии. Я стал над этим думать и понял, что стереотипы везде и во всем. В том числе вышеупомянутые программы и механизмы тоже работают со стереотипами. Они базируются на том, что человек будет поступать тем или иным образом, исходя из предложенных ему данных. Эти стереотипы воспитываются, культивируются и управляют всем обществом. Мне кажется, что следующая революция, которая может когда-либо наступить, – это революция свободы сознания и мышления… Человек сможет сам выбирать, что ему думать о том или ином предмете, будь то политика или искусство, принимать или не принимать участие в том или ином событии, как поступить, когда реально придется выбирать. Сейчас в развитых странах люди даже не задумываются, почему они именно так думают. Они думают определенным образом, потому что эта информация уже запрограммирована СМИ, политиками, сообществом, алгоритмами. Если я начинаю допытываться у людей, почему они говорят именно так, у них начинается когнитивный диссонанс. Так кем-то сказано или в газете написано. А значит, так оно и есть, необходима определенная гибкость, чтобы посмотреть на один предмет под разными углами зрения. И, возможно, мой разносторонний подход к музыке может способствовать таким процессам.
«Есть вещи, которые не то чтобы я боюсь играть, а просто их время еще не пришло»
– Скажите, Александр, а как родилась идея проводить Санкт-Петербургский фестиваль?
– Я был лауреатом конкурса «Золотая арфа» в 2009 году. Его проводили в Санкт-Петербурге Анна и Юлиан Макаровы вместе с Владимиром Темиркановым. Он прошел три раза, а в 2014 году закончился по личным причинам. И буквально чуть меньше года назад со мной связалась Анна и предложила возобновить проект в качестве генерального продюсера. Говорит: «Ты в Цюрихе собираешься делать фестиваль, так и на Родине сделай». На фестиваль в Петербург приезжали обычно участники из более полутора десятка стран, в жюри входили не только арфисты, но и скрипачи, композиторы, пианисты, например, председателем жюри был Максим Шостакович, сын Дмитрия Дмитриевича. Размах наибольший в мире именно для арфового проекта. И завертелись процессы, которых никогда у меня в жизни раньше не было, которыми я еще не знаю, как управлять. Но нахожу способы, варианты, организовываю официальные встречи с департаментами культуры, с аппаратом губернатора, с московскими чиновниками. Мне интересно. Основная задача – показать, что арфа – это наш инструмент, российский, и что она сыграла очень большую роль в развитии искусства в нашей стране. Наши великие императрицы всегда поощряли игру на арфе. Поэтому и конкурс носит имя Елизаветы Петровна. Но при этом мне очень важно развить новые грани искусства: в рамках проекта пройдет фестиваль «Теория струн», объединяющий искусство и науку, будут организованы театральные, балетные вечера и даже показ мод.
– Если бы вам ничего не хотелось делать, хотелось просто жить, на небо смотреть, музыку слушать, книжки читать, какой город вы бы выбрали для такой жизни?
– Ну некоторое время я бы смог, наверное, провести в Рио, там не хочется ни о чем думать, ничего делать, кроме как сидеть на берегу моря и в зависимости от настроения или петь, или танцевать, или молчать и слушать. А если надолго, то выбрал бы Швейцарию. Где-нибудь в горах, в маленькой деревушке. Там можно бесконечно смотреть на заснеженные горные вершины, пить вино и спокойно слушать ветер и деревья, как они разговаривают про вечность.
– Что бы вы хотели сыграть из того, что еще не играли? Или кого из композиторов?
– Планок очень много. Хочется обогатить оркестровый репертуар, исполнять и сочинять концерты, а также искать композиторов, что напишут новое. Моцарт, Вивальди, может быть, Григ – это то, чего я не брал… Есть один композитор, к которому я никак не подступлюсь, а очень хочется. Это композитор Возрождения Монтеверди. Его музыка очень интересная, ритмичная, танцевальная, она нравится современному зрителю, но я до сих пор еще не объял ее в своем репертуаре. Есть вещи, которые не то чтобы я боюсь играть, а просто их время еще не пришло.
– Кто вас первым слушает?
– Первым слушателем должен быть я. Музыкант много упускает, если сам себя не слушает. А это часто бывает. Даже хорошие профессионалы так забиты всем остальным, что у них нет времени, чтобы послушать, что же они делают. Могу близким друзьям, коллегам, если они спонтанно ко мне заглянут, показать что-то новое, спросить их мнение.
– Мама слушает?
– Мама слушает. Она всю жизнь меня слушает, и самым сложным было научиться слушать в ответ ее советы. Я стараюсь почаще приезжать в Петербург, но обычно для этого мне нужно что-то там организовать, концерт или встречу. Просто так приехать не получается, но я пытаюсь.
«Город, который живет сам по себе»
– Где ваше любимое место в Санкт-Петербурге?
– Там, где я живу, вернее, где наша с мамой квартира. Там просто шикарно. Михайловский сад, Летний, набережная Невы… Это действительно особое место. А вообще по Питеру можно бродить бесконечно, потому что это один из немногих городов в мире, который живет своей жизнью совершенно независимо от того, сколько там людей и что они делают.
– Заканчивается концерт, все расходятся, зал пустеет. Что вы чувствуете?
– Мне всегда кажется, что я что-то не сделал. Наверное, это из-за врожденной самокритичности. Люди подходят, благодарят стандартными или нестандартными словами, а я хочу почувствовать, что именно они почувствовали от моей музыки, что они сегодня приобрели. Потому что я не электрик, который проводку починил, и не токарь, выпиливший гайку на заводе.
Выбор читателей
Комментарии