А вы читали?

Прах и порох

Духовная педагогика Андрея Платонова

К 100-летию со дня рождения

Образ преобразующей силы – один из основных в духовном мировоззрении русского прозаика ХХ века Андрея Платонова. Но выступает она нарочно в разных ипостасях, под разными одеждами – “Она нарочно баня, а по правде тоже человек! Я знаю!” (“Никита”). Она то в образе космического аппарата: “Момента отлета никто не заметил. Начальная скорость полета снаряда непостижимо велика” (“Лунная бомба”), то в образе моченых яблок и моркови: “Священный, конечно, согласился, что горе для него не ужас, однако у него прокисли прошлогодние моченые яблоки в кооперативе и стали солеными, как огурцы, а морковь пролежала свою сладость и приобрела горечь.

– Это прекрасно! – радостно констатировал Умрищев. – Это диалектика природы, товарищ Священный: ты продавай теперь яблоки, как огурцы, а морковь, как редьку!” (“Ювенильное море”), то в своем собственном образе: “Он так страдал и горел, что не мог умереть. Его тело стало раной и начало гнить. И потом в нем случилась органическая катастрофа: сила любви, энергия сердца хлынула в мозг, расперла череп и образовала мозг невиданной, невозможной, неимоверной мощи”. (“Потомки солнца”).

Иногда эта сила вообще спрятана, схоронена в потайных местах – в сердце человека: “Босталоева с терпеливым сердцем прочитала бумагу, она знала, что надо беречь свою ненависть, чтоб ее хватило до конца классового врага”, в последнем, смертном его пристанище: “На следующий день доярку Айну понесли в гробу два выходных пастуха”; “Мы достанем наверх материнскую воду. Мы нальем здесь большое озеро из древней воды – она лежит глубоко отсюда в кристаллическом гробу”. (“Ювенильное море”).

Похороны юной девушки и рождение у инженера Вермо идеи о бурении земного шара вольтовой дугой для вскрытия кристаллических гробниц материнского моря – события-сцепки одного духовного ряда, развертывающиеся одно за другим, перерастающие друг в друга: “Ввиду дальности и безвестности ювенильной воды Вермо предложил прожигать землю вольтовой дугой, которая будет плавить кристаллические толщи и входить в них, как нож в тесто”. (“Ювенильное море”).

Опускающийся в землю гроб, в котором лежит тело юной чистой девушки, обреченное стать прахом, и подземная гробница юной девственной воды, потенциально готовой вырваться наружу и допьяна напоить сухие пустынные пространства, есть одно развивающееся целое: “Когда шло создание земного шара и теперь, когда оно продолжается, то много воды было зажато кристаллическими породами, и там вода осталась в тесноте и покое. Много воды выделилось из вещества при изменении его от химических причин, и эта вода также собралась в каменных могилах в неприкосновенном, девственном виде”. (“Ювенильное море”).

Эту сюжетную сцепку: спуск мертвого вещества, праха – гроб – подъем живой воды – можно сравнить со сцепкой локомотива с вагонным составом, с преображением состава как мертвого, недвижимого в локомотив – тоже один из основных символов духовного космоса Платонова – живой и энергоносный: “Слышно было, как паровоз в голове поезда бился в тяжелой работе”. (“Корова”).

Вагон без локомотива – нечто недвижное, стареющее, ветшающее, мертвеющее, распадающееся, рассыпающееся, то есть постепенно превращающееся в прах. Локомотив – через сцепку с вагоном – преображает его, освежает и смыслообразует его ветшающую природу, преобразует прах ветшания в порох юности – в тягу, в силу, в энергию, во взрыв!

Платонов видит в старении, ветшании вещей естественно необходимый процесс, ведущий к их освежению, преображению. Для него нет ничего отмершего, отжившего. По нему жизнь истинная из праха и рождается. Да об этом и в Библии сказано: “И создал Господь Бог человека из праха земного”. Кстати, если восстановить полнозвучие слова “прах” (по аналогии: брег – берег, град – город), то оно будет звучать как порох. А прах и порох даже по своему материальному телу схожи: в том и другом случае это мелкое сыпучее, летучее вещество.

Порох – это еще и то вещество, которое, вступая во взаимодействие с материальным огнем, обретает преображающую, исцеляющую силу. Недаром китайский иероглиф “хуо яо” (порох) этимологически раскладывается на иероглифы “огонь” и “лекарство, снадобье”. Видимо, прах всех вещей – по аналогии с порохом, – вступая во взаимодействие с духовным огнем, тоже взрывается, вызревается. В этом взрыве – вызреве – и рождается преображенная сущность: “А цветок, ты видишь, жалконький такой, а он живой, и тело себе он сделал из мертвого праха. Стало быть, он мертвую сыпучую землю обращает в живое тело, и пахнет от него самого чистым духом. Цветок этот – самый святой труженик, он из смерти работает жизнь”. (“Цветок на земле”).

Кстати, в слове “вспархивать”, то есть взлетать, – тот же корень, что и в словах “прах” и “порох”.

Глубинной интуицией постиг Платонов прах и как сущность абсолютно полезную, предельную, полностью готовую к преображению, к взрыву. Только из праха-пороха и мог создать Бог человека, только из него, ибо больше не из чего было его создать, никакая другая вещь для этого грандиозного дела больше и не годилась.

Писатель возвращает нас к мысли, что жизнь изначально скучна, монотонна, буднична, ее пространства пустынны и тихи, она невольно стремится к старению и ветшанию, но именно в ней такой ее наивысшая ценность, ибо она такая есть наиболее подготовленная к преображению, к взрыву в ней свежести и новизны! Но человеку не под силу вытерпеть ее такою – скучною, тихою и пустынною, и он самолично, самочинно искусственно преображает ее, тем самым отдаляя ее истинное, естественное преображение.

Роскошествующая, бурно цветущая жизнь никогда не обратится к своему ювенильному морю. Но жизнь скудная, непраздничная – в силу своего понимания искусственности всякой земной пышности и праздничности – чувствует существование и надежду своего ювенильного моря, стремится к нему и в страданиях достигает его.

Платонов в своем понимании ветхого и бесполезного восходит к следующей духовной формуле: когда вещи ветшают, скопляются в самих себе и из себя преображаются. Вот почему нельзя расставаться с неотслужившими вещами, предавать старые вещи. Об этом писал Экзюпери, человек, тоже познавший свое “ювенильное море”: “В нашу эпоху разводов люди так же легко расстаются и с вещами. Холодильники взаимозаменяемы. И дом – тоже, если он не более чем набор удобных вещей”. А вспомните Булгакова! Предательство своих старых вещей – поспешный их обмен на новые из парижского салона Бегемота и Коровьева вскоре оборачивается для московских женщин самыми постыдными ситуациями.

Неновость, старость, ветхость – вещи, по Платонову, замечательные, ибо они на пороге своего преображения, ибо они приближают преображение мира: “Ибо никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: старое лучше”. (“Евангелие от Луки”). Вот почему так ценно пожилое поколение, загнанное сегодня собственным государством в угол. Вот почему важно не быть ярким, но все же отражением чужого блеска, а светиться робким, но ровным, тихо льющимся собственным светом.

Россия не однажды стояла на пороге своего естественного преображения, но всякий раз ей не давали пережить его, заменяя преображением искусственным. В ХVII веке его отдалила расправа над всем собственно русским, выразителем которого было старообрядчество, в начале ХХ века – октябрьский переворот, в конце его – лжедемократические антинародные реформы.

Платонов-педагог учит нас любви к малому, слабому, беззащитному, бесполезному как к сущностям, обладающим истинной непреходящей ценностью. Он говорит о неконечности вещей, о духовных приметах готовящегося преображения как той или иной вещи, так и в целом планеты, человечества. Он раскрывает тайны ювенильного моря как хранилища метаэнергии человека и показывает механизм его достижения при помощи духовного бура-сверла. Все его книги окроплены святою водой его материнского моря, потому так свежи вечной, нездешней свежестью.

Педагогические, а именно духовно обучающие методы Платонова рассыпаны по страницам его произведений. Он пишет о том, что человек “не может сейчас жить какой-либо легкой жизнью в нашей стране трудного счастья”, он учит “мгновенно превращать внешние факты в свое внутреннее чувство” (“Ювенильное море”), “мертвую сыпучую землю обращать в живое тело, терпеливо расти корнем из мелкого чистого песка”. (“Цветок на земле”).

Герой его рассказа “Цветок на земле” – мальчик Афоня говорит своему деду, сердцем вдруг осознав ценность старого человека как владельца опыта жизни и находящегося к преображению ближе всех живущих: “Ты спи, а когда умрешь, то не бойся, я узнаю у цветов, как они из праха живут, и ты опять будешь жить из своего праха”.

Платонов говорит об абсолютной ценности человеческой жизни, о том, что мука до-бытия, видимо, настолько велика, что мы ее не помним, а если бы вспомнили, то с радостью бы встречали любое земное испытание: “- Пускай живут, – говорил отец, узнав, что жена опять понесла, – чего им там томиться? – Папа, а где они там? – спрашивает Семен. – Они там мертвые? – А то как же? – говорил отец. – Раз с нами не живут, то мертвые. – Они там мучаются? – узнавал Семен. – Ты видишь, сюда все лезут – значит, мучаются, – сообщал отец. – С нами им плохо: ты уже большой – сам знаешь, а там еще хуже. Пусть растут, не жить им еще хуже”. (“Семен”).

Для героев Платонова нет ничего дороже самого малого мгновения жизни: “Им жалко было тратить краткую жизнь на сон, и они только чуть дремали, опустив пленку на полглаза, чтобы видеть хоть полжизни”. (“Джан”).

Платоновская педагогика обладает и терапевтическим эффектом. Писатель говорит о лечении из себя, о терапии духа, при помощи которой и смертельный яд обращается в противоядие. Планотовские персонажи и самой смерти не дают спуску и допускают только одноразовую, относительную ее победу: “Смерть победима, – во всяком случае ей приходится терпеть поражение несколько раз, прежде чем она победит один раз” (“Неодушевленный враг”), не страшатся ее: “Конные и пешие солдаты остались около дворца, не касаясь народа: они могли убивать лишь тех, для кого смерть страшна, а раз целый народ идет на смерть весело мимо них, то хан и его главные солдаты не знали, что им надо понимать и делать”. (“Джан”).

Александр ФУРСОВ