А вы читали?

Чужая речь

Второе, доработанное, издание “Родная речь” Петра Вайля и Александра Гениса (Москва, 1995 г.) “рекомендовано Министерством образования России… учителям-словесникам, учащимся старших классов и всем любителям художественной прозы”. Но после знакомства с этой книгой возникает много вопросов и недоумений, и один из них: что в этом конкретном случае рекомендует министерство для обучения и воспитания наших детей в “новых” условиях?

одная речь” Вайля и Гениса – это обновление речи, побуждающее читателя, да будь он семи пядей во лбу, заново перечесть всю школьную литературу. Прием этот, известный издревле, называется – остранением… И вы увидите: за каждым классиком бьется живая, только что открытая мысль. В нее хочется играть”, – так завершается предисловие, когда-то написанное А.Синявским, недавно умершим в Париже.

Напомню лишь то, что русская классическая литература была и остается литературой учительно-нравственной, воспитывающей, но не игровой. Десятки поколений воспитывались именно на литературе ХIХ века – и не только за школьной партой. Синявский же рекомендует разработанный “прием” для “остранения”, проще говоря, для отказа от традиционного, реального видения и понимания классики. Он говорит: прочтите “Родную речь”, и вы откажетесь от родной литературы, потому что авторы предлагают “живую, только что открытую мысль”. Спешите просветиться!.. Это и есть “прием”. Достаточно довериться этой “мысли” – и вы уже на поводке. Вот тогда в эту мысль и “захочется играть”. Да только игра эта пародийная.

Навязывая стилистический и смысловой цинизм, авторы стремятся тотчас, с первых слов, оглушить читателя – так, чтобы он уже не мог войти в собственное понимание. Расчетливо внедряется нравственное помешательство.

“В самом имени Карамзина слышна жеманность. Не зря Достоевский переврал эту фамилию, чтобы высмеять в “Бесах” Тургенева. Так похоже, что даже не смешно”, – вот такой развязностью начинается книга – сплошь пародия, но это лишь цветочки. Приведу несколько извлечений, чтобы затем уже не обращаться к тексту.

“Не тем ли путем (что и Пушкин.- Б.С.) идет по нашей литературе Иосиф Бродский? Гармония личности и космоса, одушевленность Вселенной, подчинение ее ритму, находящему адекватное воплощение лишь в речи поэта: “Воздух – вещь языка. Небосвод – хор согласных и гласных молекул, в просторечии душ”. (Так и хочется спросить: может быть, не душ, а ванная? Господи, неужели и Пушкин так писал?! – Б.С.)

“И Лермонтов, ничуть не обладая гармоническим складом ума и души, шел по проторенному пути, составляя слова в ровные столбцы стройного размера с безошибочными и звучными рифмами…

Твердо зная, что новую строку надо начинать с прописной буквы, а перед “что” ставить запятую, Лермонтов точно так же знает, какими словами следует описывать закат, какие выражения приличествуют любви, каких эпитетов требуют печаль, гнев, восторг. Любая свежая мысль, любая оригинальная эмоция тонут в потоке бесчисленных штампов, разбросанных по лермонтовским правильным стихам…

…такими строками украшали уездные альбомы поручики и студенты…

Чаще всего он пользовался лексиконом разочарованного романтика, иногда вдруг впадая в простодушный патриотизм – “Два великана”, “Бородино”. (Можно бы переписать и всю главу о Лермонтове, но и тогда оценка поэта уложится в настоящие извлечения. Речь, собственно, идет о графомане).

“Герои эпоса Гоголя – язычники, каковыми только и могут быть герои эпоса. Язычниками они остаются и в своей вере, которая на самом деле не христианство, не православие, а патриотизм…

Написать патриотическую книгу – очень легко. Написать хорошую патриотическую книгу – почти невозможно…

Вот так несся гордый Гоголь к вершинам российского эпоса – туда, к третьему тому “Мертвых душ”, в призрачном сиянии которого высились велелепный Ноздрев, громоподобный Плюшкин, богоравная Коробочка”.

А это уже по Островскому: “Истерическая святость Катерины предопределяет ее судьбу. Ей не место ни в городе Калинове, ни в семье Кабанихи – ей вообще нет места на земле. За омутом, в который она бросилась, – рай.

А где же ад?.. Ад в “Грозе” – и это придает пьесе новый, неожиданный поворот – “другие” (в точности по Сартру). Прежде всего – заграница”.

“Когда герой перечисляет “законодателей и установителей человечества”, он упоминает Ликурга, Солона, Магомета, Наполеона. И тут бросается в глаза отсутствие Христа. Этим красноречивым умолчанием Достоевский задает провокационный вопрос: а не был ли и Христос преступником – “уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушал древний, свято чтимый обществом?..”

Здесь начинается важнейшая для Достоевского тема “Христа-преступника”, которая мучила его всю жизнь и которую он пытался решить в образе Ставрогина и братьев Карамазовых”.

Итак, достаточно.

После переворота 1917 года все национальное подвергалось сомнению, предавалось иронии и сарказму, а затем пародировалось. Вспомните Тынянова “Гоголь и Достоевский”, Щеголева о Пушкине и “Дневник” Вырубовой. Разрабатывались теории пародии, пародисты получили свой статус и пошли в литературные классики. Без пародии и сегодня для них нет движения. И если оценивать с этой точки зрения, то ничего нового Вайль с Генисом не придумали. Они не утруждают себя доказательствами и тактом, они прямо навешивают ярлыки, скажем, с цинизмом заявляя: “Достоевский переврал”, в имени “слышна жеманность” – и уже над этим начинают ерничать. Или же оставляют реплику незамеченной: раздор внесен – и этого для авторов достаточно. Они разбирают и оценивают поэзию Лермонтова, будто это стихи брата Вайля. Для них не существует ни чести, ни достоинства, ни наших национальных интересов и ценностей – это и есть действия “новых русских” посредством испытанного “инструмента”: наглый цинизм и всеразрушающая пародия.

То, что чиновники от министерства называют “живой словесностью”, и есть на самом деле инструмент, при помощи которого разрушается не только литература и литературный образ, разрушаются и личности писателя и читателя. Даже на первом этапе “революции” 1917 года такого не было, тогда еще пытались прикрываться научностью и революционностью, изображали мину, теперь же все доведено до неприкрытого цинизма: унижают народ, унижают личность, вдалбливают в незрелые головы комплекс собственной неполноценности.

От Карамзина до Чехова – здесь и Гоголь, и Достоевский, и Островский. … И тем не менее Вайль и Генис ухитряются игнорировать национальную духовность. Насладившись вседозволенностью, можно оболгать не только Достоевского или Лермонтова, но и Христа – “преступник”. И как будто не понимают угревшиеся в Америке интернационалисты, что Достоевский и не мог в общем ряду назвать Христа, потому что для православного человека Христос – Бог. Но главное, Вайль и Генис ухитряются так писать, что невольно думаешь: что ли, на Руси и вовсе нет Православия и литература ХIХ века не пронизана насквозь Православием?.. Они подменяют Православие стилевым зубоскальством, “игрой”. Вот уж поистине образованщина – или новые русские?

И все-таки Вайля и Гениса понять можно. Они – дантесы, расстреливающие русскую классику. Для них Россия – американские задворки. Подозреваю, что они ненавидят Россию, полагая, что это какая-то нелепость, недоразумение – русская классическая литература… В конце концов Вайлю и Генису чужда наша литература и культура в целом. Так вот все это – и еще что угодно! – я могу понять, но не могу понять того, как смогло Министерство образования рекомендовать нашим учителям и детям это циничное глумление над русской классической литературой! И даже на обложке книги написали:

“Остроумно и ненавязчиво авторы “Родной речи” помогают читателям любого возраста отойти от привычных стереотипов в суждениях о русской литературе и увидеть в ней живую словесность”. (Поясните, что значит – “живую словесность”?).

В предисловии сказано, что эта книга задумана “не столько чтобы опровергать школьную традицию, сколько чтобы проверить… себя в ней”. (Что значит – “проверить себя в ней”?) С полной определенностью можно сказать, что Вайлю и Генису блестяще удалось и то, и другое. (И как это возможно понять – что “удалось”?) Более того, пример обостренного личностного восприятия художественной литературы может оказаться заразительным особенно для юношества”.

Вполне очевидно, что пишущие эти строки четко понимают, что делают. Более откровенного цинизма на уровне Министерства образования встречать не приходилось.

Борис СПОРОВ, писатель

Закладка в книге

ыл серый, тусклый, был пасмурный, был вялый день.

С утра шел снег. Он ложился на землю и лежал кое-как, с трудом сдерживаясь, чтобы не растаять.

Еловые ветки были для него слишком живыми и теплыми. На них снег таял, падал на землю мутными хвойными каплями.

Скоро после обеда снег растаял, и я подумал, что пора возвращаться домой. Огляделся – и не узнал леса, окружавшего меня. Всегда узнавал, а тут растерялся. Забрел, видно, далеко, в чужие места.

Передо мной была заснеженная поляна, которая поднималась пригорком или, вернее, гривкой. Я решил взойти на нее, еще раз оглядеться и, если не узнаю леса, возвращаться к дому по собственным следам.

Перейдя поляну, я поднялся на гривку, огляделся. Нет, никогда я не видел этих елок и вывернутых пней, этой травы с пышными седыми метелками.

– Белоус, – вспомнил я. Так называется эта трава… А местечко-то гиблое. Не хочется лезть в чащу, в эти перепутанные елки.

Надо возвращаться назад по своим следам.

Я оглянулся назад, на поляну, и обмер.

Прямо через поляну – поперек – был отпечатан мой след, след, по которому я собирался возвращаться. Он пробил снег до земли. А сбоку его пересек другой след, такой же черный и четкий.

Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке.

Юрий КОВАЛЬ

“Опасайтесь лысых и усатых”.

М., “Книжная палата”, 1993 г.

Золотой абажур

Свалка

родираясь сквозь и скользя над, думаешь, как бы не пораниться и не провалиться, тем более этому немудрено свершиться на кручах арматур, бетонно-установленных воззрений, издевательски склизкой, отчасти мерзостной тропинки изысканного интеллектуального юмора и прочего, и прочего, встречающегося здесь с избытком. Выбирай, чего хочешь, свалка.

– Осторожней! Здесь Трансперинатальное и Экстремально-тривиальное преобладание. А вон там романтический нигилизм с экстравагантно закрученной на неоклассицизме постройкой.

– А ты кто: индивидуалист или сталкер на свалке? Я вижу, ты прекрасно разбираешься с этой вот вещественностью, нас окружающей.

– Кто я? – удрученно как-то спросил человек. – Если я отвечу, кто я есть, вы, молодой господин, просто не поверите. Взгляните лучше под ноги, на чем вы стоите. На диссонансах да на абсурдно выложенных абстракциях, и, кстати, не мешает ли вам сверхсенсорное восприятие? Что из того, если я скажу, как меня зовут, вдруг вы меня видите как сгусток энергетических полей и всплесков или как патологически развивающуюся личность, раз уж повстречали в этом местечке. Да если и скажу, вы, быть может, звуки имени увяжете со скрипом планет и с тем, какое воздействие на меня как на личность оказывали эти звуки с рождения. А вот, кстати, потусторонние сущности показались – бесхозные, тоже здесь приютились в параллельных квази-мирах. Свалка – это (Unitas) универсум; места много, хватит всем.

– Ты брюзглив и, кажется, недружелюбен. Взгляни хотя бы на этот сплав философического гротеска и филологического изыска, фантастико-мистериального характера. Да здесь есть все, чего душе угодно! И перламутровое счастье чистой любви, истые слезы утрат. Сюда даже художники захаживают, выискивают, высматривают, а потом бац – и шедевр! Пополнение к другим. Шедевры, наверное, отсюда шагах в шести, не более.

Вдали, по обломкам лакомых, живописных кусков, прохаживался кто-то, похожий на жука-навозника. Это был один из мастеров-собирателей, который глубоко копает в надежде отыскать никем не примеченное или забытое, чтобы слепить из найденного нечто для водружения на самую вершину Свалки-горы.

– Бог в помощь! – крикнул один из собеседников, но в ответ услыхал лишь хруст перерабатываемой породы, видимой издалека как скопление духовных исканий, окрашенных в характерные для них цвета отчаяния. – Согласись, что сидеть сложа руки среди такого богатства просто невозможно, – продолжал он, уже обращаясь к собеседнику, желая как бы расшевелить его поникшую натуру. На что тот ответил:

– Скучно. Здесь нет жизни. Все искусственное какое-то. Хлам кругом, хотя и красивый порою.

– А! Ты хочешь упомянуть известный внутренний конфликт всех мастеров-художников, конфликт между двумя реалиями: жизнью и искусством?

– Нет. Я вспоминаю о прошлом, – уводя интонацию в печаль, ответил человек. – То, что мы с вами созерцаем, – это есть пришлое и до некоторой степени непостоянное, меняющееся в свойственном только Свалке великолепии. Я помню ясность и чистоту, звездную поэзию…

– Позволь, – забеспокоился собеседник, – это все в избытке находится вон за той кучей Астролирической Метавозвышенности.

– То, что там находится, не есть то, о чем я говорю. Возможно, и даже, скорее всего, чисто внешне они сходны, но по содержанию не выражают того же самого, как некогда бывало.

– А как бывало? – заинтересовался надоедливый гуляка по Свалке.

– Вам, к сожалению, не узнать, молодой человек. Если я начну описывать, то, боюсь, вы снова укажете на ту или иную кучу на Свалке, но знайте же, что это все только осколки от былого, теперь, к сожалению, не передаваемого вам, нынешним “мастерам-художникам”.

И назойливый собеседник вспыхнул изнутри, взволновался как-то неожиданно, резко сказал о том, что теряет драгоценное время, и направился в сторону Маразматической Пустоши, но, опомнившись, ненадолго обернулся и спросил:

– А все-таки кто ты?

– Владыка того Хрустального Замка, что прежде высился здесь, на этом самом месте. Хотя теперь, понимаю, в это трудно поверить, – ответил тот уже удаляющемуся в громады миражей бывшему собеседнику…

Павел ЗАЙЦЕВ