А сочинение сжечь…

Попалось мне недавно редкое даже по нынешнему книжному изобилию издание – «А.С.Пушкин. Критика. Публицистика. Дневники. Письма».

Купил, разумеется, и, покуда ехал из центра до окраины, ни на минуту не мог оторваться от занимательных, остроумно-изящных и вместе с тем серьезных и глубоких заметок о творчестве Ломоносова, Крылова, Карамзина, Грибоедова, Гоголя, Вяземского. Но особенно сильное, я сказал бы, даже ошеломляющее впечатление произвела на меня статья об Александре Николаевиче Радищеве.

И вот почему. Давным-давно, когда я был еще учеником, преподаватель литературы велел нам, то есть выпускникам средней школы, готовиться к письменной работе по книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».

В учебнике об авторе было сказано, что он является основоположником русской революционной мысли и что в своих философских, публицистических и художественных сочинениях бесстрашно обличал самодержавие, крепостничество, чиновничество, церковь и что за это Екатерина Вторая назвала его бунтовщиком похлеще Пугачева и сослала в Сибирь на каторгу.

И все-таки, несмотря на такую вот трагико-подвижническую биографию, я, признаюсь, читал «Путешествие…» с большой неохотой. В первые послевоенные годы не знаю кого как, а меня привлекала литература иного толка. «Молодая гвардия» Фадеева, например, «Дни и ночи» Симонова, «Василий Теркин» Твардовского, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Звезда» Казакевича…

Книгу Радищева еле-еле дочитал до конца. В годы отрочества ждешь и надеешься на что-то светлое, героическое, оптимистичное. А тут сплошная черная тоска. Простые люди живут в ужасающей нищете, грязи, темны, бесправны…

И все это написано допотопным, изобилующим латинизмами языком. Но если еще как-то можно было смириться с обветшалой и тяжелой лексикой – вся допушкинская русская словесность была в сущности архаична, – то невозможно понять, как же все-таки такому несчастному, обездоленному и забитому народу удалось выкарабкаться из-под монгольского ига, завоевать Астраханское и Казанское ханства, покорить Сибирь, изгнать польско-литовских интервентов, разгромить шведов, пруссаков, отвоевать у турок Причерноземье, южную Украину, Кавказ, Крым, Кубань, сокрушить доселе «непобедимую двунадесятиязычную армию» Наполеона, выпестовать мудрых государственных деятелей, гениальных полководцев, архитекторов, ученых, художников, писателей, сделать выдающиеся научные открытия и создать великое искусство и литературу?..

Вот такие крамольные мысли роились во мне после прочтения «Путешествия из Петербурга в Москву». И, может быть, не так запальчиво и резко, но по смыслу приблизительно то же самое я написал в своем тогдашнем сочинении.

Через неделю, возвращая письменные работы, преподаватель сказал, глянув в мою сторону:

– Подойдешь, Бродин, ко мне на перемене.

…Учителя нашего звали Валерьяном Ивановичем Ляховым. Он воевал, вернулся с фронта после ранения. Ходил в офицерском кителе, галифе и всегда начищенных до блеска крепких трофейных яловых сапогах. Он был высок, худ, нестрог. Никогда не ставил оценки ниже четверки. А если ответ был уж совсем никудышен, сажал на место со словами: «Отставить. Доложишь в следующий раз».

…Прозвенел звонок, и мы остались с Валерьяном Ивановичем наедине, тет-а-тет.

– Кто-нибудь, исключая меня, – спросил, – читал это твое сочинение?

– Нет.

Он продолжал пристально, неподвижным взором смотреть мне в глаза.

– Никто, Валерьян Иванович. Клянусь вам! – повторил я.

– Что же ты в свои шестнадцать-семнадцать лет не знаешь, что писать о первом русском революционере такую ересь не просто неприлично – смертельно опасно, – сказал он.

Раскрыл плоский дюралюминиевый портсигар. Достал из него беломорину. Тонкими вздрагивающими пальцами размял табачную гильзу. Но тут же, вспомнив, наверное, что мы не в прокуренной насквозь учительской, сунул папиросу в карман. Отодвинул на край стола мою тетрадь, тоном приказа произнес:

– Сжечь! И пепел развеять по ветру. Ты меня понял?

– Понял, – покорно согласился я.

Обычно приветливое, открытое и улыбчивое лицо его было во время этого разговора тревожно-замкнутым и хмурым.

Глубоко вздохнул. Тяжело поднялся. И медленно вышел из класса.

Грустный и, безусловно, чреватый нешуточными последствиями не только для меня случай этот живо припомнился мне после прочтения статьи Пушкина о Радищеве.

Вот что было написано там.

Цитирую:

«…«Путешествие из Петербурга в Москву» очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетование на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Я мог бы подтвердить суждение свое множеством выписок. Но читателю стоит раскрыть его книгу, чтобы удостовериться в истинности мною сказанного.

Все как будто бы отражено в кривом зеркале… Радищев старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием, но не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить, ибо нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви…

Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна, проворство и ловкость удивительны…»

Прочел – и подумал: как жаль, что Валерьяна Ивановича Ляхова нет в живых. Я обязательно напросился бы к нему в гости. Хорошо посидели бы. Почитали бы вместе Пушкина. Потолковали. Он был учителем Божьей милостью: новатором, психологом, мудрецом. И у него было золотое сердце.

Москва