А поле битвы – сердца детей?

Я учитель литературы, работаю в одной из нижегородских школ. Не могу пожаловаться на взаимоотношения в коллективе, они вполне ровные, да и коллеги в большинстве своем люди адекватные и интеллигентные. Однако в последние годы мне стало гораздо труднее работать. Все чаще мои объяснения на уроках литературы вступают, мягко выражаясь, в моральный и идеологический диссонанс с тем, что говорят детям на уроках истории.

Моя студенческая молодость выпала на годы перестройки, когда открывались архивы, в литературу возвращались имена, бывшие долгое время под запретом, публиковались многочисленные мемуары и правдивые свидетельства эпохи – уходящей эпохи, как нам казалось тогда. Не скрою, мое поколение радовалось ее уходу. Мы горячо приветствовали возвращение страны в общеевропейское цивилизационное русло, где мерилом ценности был человек, а не мифическое благо страны. Поэтому на своих уроках я всегда говорила и говорю ученикам о гуманизме, о личности, о бесценности жизни каждого человека, о слезинке ребенка…

На уроках же истории детей учат оценивать события и факты по количеству тонн, километров, миллионов жизней или смертей. Это не новость, конечно: количественный подход к оценке исторических событий установился с советских времен. Но беда в том, что «ножницы» с каждым годом расходятся все больше. Если раньше при изучении произведений Платонова, Шаламова, Солженицына деяния (злодеяния) вождя народов удостаивались лишь всеобщего осуждения и такой взгляд не подвергался сомнению, то теперь вызывает дискуссии. В ход идет железный аргумент: «А зато…»

– При Сталине страна стала могучей индустриальной державой, выиграла войну, дала людям хорошее образование, – говорят мне некоторые ученики, явно повторяя чье-то авторитетное мнение.

– Кто вам сказал, что все названное – заслуга усатого тирана? – спрашиваю я детей.

Оказывается, не родители, не бабушки и дедушки, как я полагала, а учитель истории. Педагог у нас молодой, университет окончил недавно. И скорее всего, его преподавателями были мои ровесники, учившиеся в одном университете в одно со мной время. Они, так же как и я, радовались, что страна расстается с прошлым. Или нет? Может быть, не радовались, а тихо затаились в ожидании ренессанса? Не верю, что можно так скоро перековаться, диаметрально поменять свои убеждения…

Я решила поговорить с молодым учителем, как бы между прочим выяснить, каковы его взгляды. К своему огромному сожалению, я встретила в нем убежденного сталиниста. Он оправдывал практически все преступления высшего руководства страны против своего народа. Аргументы его были те же, что и всех сталинистов: «А зато…» Мало того, он и учебник мне показал, где черным по белому давалась «объективная» оценка роли Сталина – в одном абзаце.

Расстроенная, я рассказала о разговоре с молодым коллегой своей приятельнице. Ждала ее сочувствия. Она филолог, работает на кафедре в университете. В отличие от меня приятельница вовсе не удивилась. Выяснилось, что молодой человек окончил факультет, большинство преподавателей которого искренне уважают Сталина и ценят его вклад в индустриализацию страны… И даже портреты усатого на некоторых кафедрах имеются, она их лично видела.

Не буду описывать своего состояния после этих новостей. Я не спала ночь – буквально. «Как работать рядом с такими людьми, как вести себя? Что говорить детям? Можно ли оставаться в школе при столь очевидных расхождениях с общественно-политическим трендом (который вот-вот станет «генеральной линией»)?» – на все эти вопросы я не могла дать ответа.

Я работаю со словом, учу детей анализировать текст, отличать настоящее от подделки. И вижу, что сегодня взгляд на литературу изменился. Беллетристика – художественная проза – убеждает далеко не всех, даже искушенные читатели признаются, что гораздо больше ценят нон-фикшен. Серьезные произведения признанных авторов на больные и важные для всех, казалось бы, темы тоже не всегда производят должное впечатление. Возможно, люди из нежелания верить в ужасы включают психологическую защиту: «Это придумано, преувеличено, ко мне и ко всем моим знакомым не относится…»

Поэтому сейчас, на мой взгляд, больше, чем когда-либо, людям нужны факты и документы. Нужны свидетельства очевидцев. Лучше – людей близкого круга, родственников или хороших знакомых, доверие к которым сомнений не вызывает.

Несколько лет назад мама одного моего ученика попросила меня прочесть воспоминания своего отца. Его детство и отрочество прошли на Колыме, он был сыном вольнонаемного (как оказалось, наемного не добровольно, а по принуждению). Женщину интересовало, представляет ли текст интерес, насколько хорошо он воспринимается, требует ли редактуры, можно ли издать хотя бы небольшим тиражом или это лишь их семейная история… Я охотно взяла рукопись, предупредив, что из-за большой занятости в школе буду читать медленно – пусть меня за это простят.

Но медленно читать не получилось. Я буквально не могла оторваться, настолько описываемое простым и понятным языком захватило меня. Страшные картины, увиденные глазами подростка, повседневная жизнь в окружении политических заключенных, по сути рабов, описанная детально и подробно, – все это долгое время не выходило из головы. Рукопись подействовала на меня не меньше, чем рассказы Шаламова. Возможно, даже больше, ведь воспоминания имели совершенно иной посыл и отражали иной ракурс восприятия. Я думала о прочитанном, попросила маму ученика дать читать рукопись моим знакомым. Почти на всех она произвела неизгладимое впечатление. Конечно, человек, писавший мемуары для своих внуков и правнуков, не мог обойтись без позднейших оценок, исторических справок и аналитики, но тем интереснее и ценнее: большое видится на расстоянии.

Взвесив все «за» и «против», решила не уходить из школы, бороться до последнего. Буду при изучении названых выше произведений использовать и эти мемуары. Если снова начнется дискуссия с «а зато», приведу, например, такой небольшой отрывок:

«Увеличение масштабов экономических задач, решавшихся СССР в 1930‑х годах, привело к созданию ряда больших закрытых производственных зон, куда можно было попасть только по специальному разрешению ОГПУ. Таких территорий в стране было несколько: например, Норильская зона, Печерская зона и т. д. Но Колымский край – территория треста «Дальстрой» – отличался масштабом, удаленностью и полной административной и хозяйственной самостоятельностью. Здесь ничего не производилось для жизнеобеспечения, все приво­зилось с материка. Взамен Колыма давала золото, урановую руду, вольфрамовые и оловянные концентраты, серебро и прочие дары подземелья. Главным и основным производителем этого богатства были вольнонаемные (по факту крепостные) и заключенные (рабы). Выезд из территории Дальстроя был возможен только с разрешения органов. Переход с одной работы на другую без потери стажа – тоже только по согласованию.

Дальстрой был создан в апреле 1931 года, а в марте 1938 года передан в ведение НКВД. Заключенные в период с 1932 по 1956 год составляли не менее 82% всех работников Дальстроя, за исключением 1932 года (76%), когда трест только приступил к деятельности на Колыме, и полувоенного 1941 года – 70,4%. Подавляющее большинство составляли заключенные по политическим статьям (воров и убийц, самый подлый человеческий материал, на Колыму брали редко, только для устрашения политических, работать они не хотели и не умели). На конец 1932 года здесь находилось 9928 лагерников, в 1936 г. – 62703, в 1939 г. – 163475, в 1941 г. – 148301.

С 1932 по 1953 год в лагеря Колымы было завезено 740434 человека. В последующие годы доставка заключенных на Колыму являлась незначительной. Из архивных документов и научных публикаций видно, что до 1957 года, т. е. до упразднения Дальстроя, число каторжан не превышало 800000 человек. (В среднем доставляли по 37000 человек в год.) Из них, по документам ведомственных архивов Магаданской области, считаются умершими 120-130 тысяч человек, расстрелянными – около 10 тысяч человек. Это ужасающая цифра.

Еще ужаснее морально-этические последствия. Колыма представляла собой замкнутую зону, оторванную от остальной страны, со специфическими условиями существования: и материальными, и административными, и моральными. Материально договорники (10-12 процентов населения Дальстроя) жили в этой зоне значительно лучше жителей материка. Местная администрация стремилась максимально благоустроить свое существование, и, как обычно в этих случаях, довольно много перепадало холопам-договорникам. Еще столько же было вольнонаемных, освободившихся из заключения, но не имевших права на выезд за пределы зоны на материк и многих льгот договорников. Рядом с ними, но под конвоем работали десятки тысяч рабов – 80% населения Колымы.

Наиболее пагубными были моральные издержки, коснувшиеся так называемых свободных людей. Они быстро привыкали к многочисленным колоннам под конвоем, которые проходили с вновь прибывших пароходов через город в период навигации, развод на работы под конвоем, заключенные врачи, артисты, технический персонал в учреждениях и даже в школе. У свободных людей была уверенность, что существование заключенных и бывших з/к вокруг и рядом есть норма жизни. И, конечно, эти люди составляют низшую касту: никаких открытых контактов с ними не поощрялось. Их сторонились, они были изгоями. Основная масса «свободного» населения с удовлетворением придерживалась удобной версии, что «без дела не сажают».

Конечно, нужно бы приводить такие цитаты на уроках истории. Но раз этого не делает мой коллега, буду делать я. И призываю всех, кто солидарен со мной, кто не хочет, чтобы ужас прошлого повторился, перенять мой опыт. Если не мы, то кто же?

Наталья ЛЕВАШОВА, Нижний Новгород