На чтение: ≈ 19 мин.“Это необычайная книга о необычайном человеке и его невероятной судьбе. (…)
Человек, о котором пойдет речь у Марка Поповского, не погиб в лагере, но прошел через все круги ада; он не был оппозиционером, однако почти на всей его биографии лежала печать изгойства. Врач, писавший научные труды в тюремной камере, он не только дождался их публикации, но и получил за них при Сталине Сталинскую премию. При этом он был одновременно и хирургом, и священнослужителем Русской православной церкви, архиепископом.
Я помню его уже слепым, за десять лет до его смерти в 1961 году. Помню его письма к моей матери, которые ему уже приходилось диктовать секретарше. Вокруг него складывались самые фантастические легенды. И неудивительно. Он поистине казался каким-то чудом природы, клубком противоречий. (…)
Его держали в Симферополе, подальше от столицы. Не доверяли. Из сотен проповедей архиепископа напечатаны были лишь немногие.
Иные люди, разглядывая бюст лауреата Сталинской премии, недоумевали: почему у него длинные волосы и иконка на груди? А когда им объясняли, что это панагия, знак епископского сана, изумлению не было конца. (…)
Между тем климат в стране менялся. Еще даже до перестройки вышло несколько статей о Войно-Ясенецком. Появляются они и сейчас. Но они не могут заменить обширной документальной повести Поповского. (…)
Читатель встретит человека беззаветной веры, несгибаемой воли и преданности долгу. Реального человека, а не созданного воображением. Для многих людей, особенно молодых, эта встреча исключительной важности.
Они уже узнали правду о беззакониях и зверствах, о крахе нравственных устоев, об искажении в человеке образа Божия. Знать и помнить это надо. Однако столь же необходимо говорить и о тех, кто не сдался, кто не потерял себя, кто сохранил сокровища духа в самых тяжких обстоятельствах, кто по-настоящему служил ближнему. Они не были сверхчеловеками. У них были и слабости, и ошибки. Они были “людьми среди людей”, как назвал Марк Поповский одну из своих книг о медиках. И именно в этом ободряющая, дающая надежду сила их примера”.
Протоиерей Александр Мень
Это фрагменты статьи, которую отец Александр писал в 1989 году. К тому времени “Жизнь и житие” вышла лишь во Франции, и то с большим количеством исправлений и купюр. Автор, натерпевшийся от советской цензуры, вынужден был принять требования и цензуры зарубежной. Исправления в основном касались истории православия, которая виделась по-разному в Москве и в Париже. Отец Александр не сомневался, наверное, в том, что книга Марка Поповского в конце концов дойдет до русского читателя в первозданной полноте, и советовал автору принять издержки промежуточного варианта: “Главное, чтобы до людей дошла правда о Владыке. Ведь история его жизни может изменить и жизнь многих читателей”.
Полностью книга увидела свет в Америке в 1999 году. Небольшой тираж почти целиком остался за океаном. И вот наконец третье издание – на Родине.
История создания книги, ее постыдно долгий путь к русскому читателю имеет прямое отношение к судьбе ее героя, к судьбе России, где общественные процессы по продолжительности времени можно приравнять к процессам геологическим. Отчасти этот путь отражен в самой ткани повествования как элемент документальной прозы. На основе богатейших фактов автор пишет не исторический очерк, а воссоздает личность, перешагнувшую временные пределы. Но Россия, и прошлая, и настоящая, присутствует там на каждой странице. В книге два главных образа: хирурга-архиепископа и страны, в которой он живет.
Два года назад православная церковь причислила архиепископа Луку к лику святых. И труд Марка Поповского стал первым в своем роде документом в русской агиографической литературе.
Жития святых, собранные в Четьях Минеях, писались по определенному канону. Они копировали традиционный тип святости, а не воссоздавали личность святого. Малосодержательные исторически, они не являются документом. Анонимные авторы вовсе и не задавались этой целью. Георгий Федотов, специалист по древнерусской святости, считал, что Россия промолчала своих святых, что “безмолвная” святая Русь, в своей оторванности от источников словесной культуры древности не сумела поведать нам о самом главном – о своем религиозном опыте”.
А между тем “Жития” были популярны в народе. Их читали куда охотнее, чем Евангелие. Евангелие нуждалось в объяснении, хотя бы во время церковной проповеди. Но мало кто из священников был на это способен, а позже мешала и формальная процедура: каждую проповедь надобно было согласовывать с епископом. Короче говоря, народ не знал Евангелия и ответы на многие духовные вопросы пытался найти в доступной житийной литературе. Он обращался к житиям за живым примером, который, увы, существовал вне исторического контекста. Контекст был ни к чему – русский крестьянин жил не в истории, а в природе – в чередовании времен года. Многие наши “просвещенные” соотечественники и сегодня игнорируют хронологию как науку, если судить по числу последователей “теории” профессора Фоменко.
Мифологическому сознанию хронология не нужна. На этом уровне миф равнозначен иконе.
Отличие житий Войно-Ясенецкого состоит именно в том, что в них обстоятельно и впечатляюще дана панорама советской эпохи. Лука предстает перед нами в развитии, в динамике внутренних и внешних событий. Некоторые противоречия, свойственные ему, не разрушают цельности натуры. Марк Поповский открыл новое видение святого, понимание святости на том человеческом уровне, который ранее в России был непостижим. Это видение куда ближе подводит к источнику святости – к Иисусу Христу, чем канонизированное житие.
Вспоминается тютчевское, категоричное: “Умом Россию не понять…” Марк Поповский делает попытку ПОНЯТЬ и тем самым опровергает устоявшийся тезис. Удается это потому, что на примере универсальной личности, вобравшей в себя научный и религиозный опыт, исследователь не отделяет веру от понимания. Христос говорил: “Исследуйте Писания, ибо – они свидетельствуют о Мне”. (Ин.5;39). То есть Христос призывал к пониманию священных текстов, говоря современным языком, призывал к научному методу исследования. Метод Марка Поповского утверждает: вера немыслима без понимания. Кстати говоря, к самому автору вера пришла через понимание, через скрупулезный анализ жизни своего героя. Вот как он пишет об этом: “Последние семь лет пребывания в России до выезда в эмиграцию прошли под сильным влиянием моего друга отца Александра Меня. Он знал, что я неверующий, из семьи неверующих, что полтора десятка моих книг, вышедших на Родине, посвящены людям и проблемам биологической и медицинской науки и носят сугубо материалистический характер. Он не пытался меня в чем-то переубеждать, что-то мне проповедовать. И тем не менее по мере работы над книгой о владыке Луке мое видение мира менялось. Помню, как в 1972 году, прочитав третью и четвертую главы моей книги, о. Александр мягко пошутил: “Эволюционируете, сударь”. Я действительно стал как-то по иному видеть и понимать поведение моего литературного героя. Он год от года становился для меня по-человечески понятнее, ближе: где-то на третьем году работы я почувствовал, что вера владыки Луки – и моя вера”.
Но, повторяю, Поповский пишет не икону. Служитель Христов может в чем-то заблуждаться, не соответствовать порой высоте своего служения, как это случалось с Войно-Ясенецким. “Политическая наивность и безграничное доверие к людям породили в его сознании некий неисправимый порок, избавить от которого не могли никакие ушибы судьбы”.
Будущий архиепископ с первых же дней новой власти увидел ее античеловеческую направленность. Очень скоро она протащила его по всем этапам узаконенных репрессий. А он все равно оставлял за ней непререкаемые санкции: несть власти, кроме как от Бога. И было время, когда в его комнате рядом с иконой Божьей Матери помещался портрет Ленина. А чуть позже – Сталина.
Но в Луке прорывается и бунтарский дух, родственный духу протопопа Аввакума. Поразительно сходство их натур и, как следствие, – судеб. Резкие и неожиданные выпады Луки с трибуны или с амвона пугали начальство: от такого патриота всего можно ожидать.
Марк Поповский объясняет клубок этих видимых противоречий ветхозаветным механизмом, действующим и сегодня в сознании верующего человека. На эту опасность указывал апостол Павел в послании коринфянам. Христос “дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит” (2 Кор. 3; 6). Византийская приверженность букве, архаической форме глубоко укоренена в традициях восточного богопочитания. Поповский не боится говорить об этом, препарируя феномен русской святости: “Лука выстроил для себя четкую иерархию властей, иерархию, которая давала ему твердые основы для отношения с любой инстанцией – от райсовета до Царя Небесного. Те, кто загоняли его за Игарку и держали в заключении, есть власти местные, низшие. С ними можно и упрямиться, и даже ратоборствовать, особенно если они поднимают руку на самые высокие законы – законы Божеские. Что же касается Сталина, Политбюро, Кремля в целом, то это – источники высшей мудрости земной. В Кремле знают, что хорошо, а что плохо для России, что делать рядовому гражданину надо, а чего не следует. Потому что власть кремлевская от Бога. Отсюда и моральное обоснование власти. Сталин – податель Закона. А Закон для Луки – высшая моральная категория. Исполняющий Закон творит высшую справедливость, у него нет и быть не может расхождений с интересами государства. Законы Лука чтит”.
И это был не самообман, не лукавство, не ложное смирение. Это было поведение верного сына своей церкви.
Его самопожертвование беспримерно. Он славил Бога не только правдой проповеди, но и врожденным даром хирурга. Тысячи жизней спас он и собственноручно, и посредством “Очерков гнойной хирургии” – учебным пособием нескольких поколений врачей. А ведь спасать ему приходилось порой в диких условиях, например, полостную операцию делать перочинным ножом, а зашивать рану женским волосом. Но одна операция по праву должна быть вписана в историю отечественной медицины: трансплантация почки, точнее, чужеродной почечной ткани в 1924 году. “В Енисейск откуда-то из района привезли умирающего мужчину с больными почками. Когда владыка осмотрел его, то приказал родным купить и заколоть теленка. Теленка закололи, владыка взял от него свежие почки и пришил их больному. Говорят, после операции тому мужику полегчало”.
Чуду подобно там же, в енисейской глуши, прозрение целой семьи слепых. Владыка Лука скальпелем открыл перед ними Божий свет. Стоит ли уточнять, что он не брал за свое врачевание денег, всегда отказывался от подношений.
А между тем на воле у него оставались дети.
Невозможно на уровне здравого смысла объяснить его семейную ситуацию. Умерла жена, трое детей остаются на его попечении, а он принимает священнический сан, уж, наверное, зная, что последует за этим. Последовал арест, и дети оказались круглыми сиротами. И далее в жизни подвергались всяческим притеснениям. Многие упрекали его за это, в том числе и младший сын. А он ответит ему: “Служитель Бога не может ни перед чем остановиться в своей высокой службе, даже перед тем, чтобы оставить своих детей”.
Ситуация, схожая с библейской, когда Авраам выразил готовность пожертвовать своим единственным сыном. Наверняка архиепископ вспоминал ее не раз. Испытание Авраама поучительно. Бог не отнял у него сына, истинная любовь не может быть расторгнута. Духовное родство, а не кровные узы объединяют людей. Именно кровными узами пожертвовал Авраам и за это получил в наследие бесчисленное потомство. Племенные инстинкты сопротивляются духовной близости, приоритету духовного родства над кровным. Авраам понял это четыре тысячи лет назад.
Но распри национальные не утихают и сегодня. Лука был противник любой конфронтации. Более того, негодуя на нерадивых и неряшливых священников в своей епархии, он ставит им в пример мусульман, азиатов, их культовую чистоту. Они входят в мечеть, оставляя обувь на пороге, а иной православный батюшка, служа литургию, топчется вокруг алтаря в калошах.
На протяжении всей жизни хирург-священник отбивался от воинствующих материалистов, доказывая словом и делом взаимодополняемую целостность науки и религии. Не раз ему задавали вопрос, почему он верит в какую-то душу, если не видел ее, вскрывая человеческое тело? На что Лука отвечал, что он вскрывал и череп, обнажая мозги, и никакой мысли там не находил.
Богословский трактат “О духе, душе и теле” он задумывал как ответ невежественным своим оппонентам. Главными достоинствами этой работы отец Александр Мень, подготовивший ее к изданию, считал “широкое привлечение данных современной науки, свободный и смелый подход к трудным проблемам мироздания, законную попытку изложить миросозерцание ученого-христианина в едином живом синтезе”. Это была попытка опровергнуть “чистый” материализм, противопоставив ему материализм “одухотворенный”. То, что испанский епископ Хосе Мария Эскрива назовет христианским материализмом.
Марк Поповский не считает себя писателем, а только журналистом. Он ничего не выдумывает, он фиксирует реальность. Но историческая реальность столь сложна и противоречива, столь многомерна, что осмысление ее невозможно без религиозной составляющей – без веры!
О сегодняшней России нельзя сказать, что она оторвана от источников словесной культуры, что она безмолвствует. Правда о ней, хлынувшая наконец очистительным потоком, вынесла из небытия судьбы героев, праведников, святых, претерпевших неслыханные мытарства. Жизнь и житие одного из них проливает свет на тот спасительный религиозный опыт, который, будем надеяться, обрела Россия в ХХ веке – дабы не остался он втуне для всего человечества.
Александр ЗОРИН
Выбор читателей
Комментарии