Жизнь

Чтобы не отстать от жизни, теперь вовсе не обязательно общаться с другими людьми непосредственно – лицом к лицу. Можно выписать газету или включить телевизор. Вопрос: действительно ли средства массовой информации (СМИ) заменили главное – человеческое общение?

ри вьезде в Москву (если ехать по Ленинградскому шоссе) встречает рекламный плакат. На нем представлена физиологическая эволюция человека по Дарвину – от человекообразной обезьяны до человека разумного, со всеми промежуточными стадиями. Но человек разумный, оказывается, еще не венец природы. После него идет… бутылка пива! С одной стороны, подобная реклама вызывает здоровое отвращение. Но если вдуматься: вот она – эволюция человека эпохи СМИ; он облагородил себя трудом ради того, чтобы выпить пива и в конечном результате превратиться в бутылку. Человек СМИ является рабом чужой идеологии и в этом действительно отличается от человека разумного. Человек СМИ максимально приближен к бутылке пива, пачке сигарет, болеутоляющим таблеткам – короче говоря, к любому искусственно насаждаемому продукту массового потребления. Человек зомбирующий: дальше идти некуда.

сли отвлечься от Дарвина и взглянуть на ту же проблему под другим углом, то получится, что мы утратили (или вот-вот утратим) свое богоподобие. Основная привилегия созданного Богом человека – свобода. Именно она – свобода – выводит двуногое млекопитающее за рамки естественного отбора, где особи делятся на самок и самцов, а те в свою очередь на более сильных и на более слабых. Манипуляции чужой свободой – дьявольская карусель, которая рано или поздно непременно рухнет, убив катающихся на ней людей и похоронив под своими обломками тех, кто ею управляет.

омнительный юмор “Поля чудес” – вовсе не потолок интеллектуального развития целой страны, одну литературу которой читает весь образованный мир. Стоит задуматься – не является ли то, что происходит сейчас с Россией, рекламной паузой в ее обьективном историческом развитии? Не пора ли выключить телевизоры хотя бы затем, чтобы просто поговорить с живыми и разными людьми, чтобы попробовать сказать что-то свое, почувствовать себя личностью – свободной и уникальной, а не бутылкой пива, которую пьет гордый потомок человекообразной обезьяны под занавес своего существования в идеальном мире товарно-денежных отношений.

Алексей РАФИЕВ

Вкратце

Обменяйте доллар бедному студенту

Несмотря на кризис высшей школы в целом, есть основания считать, что слухи о бедственном положении студентов сильно преувеличены. Свидетельством тому – открытие пункта обмена валюты в здании Уральского технического университета. По словам сотрудников банка, которому принадлежит данный пункт, он работает успешнее остальных. Ежедневно его услугами пользуются более сорока “бедных студентов”. Спрос настолько велик, что на переменах к заветному окошечку даже выстраиваются внушительные очереди.

Письмо от Табакова

Четырнадцатилетний школьник из Режа Гриша Табаков нашел весьма гуманный способ зарабатывания денег, а заодно и закрепления знаний, полученных им в школе, на практике. По просьбе местных пенсионеров, он помогает им писать письма родным и друзьям. Причем не только аккуратно воспроизводит мысли заказчиков на бумаге, но и вносит свои предложения по их стилистическому оформлению. Постоянная готовность помочь и сравнительно низкая стоимость услуги – 500 рублей за письмо – завоевали Грише большую популярность. Говорят, что ежедневно его возвращения с уроков ожидают 5-6 клиентов.

Юлия ПРЫТКОВА

Житейские истории

Жена есть животное домашнее

памятью о маме были связаны белые чехлы на всем – на диване, креслах, стульях, а кровати – ее и мамы – всегда стояли под белыми тюлевыми покрывалами, вышитыми искусно белым мулине. И такие же были накидки на подушках. В комнату входили и ахали – так все было ослепительно снежно. Мама работала старшей хирургической сестрой в больнице, а вечерами, отдыхая от стирок и штопки фильдеперсовых чулок, любила вышивать по тюлю. А еще мама вышивала ей в приданое белье и платье, и занавески, вернее сказать портьеры, ришелье на белом льняном полотне. Но это и мама, и она скрывали ото всех, чтобы не смеялись.

Часто, сидя за вышиванием, мама мечтала, как выдаст свою дочку замуж за очень-очень хорошего человека, который свою жену никогда не предаст. Юбка была вышита узорами ришелье сверху донизу, и мама мечтательно говорила: “К юбке я сделаю пиджак и еще маленькую блузочку внутрь – ты будешь у меня, как куколка. Ты будешь так хороша, что никто тебя никогда не осмелится оставить”, и мама виновато склоняла голову и опускала глаза к работе. Папа оставил маму, когда ей, дочери, было пять лет, хотя он любил и маму, и дочь. В больнице появилась молодая рыжая докторша, и все забегали, заволновались под ее тяжелым властным взглядом, перед которым пасовали все. Она выбрала папу как самого талантливого хирурга и, хохоча и встряхивая рыжей гривой, высоко поднимая голову даже при разговорах в буфете, сказала как-то: “Я люблю только самых-самых… талантливых!”

А осенью папа уже стоял на коленях перед мамой и умолял его отпустить, потому что рыжая должна будет от него родить.

Папа мотал головой, обхватив ее руками, и почти стонал. Она тогда проснулась ночью и молча лежала, не пискнув, в своей кроватке, будто поняв, что совершается в жизни что-то страшное и ничем нельзя помешать этому. Утром папа собрал чемодан и ушел к рыжей. Мама, несмотря на уговоры всего персонала больницы, уволилась и перешла работать в другую. Рыжая родила папе троих детей – одного за другим, он вскоре перестал называться самым талантливым хирургом, потому что отчаянно бился, чтобы заработать, мотался по консультациям, летал в другие города, и где-то его настиг внезапный инфаркт. Но пока отец был жив, раз в месяц он приходил к ним в белую комнату, приносил ей подарки, маме немного денег, они сидели за столом, пили сначала чай с маминым маковым рулетом, ели жареную картошку с котлетами, и папа весело шутил с ней, ласково смотрел на маму. Затем все кончалось, он тускнел, поднимался и говорил: “Мне пора…”

А потом умер. Они остались с мамой совсем одни. Мама с работы всегда спешила к ней, домой. Никогда замуж уже не вышла и говорила ей не раз: “Не смогу уже никому поверить, а без этого жить нельзя!”

Несмотря на скудную зарплату, мама выписывала журнал “Огонек”, и вечерами, укрывшись теплой шалью на диване, они любили разглядывать печатавшиеся там репродукции картин художников. Потом мама аккуратно вырезала их из журнала и складывала в ящик письменного стола, так что собралась целая кипа, и можно было играть, отгадывая, кто автор картины, если закрыть ладошкой подпись художника. Только в седьмом классе, когда к ним в школу пришел застенчивый седой преподаватель черчения и рисования, как-то неожиданно выяснилось, что у нее есть талант живописца. Он вывозил ребят за город, на природу, уговорив на родительском собрании собрать деньги всем на мольберты. Началось в классе буйное помешательство – рисовать и писать маслом кинулись все, возвращались в город чумазые, обгоревшие и обветренные на солнце, но счастливые, хвастаясь друг перед другом своими “этюдами”, как важно именовал их ребячий наставник, смущенно хмыкая, когда “этюд” уж очень напоминал простую мазню. Но ни одного неодобрительного слова ни о ком он себе не позволил и постоянно твердил: “Необязательно быть художником, но важно испытать радость творчества. Это заставит вас любить искусство”.

Учитель рисования сам начал готовить ее к поступлению в художественный институт и, конечно, бесплатно. Он приходил к ним в дом, мама кормила его, угощала чаем с маковым рулетом, потом садилась за свое любимое ришелье – уже кончала вторую портьеру, пока шли занятия. И расставаться не хотелось всем. Потом она вспоминала эту последнюю зиму маминой жизни, как светлое счастье.

Настала радостная последняя школьная весна. Во дворе неожиданно быстро зацвели каштаны – маленькие белые елочки усеяли раскидистые зеленые ветки, и белые елочки соцветий покрыли все деревья. Коридоры школы были увешаны картинами и этюдами ребят, и все приходившие родители искали среди авторов своих. Настроение из-за этого было у всех приподнятое – будто и экзамены сдали.

Мама дежурила вместе с другими на сочинении, разносила чай и бутерброды, была оживленной и веселой. А на экзамены ее в Суриковский институт ходили всегда втроем – вместе с учителем.

Мама увидела ее фамилию в списке зачисленных в институт и уехала отдыхать к подруге на дачу на несколько дней. Она еще оставалась в городе, чтобы дождаться ее возвращения, приготовить все к началу занятий и потом втроем, вместе с учителем, отправиться на две недели на Вологодчину, где у него была изба, оставшаяся в наследство от деда.

Когда ей позвонили из Можайска, спросили фамилию, потребовали, чтобы она срочно выезжала туда, она ничего не поняла – какая-то больница, где почему-то оказалась мама, плохо было слышно, но она подумала, что мама кого-то спасала и кого-то туда отвезла. Кинулась на вокзал, долго тряслась в электричке, но мысли были только радостные: счастье удачи – она попала в институт с первого захода! – ее переполняло. Из окна вагона тоже все выглядело праздничным, даже замызганные сарайчики казались живописными и нарядными. Денег с собой она толком не взяла, даже о плаще не подумала. Вдруг надвинулась гроза, хлынул проливной дождь, от летней радости ничего не осталось, и она промокла до нитки, пока добралась до больницы. Ее провели в кабинет главного врача, и он сообщил ей, что мама скончалась утром после операции запущенного аппендицита. “Как скончалась?” – только и успела она спросить, прямо глядя в шевелящиеся губы врача, смысла она не понимала. “Сердце… сердце” – откуда-то издалека доносилось его бормотание. В кабинете возникло плачущее лицо маминой подруги, к которой та поехала на дачу, но слов ее она не слышала, все заволокло туманом, и она потеряла сознание.

Летом учитель поставил на могиле мамы скромный памятник и, стоя у оградки, сказал, что они с мамой уже уговорились пожениться, да вот Бог не привел.

Она не смотрела на своих товарищей по курсу женскими глазами. И когда самый красивый, самый блестящий жених всего факультета подошел и пригласил ее в кино, она улыбнулась и ответила отказом: “Не могу, я занята”.

Предложение выйти за него замуж она получила через месяц и только потом узнала, что он был смертельно влюблен в другую, но его отец, известный академик по сельскому хозяйству, решительно отверг будущую невестку, назвав ее “ципочкой”, потому что она была первой модницей на курсе, ходила только на “шпильках” и в юбках выше колен.

Сын не посмел ослушаться отца, и она стала его женой. Учитель помогал ей собирать сундук, в который они положили вышитые мамой портьеры и костюм.

Испытание у академика она счастливо прошла: ему понравилось, что она сирота и “без претензий”, и учитель скривился, когда услышал этот отзыв. Ей оставался только последний курс института, и летом они поженились. Осенью в аудитории к ней подошла “ципочка”, окинула ее взглядом с головы до пят и сказала обступившим их сокурсникам: “Хорошую батрачку выбрал академик!”.

Учитель умер после мучительной операции, которая прошла успешно, но его настиг внезапный тромб. Она похоронила его рядом с мамой.

Свое одиночество после его смерти она переносила с трудом, и муж ревновал. Он был человек веселый, компанейский, и дом был полон всегда гостей – его или свекра. Она помогала старой няньке по хозяйству – готовить стол, чистить картошку, на няньке была еще корова и огород, куда мужчины не ходили, считая это женским занятием. Нянька ее сразу полюбила и приняла, обняла и по голове ее погладила: “Горемыка ты моя”. Почему-то она сразу показала ей свои сокровища – открыла сундук и вынула вышитые мамой портьеры и костюм. Нянька покачала головой: “Ну, милая моя, повесить-то портьеры они тебе не дадут. Да и костюма, пожалуй, не наденешь”.

Муж очень скоро решил, что жить они будут в деревне, в этом большом семейном доме, а в город лишь привозить продавать свои картины. Но сразу же стало получаться так, что в деревне ей было не до того, чтобы писать картины: то весна – и сажать надо, то летом прополка, а осенью – картошку копать, капусту рубить, и всегда в доме дел полно. Работать она старалась постоянно, уходила в лес с этюдником, но муж вскоре стал насмешничать: “Что ты, меня победить в соревновании хочешь? Едва я повернусь – а ты уже картинку в зубах несешь”. Ей это портило настроение. В город он ее брал редко, и когда туда она попадала, стремилась поскорее к себе, в комнату, где жили они с мамой, куда приходил учитель. Входила – и слушала тишину, голоса ушедших. Казалось, их души остались здесь.

Чем больше она делала натюрмортов, которые ей так удавались, что за ними стали приезжать из районного центра с просьбой отдать в галерею, тем холоднее и насмешливее становился к ней муж. Он увлекся портретами, писал их много, приглашал позировать ему и молодых женщин. Она разрывалась между огородом, домом и своим мольбертом. Следить ей за собой стало совсем некогда. Она все худела, и морщинки стали резко обозначаться от загара, как у всех деревенских.

Как-то она вернулась с прополки свеклы. Муж работал в своей мастерской, и оттуда доносились взрывы молодого хохота. Галоши, в которых пришлось работать в поле, она оставила у дверей и неслышно прошла, ступая босыми ногами.

Голос мужа сказал за дверью, перекрывая девичий смех: “Жена есть животное домашнее…”

Она закрыла дверь своей комнаты на ключ, прислонившись к стене. Потом подошла к сундуку, что стоял в углу под пледом, и стала лихорадочно складывать туда свои этюды. Странным образом, они по размеру вполне в него укладывались и набили его доверху. Подошла к шкафу и нашла ключи от московской комнаты. Выглянула в окно и увидела соседа, чем-то загружавшего грузовик. “Помоги мне!” – крикнула ему в окно и выскочила в коридор, мимо мастерской, где все слышался веселый говор мужа с его очередной моделью. Сосед протопал весело в дом и вытащил ее небольшой сундук. Теперь шум услышал муж и вышел, потягиваясь: “Что тут происходит?” Увидел ее: “Принеси мне в мастерскую чай для двоих…”

Она ответила ему деловито, заглядывая в сумочку и пересчитывая в ней деньги: “Жена есть животное домашнее…”

Муж покраснел: “Ты что тут, подслушиваешь?” – “Нет, я не подслушиваю. Я уезжаю”. – “А куда, позволь тебя спросить?”

Сосед вытаскивал сундук уже через порог, и она помахала ему рукой от двери: “Прощай! Я уезжаю, вероятно, навсегда”. И закрыла дверь. Грузовик рванул тотчас, как они погрузились, муж не вышел на крыльцо. Ей было жаль оставлять няньку, и она подумала: “Няньке я напишу”.

Светлана КАЙДАШ