Жизнь

Вроде бы совсем недавно это было. Новенький аттестат, очередь в приемную комиссию юридического факультета МГУ, экзаменационный лист в дрожащей руке, словно талон к зубному врачу…

ошмарное лето первых вступительных экзаменов – теперь я вспоминаю его с улыбкой. Надо же было провалиться сразу в трех институтах! В семье меня “обьявили” персоной нон-грата. Кто-то из родственников даже не удивился, всегда считая меня иждивенцем и лодырем. А кто-то… И почему родители решили, что один потерянный год – это крест на всей жизни? Подобные отклонения от благополучного сценария воспринимались окружающими как первые признаки хронического невезения. “Списывать человека на свалку в семнадцать лет по меньшей мере жестоко”, – парировала я. Но абитуриент из меня вышел никудышный, и с этим трудно было смириться…

аконец, “вступительное” лето кончилось, “облетели” бесполезные экзаменационные листы, улеглась буря родительского гнева. Да, все сложилось не так гладко. Страшно быть взрослым, когда ты совсем еще ребенок. Перебежать из-под одного теплого, “школьного” крылышка под другое, “институтское” гораздо легче, чем на ощупь пробираться сквозь жизненные дебри. Три жарких месяца после выпускного – как эпиграф ко всей судьбе. В свое время я поленилась подобрать его по общепризнанному трафарету. Теперь поняла, что не жалею. Потерянный год не прошел даром. А ведь как убивалась…

егодня, после зачисления, многие так же, как и я когда-то, боятся принести домой аттестат и в панике мечутся по еще работающим приемным комиссиям. Можно понять отчаявшихся родителей, пожалеть испуганных ребят. Что же будет с ними спустя год, два, три?.. Тем, кто верит в свои силы, первые поражения не страшны.

Мария КОЗЛОВА,

студентка Литературного института

им. А.М.Горького

Вкратце

Эта ль книга всех добрее?

Верность традициям гуманизма – одна из главных особенностей русской литературы в любые времена. Из этого исходили участники международного общественного информационно-просветительского движения “Добро без границ” при обьявлении конкурса “Самая добрая книга страны”, который стартовал в начале июля и продлится до января-февраля следующего года.

К участию в конкурсе допускаются книги, изданные в России в 1996-1997 годах. Оценка будет производиться в пяти номинациях: художественная литература, детская литература, литература по общественно-философским проблемам, книги об искусстве и культуре, а также книги для учителей и родителей. Последняя номинация включает учебники и методические пособия.

По замыслу устроителей, книга должна пробуждать у читателя добрые чувства, базироваться на высоких гуманистических помыслах. Оценены будут как содержание книг, так и качество их оформления.

В конце каждого месяца жюри будет отбирать 15 лучших книг, которые вольются в поток поступлений следующего месяца. К концу конкурса планируется оставить всего 15 изданий – по три в каждой номинации. А уже среди них внутри номинаций будут распределены титулы “Самой доброй книги страны”, “Очень доброй книги страны” и “Доброй книги страны”.

В Книжной экспедиции Роскомпечати и в Международном обществе книголюбов будут постоянно действовать выставки книг, поступивших на конкурс, с рейтинговыми опросами мнения читателей. Данные этих опросов сыграют важную роль в конкурсном отборе.

Издания-лауреаты будут выставлены в Доме русской книги в Париже. Авторы получат диплом победителя и сертификат ЮНЕСКО.

Состав жюри еще не определен. В него предполагается включить представителей различных общественных организаций, в первую очередь квалифицированных литературоведов, философов, педагогов, журналистов.

Руслан ЦАРЕВ

Житейские истории

И был сентябрь…

от что было осенью – на Университетском проспекте два крепких мужика кидали деревянными лопатами листья в тракторную тележку. Еще было небо голубее Индийского океана, еще мог бы Пушкин написать “В багрец и золото одетые леса”, еще в полдень можно было ходить в распахнутой куртке, не опасаясь за здоровье; а два дюжих мужика, беззлобно чертыхаясь, гонялись за легкими листьями по новому черному тротуару. Трактор не зло урчал и фыркал вкусным синим дымом, солнце высушивало остатки случайных дождевых капель, и пестрым потоком двигались люди по дальним бульварам. Я пожалела: что не стала художником и некому оставить картин; что забросила науки и не совершила открытий; что с прилежанием прочитала много скучных книг, а не было и нет никакого намека на философию… Но пожалела так, без горечи. Мне надо было спешить, а я радостно наблюдала за погрузкой листьев. Счастье мое росло и накапливалось где-то рядом, пока без меня, знать я этого не могла (все же не философ я и не ученый), но… Почему же таким отзывчивым и обнаженным стало сердце? Эолова арфа. Оно пело и звучало от ветра и цвета, человека и слова, синего тракторного дыма и облетевших осиновых крон на Университетском проспекте. Право, если бы я была поэтом, стихи бы у меня рождались каждый день. Стихи были необходимы, как эти непослушные листья, как мужики-рабочие, кормильцы своих горластых семей, как я, наконец, пусть на меня никто и не обращал внимания и, может быть, не очень-то ждали там, куда я иду. Но почему я угадала совершенно точно – центр мира сейчас не там, где включены микрофоны и мигают вспышки дорогих фотоаппаратов; и не там, где колыхается и вздрагивает от взрывов земля; и даже не там, где на высоких хирургических столах в крови и крике рождаются дети, а здесь, на Университетском проспекте, где я удивленными глазами смотрю на жизнь. Так точно и сразу я угадывала редко…

В октябре я познакомилась с Андреем Дубининым. Андрей – музыкант. Добрый! Андрей высокий, стройный, у него густые, аккуратно подстриженные волосы, изрядно украшенные сединой. Костюм по фигуре, сорочка свежая, галстук завязан привычно (я-то до сих пор не научилась это делать!). Руки ухоженные, как и полагается музыкантам, есть обручальное кольцо – светится как новенькое. Последнее время у Андрея много работы, суеты, лицом даже потемнел, и, если присмотреться, видно, что щека порезана – спешил, брился. Андрей доверчивый, ну совершенно как ребенок! Может, потому, что сейчас так много работы? Смотрит рассеянно. “Как дела, Андрей?” – весело спрашиваю я. “Ничего, хорошо”, – а сам думает про свое, спешит. Я порадовалась за Андрея и за его счастье.

Вот в чем было дело – старая моя жизнь облетала и осыпалась, как листья на московских бульварах. Наверно, это было красиво со стороны, да я и сама вечерами теперь просиживала по нескольку часов у зеркала, удивляясь себе и недоумевая. Ощущения были новые – кем я была все эти годы? Вечнозеленой елкой, фальшиво радовавшейся Новому году? Или мертвым цветком, памятником японскому “искусству составления букетов”? Листья осыпались, и я смотрела на себя немного со стороны и недоверчиво – неужели смогу жить по-другому? С беззащитными ветвями в месяцы мороза и холода, чтобы потом ожить, удивить и порадовать других?! А впрочем, не очень-то я и боялась!

Промаявшись ночь беспокойным сном, я просыпалась рано и тихо вспоминала прошедшее лето. Утро – ясное, чистое, с еще не набравшей силу голубизной неба, с солнцем, обещающим полуденный зной, но пока лишь щедро просеявшим сквозь решето дрожащего воздуха острые яркие лучи. Или вечер – белый, светлый, молочный; туман мягко разливается в яблоневом саду, а в небе слабо мерцают три звезды, и цикады слаженно стрекочут бесконечную симфонию лета. Где-то Волга, и уже почти не видно другого берега…

“Волга-Волга, речка,

ноченьки без сна,

Как тебя увижу,

на душе весна”, –

это я мурлыкаю, кажется, не совсем точно и готовлю простой салат – основное блюдо ужина – в большой миске с дымчато-голубыми краями. Еще можно рассмотреть в густоте вечера ярко-красные дольки спелых, но пока тугих помидоров, нежные ломтики огурцов, сочные, напитанные солнцем, полоски болгарского перца, сиреневые кольца репчатого лука. Художник-неудачник чах в творческих муках в отсутствии достойной натуры, а я щедро лила прозрачное и пахучее подсолнечное масло; и так, слегка, разбрасывала крупную соль – необлагороженные алмазы. Я наконец-то твердо решила жить, не признавая чудес. А чудо было в том, что сегодня еще ничего не произошло, а завтра все может измениться, что из одного ствола вырастает много веток и все важные; что слово может перевернуть жизнь и что мир можно украсить и даже, наверное, нужно.

Ну вот… Вдруг мне стукнуло – то, что я делаю молочными вечерами недалеко от Волги и что помогает накормить, умиротворить и порадовать мою семью, – нужно всем.

И был сентябрь. Первые листья полетели. “Все салаты придуманы до вас”, – твердили мне на работе. Ладно. Я доверчиво пробовала готовить бычьи хвосты по-аргентински, тортильяс из лапши, радшничи, пирожное тюнь, кислый каббес, васершпатцен и гамбургский суп из угря. Меня мутило: от кухонного чада, угарного бронзового шеф-повара и потери вкуса. Я перестала есть совсем, и вот тогда зазвучала эолова арфа, откликаясь на ветер, на слово и никому не заметные колебания воздуха от потери разноцветных листьев, потрясенных ночными холодами.

Я возвращалась домой с работы как обычно на метро. И арфа, удивленная моим страданием, кричала и пела в вагоне, все цепенели. Москва даже наверху хотела меня выслушать. Вагон ехал, качался. Внешне я была как всегда.

“Послушай, что бы ни случилось, надо жить”, – я шла по кафельно-мраморному выходу из метро, и чуть подвыпивший мужичок из вагона решительно взял меня за локоть. Он был совсем не похож на Андрея Дубинина, которого я повстречала позже, – костюм на мужичке был примят, галстук отсутствовал и слегка поредевшие волосы подстрижены кое-как. Но мне все равно было стыдно перед мужичком за свой горестный вид. Нет у меня никакой беды, кроме бессилия. Надо ли из-за этого мучиться?

На улице было светло, хотя по часам поздно, я торопилась в магазин – мужу было наплевать на мои гастрономические мучения, и он законно хотел мяса. “Постой еще, – уговаривал меня мужичок по имени Илья, – хочешь, я поделюсь с тобой морским окунем? Только головы не выбрасывай, слышишь? Свари уху”. Я бессовестно взяла у него три большие рыбины в его же, кстати, пакет, и оправдаться сейчас могу тем, что да, действительно, ничего не выбросила…

И зарядили дожди! Черт возьми, я ведь не умею писать стихов, я всего лишь скромная кухарка с огромной фабрики-кухни, и кто мне подскажет, можно ли рифмовать “меня” с “Австралия”?

Летят с осины листья – быстро,

грустно,

Прохожим не до них,

не до меня,

И дождь косой и серый

в это утро,

А где-то далеко – Австралия…

Все теплые острова были уже так далеко от меня, но, честно говоря, теперь я в них и не нуждалась. Это очень старые строчки и, если откровенно, не мои. Жизнь на острове стала невозможной – мне нужен был целый мир. И еще – зонт. Я уже два дня ходила с целлофановым пакетом на голове, шокируя прохожих.

юбовь, конечно, не уничтожает всякие неприятности, например дождь, но под нее всегда можно спрятаться. Я полюбила продавца зонтов с первого взгляда. Продавец зонтов сидел в своей лавке скучный-скучный. Он посмотрел на меня, отвел глаза в сторону и, сдерживая вздох, вежливо спросил:

– Как дела?

И тут со мной случился листопад. Такое красивое происшествие, когда в абсолютной тишине и безветрии падают листья массово и торжественно. Без внешних видимых причин, по внутреннему неоткрытому закону. Я бухнула мимо приличий и своих первоначальных намерений:

– Да Бог с ними, с делами. Я так по тебе соскучилась! – начинала я как-то скучно, а закончила честно, даже весело.

Продавец посмотрел чумно и, как мне показалось, затравленно.

– Послушай, – мучительно начал он, – а ты чувствовала, как я по тебе скучал?!

Я чувствовала другое – мягкий-мягкий ковер из опавших листьев, и по ним можно бегать, прыгать, футболить ногой, собирать и разбрасывать букеты, сгребать, жечь, сбрасывать в компостные ямы! Что моя жизнь? Крутой горячий неразведенный бульон, спасение больным и тяжелораненым. А если вы слишком здоровы – я счастлива за вас! Кушайте пиццу или харчо.

– Да! – храбро сказала я.

И мы закрыли лавку на замок.

Лидия АНДРЕЕВА

Фото Александра МИРИДОНОВА