Живы во мне

Октябрь для меня месяц особенный. Он окрашен золотым светом Дня учителя. Все люди делятся на тех, кто вспоминает школу, и на тех, кто вспоминать не хочет. Последним просто не повезло. А мне очень повезло.

Роза Александровна Комлева

Ей стукнуло тогда, думаю, не больше девятнадцати. Мы были ее первым выпуском после педучилища. Нас было очень много. В 1‑м «А» человек тридцать пять, а в нашем 1‑м «Б» – далеко за сорок. Она хотела казаться строгой, но не выходило. Насупливала брови, а глаза улыбались. Нам нравилось, что она такая молодая! Все, даже второгодник Шорохов, понимали: она нас любит. А это тестовое качество для учителя. Как доступ в профессию.

Не забуду ее восхищения, когда во втором классе в контрольной диктовке я единственная написала «воробышек» через «ы». У всех остальных было «воробушек».

– Я еще не успела вам этого объяснить. А она написала правильно! Сама! А знаете, почему? Потому что много читает! – восклицала наша учительница, алея от восторга.

Она преувеличивала мои заслуги. Но мое желание учиться взметалось вверх, как синусоида на графике.

Грамотность у меня была врожденной, зато «докторский» почерк был к ней в нагрузку. Причем с самого начала. С первых неуклюжих букв карандашом. А читала я и правда лет с трех.

– Что ж такое? – огорчалась Роза Александровна. – Читает ну как Левитан. А пишет как кура лапой.

Она сама была хрупкая, как воробышек, и часто «хлопала крыльями» от избытка чувств. Или распушала их над нами, защищая. Например, Шорохова от директора. Шорохов был неуправляем. Но он умел сажать цветы. И они у него вырастали! Ей было за что его уважать.

Сначала она билась изо всех сил, чтобы я стала каллиграфом. Года два, наверное.

– Ну какая должна быть заглавная буква «П»? Она должна быть красивая, как в шляпе с пером! Надо писать «гостевым» почерком – парадным, как для гостей.

Потом она узнала, что я складываю стихи. И примчалась ко мне с листочком, где были начертаны полукружия, стояли сплошные ударения и цифры. Это была силлабо-тоническая система стихосложения.

– Я сама стихов не пишу. Но я проконсультировалась!

И начала запальчиво (она все делала вдохновенно, на подъеме) объяснять мне про количество слогов, про стопы, про ритм и размер.

Мои первые стихи в школьную стенгазету она переписала своими идеальными буквами. А когда мое стихотворение напечатала областная ленинградская газета «Ленинские искры», она так сияла, словно там стояла ее подпись, а не моя.

С почерком она больше ко мне не приставала. Она правильно расставила приоритеты. Стихи я слагаю до сих пор. Ибо принципы силлабо-тонической системы впитала в себя в восемь лет. Как и поддержку первой учительницы…

Почерк мой по-прежнему оставляет желать лучшего. Но если нужно заполнить какой-то важный документ, «включаю» гостевой вариант, и буква «П» тогда у меня красивая. Как в шляпе с пером.

Трудовик Иван Михалыч

Ну конечно же, Михайлович. Но в четвертом классе мы называли его именно так. Каюсь: забыла его фамилию. Зато помню все остальное. Хотя он учил нас недолго. Тогда появился странный предмет – слесарное дело. Через полгода его для девочек отменили и ввели домоводство. Правда, и в домоводстве я не блистала. Но успела изготовить свой совок! Это был самый неудачный совок в классе. Кривоватый, малюсенький, с зазубринами. Я надрывалась над этим совком все полгода.

С отчаянной тоской шла на ненавистный урок труда. На слесарном деле мне не давалось ничего. Я даже до тисков не доставала, была самая маленькая в классе.

Иван Михалыч был красивый, как цыганский барон. Когда он расстраивался, страшно бледнел. И его смоляные брови казались еще чернее.

– Посмотри, как я делаю! Запомни положение рук. Сила особая тут не требуется. Ты вот не веришь, но работа руками – это тоже ум!

Он знал, что, кроме его предмета, я круглая пятерочница. И никак не мог смириться с тем, что руки меня не слушались. Он объяснял, показывал, рассказывал. Не отставал от меня с этим совком. Он даже не сердился. Просто смотрел на меня обреченно и повторял:

– Без снисхождения. Без снисхождения. Иначе как дальше жить будешь?! Дело надо доводить до конца…

Все остальные мастерили уже более сложные вещи, а я все сооружала совок на длинной ручке. Ручка вообще была не хухры-мухры, ее следовало приклепывать! Конец света…

Но благодаря упрямству Иван Михалыча я «добила» свой совок. Представьте себе, он поместил его на выставку наших достижений и гордился этим «произведением искусства»!

Его установки про дело, доведенное до конца, и руки, послушные голове, стали моим правилом. Наверное, именно поэтому я и вышла в трудоголики. От слова «труд», который вел у нас Иван Михалыч.

Рыцари литературы

Антонина Владимировна Семенова учила нас литературе в средней школе, Елена Александровна Тарасова – в старших классах. Они были абсолютно разные. Я знала, что Антонина Владимировна простит мне все, а Елена Александровна – ничего. Причем обе – от любви. И от любви к литературе тоже. В Британии женщин посвящают в рыцарей. Я бы посвятила их обеих в рыцари литературы. Они ценили книгу превыше всего на свете.

При Антонине Владимировне мы много учили наизусть. Эти стихи, как и стихотворения в прозе Тургенева, в памяти навеки. Особенно Антонина Владимировна любила Лермонтова. Это нетипично. Обычно Лермонтова выделяют подростки, взрослые же – Пушкина. Антонина Владимировна, без сомнения, и Пушкина любила, но, произнося строки Лермонтова, вставала и начинала ходить. Думаю, от сильного волнения. Лично меня это подкупало. Хотя я, малявка-шестиклассница, предпочитала Пушкина. А она мне мягко и уважительно возражала:

– Лермонтов до возраста Пушкина десять лет не дожил. Кто знает, что бы он еще написал! Имей это в виду!

Елена Александровна учила понимать парадоксальное. На ее уроках мы размышляли ничуть не меньше, чем на математике, извлекали корень из сложного, а иногда даже «брали» интегралы.

Антонина Владимировна обожала оперу. В детстве она слышала Шаляпина. А Елена Александровна в молодости играла в народном театре. Эти воспоминания тоже были их богатством.

Человека определяет именно то, что он считает богатством. Это я поняла благодаря моим учителям литературы. Их предпочтения стали моими.

Именно Антонина Владимировна классе в шестом определила, что я должна делать – писать.

– Тебя профессия сама выбрала, – произнесла она убежденно.

А накануне выпускных случился скандал из-за моей критической заметки о школьных «вечерах» в молодежной газете. Директор школы велела мне дать опровержение. Я отказалась. Аргумент был один – в заметке все правда! Тогда встал вопрос о моей медали. Но наш классный руководитель Елена Александровна не позволила меня «заклевать». Хотя ей самой влепили единственный в судьбе строгий выговор с занесением в личное дело. Медаль я получила, хотя медаль не главное. Главное – справедливость. Моя учительница сражалась за меня, как римлянка. Она помогла мне не «отступиться от лица»…

Редкий дар Валентины Львовны Бианки

Это был мой первый редактор в детской газете «Ленинские искры». Она взяла меня в штат после Ленинградского университета, оконченного на три года раньше срока. И начались мои настоящие университеты.

– О чем ты собралась написать? – спрашивала она меня ровным голосом.

Страшно жестикулируя, я излагала тему. Мне казалось, очень внятно.

– Так о чем ты будешь писать? – повторяла она тем же тоном.

Я опять пыталась сформулировать. Собирала мозги в кучку.

Валентина Львовна выталкивала меня на глубину, где темой был не повод, а сокровенная суть.

Однажды она придумала мне заголовок, точнее поворот темы, который и сейчас помню. В командировке я разговорилась с деревенским мальчиком, он так живо и сочно излагал события своей жизни, что они запросто складывались в странички дневника. Но его он не вел. Мальчика звали Витя Гаврилов.

– Это воображаемые странички, – задумчиво произнесла Валентина Львовна. – Под названием «Витя Гаврилов, веди дневник!».

Нашего редактора отличали высочайшая степень культуры, умный литературный дар и аристократизм. Она взращивала нас, точно императорский сад, в котором все должно быть безупречно. И мы сроднились в единую поросль. Столько лет прошло, но в день рождения наших «Искр», 31 августа, собираемся до сих пор…

Валентина Львовна была в работе человеком жестким, а в жизни тонким. И это определяло наш личностный рост. Она познакомила меня со всеми знаковыми людьми моей судьбы. А сама стала сердцевинным другом и мне, и моим дочкам.

В восьмидесятые годы прошлого века Валентина Львовна была собкором «Учительской газеты» по Ленинграду. Однажды она написала про Таню Савичеву. Так, как никто еще о девочке не писал.

Таня Савичева была всего на полгода младше Валентины Львовны, до войны они и жили на одной улице, на 3‑й линии Васильевского острова.

– Это мое alter-ego, – открыла мне тогда Валентина Львовна.

Поэтому Таня стала одним из героев и моей книги.

Валентина Львовна отдала мне редкие Танины фотографии. Ей для меня ничего не было жалко. Редкий дар, присущий настоящему учителю.

Мастерская Радия Петровича Погодина

Мы, семь юношей и я, молодая, сидим в мастерской Погодина. Я и сейчас внутренним зрением вижу эту мастерскую: большой стол, который он смастерил вместе со своим другом Волькой Шапиро, картины на стенах (Радий Петрович был не только сказочником, но и живописцем). Мы, начинающие литераторы, пьем чай с сушками и читаем вслух свои опусы, наивно полагая, что можем все. Читать было страшно и весело, все равно что мчаться с горки на велосипеде. Погодин нас щадил и придерживал, чтоб не шлепнулись носом. Горячий человек, с нами он всегда был терпеливым, даря нам то, что сам давно постиг.

Ученики бывают лишь у тех, кто способен тратить себя на других людей. Нерасчетливо. Погодин и расчет были две вещи несовместные. Ему было чем делиться. Острым зрением художника. Мудростью совестливого человека. Верой и надеждой. Он веровал в свет души, видя его в нас.

Я храню листки своих рукописей, на которых стоят его плюсики.

Мою первую повесть он сам отвез в Москву. Но случилось непредвиденное. Книгу сочли вредной. Ученики у меня были не отличники, 1 сентября лужа разлилась на весь школьный двор, в героях был второгодник по прозвищу Крыськин. Рукопись мою, исчерканную красным карандашом, велено было переписать в стиле плаката…

На мне не было лица. Радий Петрович долго молчал. Потом неуверенно предположил:

– Может, что-то исправишь? Символично, по мелочи.

Это он-то мне говорит! Человек, который никогда, ничего и никого не боялся! В семнадцать лет его вывезли из блокады, а он оказался на фронте. Разведчиком. Четыре ордена – две Славы, две Звезды! Придя с войны, работал в «пожарке», когда там устроили собрание, клеймили Зощенко и Ахматову, он заступился за них. Получил пять лет лагерей. Ордена отобрали. А вернули только 30 лет спустя… Он черта лысого не боялся. За себя.

И тут словно все мои учителя закричали во мне разом:

– Ни за что! Пусть лучше у меня не будет книжки, чем будет такая, в красном карандаше.

И он облегченно вздохнул. Лицо его прояснилось:

– Ну, и все дела! Пиши дальше в том же духе. А литература твоя сама пробьет себе дорогу.

В перестройку книгу мою издали без моего участия: редакторы в Детлите сохранили все странички оригинала.

Все мои учителя живы во мне. А значит, всегда рядом.

Татьяна КУДРЯВЦЕВА, Санкт-Петербург