Житейские истории

Тем слаще мед огней домашних

Бездомность – это не только состояние жилищного вопроса. Это состояние души человека, у которого скорее всего дом как раз есть. Вроде бы есть.

Я сидела у сестры с ее мужем на кухне и примеряла на себя их дом (всю дорогу примеряю на себя людей, как костюмы на карнавале, их разные судьбы, мышление, речь, мимику и жесты даже).

В лице сестры и ее мужа я примеряла на себя ту особую породу людей, которые умеют наладить Дом.

У сестры с мужем шел ремонт: старательный, основательный, настоящий.

Для меня же самой ремонт, очаг, дети – нечто запредельное, так и не случившееся.

Из школьного курса “Домоводство” помню только, как разделывать селедку и пошить кухонный фартук. Думаю, и сейчас девочкам дают такую же селедку, а из нововведений – разве что сведения о способах предохранения… А ведь речь идет и о практичном ведении Дома, и духовном образе Дома как вместилища и хранилища любящих друг друга людей. “Домашняя церковь” – так называли свой дом, семью русские дворяне.

Может, у большинства образ этот все же давался в родительской семье? Но со мной так не случилось. Жутковата была после разъезда с папой и бабушкой наша квартира, где мы поселились с мамой и младшей сестрой – какая-то чужая, так за долгие годы, в отличие от сестры, мною изнутри и не обжитая, несмотря на мамины героические усилия (она даже стены сама в разные веселые цвета покрасила – на Украине в ту пору обои не клеили). А я сидела в своей комнате и грезила совсем о другом доме, о том, куда шумной ватагой вваливаются с мороза “веселые люди”, о которых в своих строчках помню лишь… “белые от пурги. А в нашем холодном доме так давно не пекли пироги”. По ночам я писала стихи на подоконнике, с тех пор умею писать в темноте. Вот подоконник и был мне Домом.

…Бездомье – это органическая неспособность стабильно выразить себя через ближайшую предметную среду, тем самым упорядочить ее, оживить, очеловечить.

На первый рывок во всех моих обиталищах меня еще хватало: квартирки получались премиленькие, но вскоре дом зловеще чужел и рассыпался карточным домиком, погребая под своими обломками еще одно мое несчастливое счастье.

А замуж, в общем-то, я выходила затем, чтобы любить, так сказать (я всегда была очень правильной девочкой), легально. О том, что будем вместе строить Дом, растить в нем детей, честное слово, ни с кем из моих – очень порядочных, замечательных, до сих пор друзей – мужей и разговора не было. Начисто не было и святости брака – ведь венчание в церкви в то время еще не было столь популярным, ну а церемония в загсе была в наших глазах смехотворным фарсом.

Откуда же тут взяться Дому?

…Бывает, бездомье царит в душе человека, даже если он окружен необходимыми предметами быта. Но внимательному взгляду, а особенно ему самому, видно, что это лишь имитация дома, а на самом деле – гостиничный номер со всеми атрибутами домашнего бытия. Вот и у меня дома что-то вроде жилища Коломбины.

Бездомник (вроде меня) десятилетиями не решается на ремонт, даже уборка дается ему с великим трудом, ведь он знает, что жилище – это не дом, а лишь “понарошку”. Пристанище. Есть бездомники поневоле, а есть – по убеждению. Один мой муж разъярялся, даже когда я брала совок с веником – в его глазах подметание полов было атрибутом мещанского быта…

Я же бездомная, так сказать, поневоле.

Я боготворю Очаг!

В годы студенчества часто ходила в свой любимый подъезд жилого дома на старом Арбате (у меня была коллекция любимых подъездов): геральдика, фрески, лепные потолки и торжественный огромный фонарь в каркасе из металла на постаменте…

Но самое главное: прямо на лестничные площадки выходили из квартир округлые окна типа иллюминаторов с толстенным непроницаемым цветным стеклом. Звуки сквозь эти стекла были слышны отчетливее, и я подслушивала часами эти такие теплые, интимные, милые звуки мытья ребенка, его повизгивания и барахтанья. И звуки эти, как я понимала уже тогда, в мои семнадцать лет, были для меня неким закрытым таинством, навсегда недоступным мне.

До сих пор люблю разглядывать за занавесками в окнах на первом этаже силуэты теней под абажуром, понимая, что только вот так, урывками, отрывками дано мне переживать Чувство Дома. Подлинного, настоящего. В Англии меня бы давно арестовали – там до сих пор действует с какого-то дремучего века закон, карающий тех, кто заглядывает в окна.

…Вандализм, грязные ругательства, которыми испещрены современные российские городские подъезды, – это от того же состояния бездомья, которое просто выливается наружу. Бездомье – это болезнь. Может, даже заразная. Болезнь маргиналов, героев Шукшина – миллионов людей, втянутых будто вакуумным насосом в города из окрестных деревень. У них сломался вековой образ Дома – даже внешне, зрительно. Вместо изб с затейливым убранством – прямоугольные коробки (как спичечные коробки, поставленные то вертикально, то горизонтально), которые создают, как мне объяснил какой-то архитектор-экстрасенс, “опасное натяжение пространства”. После его слов приветствую малейшие архитектурные детали, которые хоть в самой малой степени разнообразят эту опасную прямоугольность.

* * *

Выходя в ночь с раскладушкой и котом под мышкой на улицу Герцена, где мы жили с Олегом в кооперативе ВТО, меняя очередную стоянку своей дырявой шхуны на новую, на этот раз где-то на окраине Москвы, я прощалась и с домом, и с Олегом, и с улицей (теперь – с Никольской) вот такими стихами:

Тот город, сотканный

из лоскутков,

Из кубиков, квадратов и оберток.

Окраины – из ситцевых платков,

А центр – из толстых бархата

и шелка.

Та улица, как длинный

узкий шкаф,

Где клеем пахнут

подворотен тени.

Где нас уже не склеить,

не собрать,

Мы высыпались, и рассохлись

двери.

Судьбу чужую брали напрокат,

Ну а когда пришла пора оплаты,

Смиренно сняли нежности наряд

И отнесли назад в бюро

проката.

С тех пор, как часовые на посту,

Свободны от себя и друг от друга

Мы смирно отбываем пустоту.

Ольга МАРИНИЧЕВА

Смотрины Дюймовочки

В тот год к ноябрю выпал снег. Костя с компанией собрался проехаться до Горького (тогда еще), а оттуда планировалось вернуться в Москву, заезжая во всякие мелкие и прекрасные населенные пункты. Лену он в очередной раз пригласил с собой. Оба они изрядно пострадали в первых браках. Лене хотелось устроить свою жизнь, но ей хотелось любить всем сердцем того, кто наденет ей кольцо на руку.

Две семейные пары, Костины друзья, заселяясь в гостиницу, прозрачно намекали ей, что, мол, вы ведь тоже вскоре станете семейной парой, так уж и селились бы вместе…

Ей казалось, что Костины друзья заметили и ее смятение, и то, что на ее чистом голубоглазом лице можно было запросто читать все, как по книге. И это мешало.

Новый год на Костиной даче? Мечта. Костина мама Клава по контрасту с родной мамой Лены внешне ничего особенного собой не представляла, но Ленино сердце болезненно сжалось – такие от этой простенькой женщины исходили волны доброты… В Ленином доме такого не водилось. Доброта в ее доме была дефицитом. “Боже мой, я выйду за него, думала она, я все для него сделаю, лишь бы хоть один добрый человек был со мной рядом. Если этого не случится, я никогда не рожу ребенка. С меня довольно ледяных дворцов”. Лена уже приготовилась к тому, что берет Костю в мужья.

Новый год, однако, праздновался не узким кругом, как она хотела, а большой компанией – снова пришли Костины школьные друзья. Она ощутила себя, как на смотринах, помните, в сказке про Дюймовочку – жук привел ее знакомиться с насекомыми. “Фи, какая уродина, у нее всего лишь две ножки”. Были и девочка Света с мужем. Лена уловила, почуяла – Костя показывал ее именно Свете. Смотри, мол, ты отвергла меня, а ОНА во сто раз тебя красивее и глянь, она со мной. Лена была умна, упряма и самолюбива. Поймав этот сигнал, она чуть не расплакалась. Любовь? Да где она? Эти фокусы, эти подробности чужих биографий, то, что ей не удалось эту чертову Свету заслонить, – все злило ее, и она чувствовала себя обманутой. Лена едва дождалась рассвета и моментально смылась, пока все спали. Костя все каникулы приезжал и стоял под окнами. Жал на звонок, выходил под окно курить, снова поднимался на этаж. Лена стояла у глазка, не в силах открыть дверь и объясниться. О чем говорить, о чем? Лена верила себе, своей интуиции, и вообще буква “Я” для нее была и оставалась самой важной и первой.

Костя словно с ума сошел, познакомившись с ней в экспедиции, на диком онежском берегу. Пленившись Леной, он ожил сам, и ему даже удавалось сдерживать ее, неуемную в своих реакциях на жизнь, которая ее, в общем, не баловала. Сейчас ничто не могло Лену удержать. Когда он после каникул дозвонился к ней в школу, она, услышав его голос, зло и тихо, почему-то на “Вы”, ответила: “Знаете, она умерла, не звоните больше”.

Шли годы. Лена поработала в СП, потом уволилась, и весь год брала учеников на дом. Пошла работать в элитный лицей. Личная жизнь все не устраивалась. И она думала: может, кто-то сглазил? Те, к кому тянуло ее, в какой-то момент пытались ей диктовать, и она уходила. Те, кто готов был на словах отдать за нее голову, оказывались жидковаты в коленках, таких она бросала без жалости. А может, уж слишком жестокие тесты придумывала Лена своим мужчинам, сама чувствуя, что это не в них беда, что сама виновата. Так прошло десять лет.

Костя окликнул ее в полумраке бара, куда Лена зашла, получив неплохой гонорар. Он до сих пор не женат. Его брат с женой погибли. Растит племянника. Мама Клава жива. Сам паяет декодеры, разгружает вагоны, ведет в школе географию. Он ничего не вспоминал, не спрашивал. Ей вдруг стало легко и спокойно, и, когда Костя предложил ей прямо сейчас поехать к ним, в поселок “Южный”, она вдруг согласилась и стала не похожа на себя – кроткая, расслабленная, смиренная. Мама Клава отворила дверь, прищурилась на Лену близоруко – и молча обняла. “Я никуда не уйду отсюда, – подумала Лена. – Будь что будет. Мне тепло”. В ту ночь, в захламленной бедной квартирке она крепко и блаженно спала, ничего уже больше не опасаясь.

Елена КОРОЛЕВА