На чтение: ≈ 32 мин.Куда чаще анекдоты воспроизводили крыловские остроты наподобие той, что часто приписываются многим остроумным людям. Например:
Окончание. Начало в №№26-28, 30
Незадолго до смерти врачи предложили Крылову придерживаться строжайшей диеты. Большой любитель поесть, Крылов невыразимо страдал от этого. Однажды в гостях он с жадностью смотрел на различные недоступные ему яства. Это заметил один из молодых остряков и воскликнул: «Господа! Посмотрите, как разгорелся Иван Андреевич! Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть!» Последняя фраза принадлежала самому Крылову и присутствовала в его известной басне «Волк на псарне». Крылов, услышав направленную против него колкость, лениво ответил: «За себя не беспокойтесь, мне свинина запрещена».
И в жизни, а тем более в анекдотах поесть он действительно любил (анекдотов о его удивительном аппетите сохранилось множество). Хотя, памятуя, что он родился, вырос и возмужал в нужде и бедности, это нисколько неудивительно. Слыл большим гурманом. Очень нравились блины и рыба. Отварная стерлядь – его любимое блюдо. Добрые щи, кулебяка, жирные пирожки, гусь с груздями, сиг с яйцами и поросенок под хреном составляли его роскошь.
Миф, рожденный при его активном участии, ставший общепринятым фактом, гласит о непомерном обжорстве писателя. Но есть все основания в этом усомниться. Если бы писатель был таким обжорой, каким его хотят представить, едва ли ему удалось бы прожить 75 лет – огромный по тем временам срок.
Много говорят о лени этого весьма тучного, но высокого роста сибарита в знаменитом не меньше обломовского халате.
Но как быть с тем, что, желая достичь совершенства, он переписывал строки своих басен десятки, а порой и сотни раз. Например, только к одной басне «Кукушка и Петух», в которой всего-то двадцать одна строка, позже было найдено около двухсот строк черновых набросков. Его добрый друг драматург М.Лобанов писал о легендарно «ленивом» Крылове: «…труд был вторым его гением; ум был изобретателем, а труд усовершителем…»
Ему было за пятьдесят, когда он на спор с Гнедичем за два года сам, без чьей-либо помощи овладел древнегреческим языком и прочел всех греческих классиков в подлиннике.
Ежедневно каждый вечер до глубокой ночи по несколько часов этот «ленивец» читал, переводил древних греков и преуспел настолько, что достиг уровня, которого Гнедич, по его собственному признанию, достигал половину жизни своей. Выиграв пари, Крылов охладел к греческим классикам и… в следующие два года овладел английским, который до того не знал.
А многие ли знают, что Крылов был одним из первых «моржей». Его купальный сезон начинался в апреле, а заканчивался 27 ноября (15 ноября по ст. стилю). И это в северном Петербурге!
Те же современники отмечали: «… богатырская была натура». Большой, сильный, он много ходил пешком, никогда не болел. Как сам однажды написал о себе: «…у меня довольно силы». Но странное дело, взгляните на известную картину художника Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле» (1832), где изображены Крылов, Пушкин, Жуковский и Гнедич в Летнем саду, и увидите совсем другого, имеющего мало общего с реальным, баснописца ростом на полголовы ниже Пушкина, который, как известно, был совсем невысок.
А еще Крылов, можно прочесть в воспоминаниях, был неряшлив: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет вечно надет был вкривь и вкось. Отчего, есть ли тому объяснение?
Думается, полжизни, проведенные в мытарствах и унижении, выработали в нем своеобразную защитную реакцию: ах, вы такие богатые, а я беден, вот и терпите меня таким. Даже по прошествии стольких лет жизни в столичном Петербурге, будучи принят самым высшим слоем общества, Крылов не просто не сумел усвоить надлежащие манеры, но принципиально даже не считал нужным им следовать.
Демонстрировал свою любовь к пожарам. Легенды гласят, будто бы в любое время суток, заслышав пожарный набат, он непременно устремлялся к месту пожара. Случись где огню, Крылову велено тотчас докладывать, и он, грузный лежебока, бежал поглазеть на огонь.
Только почему-то, кажется, тут есть один исторический анекдот, объясняющий его странное увлечение. Как доподлинно известно, в день восстания декабристов Крылов отправился поглядеть на происходящее на Сенатской площади. Вовсе не потому, что сочувствовал декабристам или разделял их идеи. Был там многими замечен, а потому позже император Николай I спросил у него, что это он делал 14 декабря на Сенатской площади. «А я думал – пожар», – объяснил Крылов царю. А чтобы ни у кого ненужных сомнений не возникало, в дальнейшем исправно подтверждал свою любовь к пожарам.
Был консервативен. Оставался враждебен западничеству в течение всей своей жизни.
И вообще избегал любых однобоких и радикальных крайностей. Хотя при более пристальном рассмотрении его консерватизм оказывался «консерватизмом мудрой веры во всем земном и консерватизмом незыблемости в духовном вечном». Любил Россию, но считал, что любые новации и прогресс не должны противоречить ее традиционным нравственным началам: «Чтоб не ослабить дух и не испортить нравы…» («Червонец»).
Жизнь после смерти
Весной 1841 года Крылов вышел в отставку, покинув любимую им Публичную библиотеку, в Русском отделе которой проработал чуть ли не треть своей жизни. Да не просто проработал, а фактически создал этот отдел. Ему исполнилось 72 года; было тяжело ежедневно рано вставать, спускаться и подниматься по лестницам.
Первым делом, выйдя в отставку, Иван Андреевич поменял квартиру. Все эти годы прожил он в здании Публичной библиотеки на углу Садовой и Невского проспекта. Казенная квартира была просторная, на втором этаже, мог бы оставаться в ней и дальше, но он предпочел купить на Первой линии Васильевского острова большой каменный дом. Поселил в него свою крестницу Сашу с мужем и детьми. Сам занял первый этаж.
И занялся приведением в порядок своих басен, написанных за последние 35 лет. Работал поэт не торопясь, но систематически. Вставал довольно поздно, надевал широкий халат, подходил к окну, подбрасывал корм голубям. Еще до завтрака он брался за перо и подолгу сидел над баснями. Составляя последнюю книгу, Крылов упорно редактировал басни, изменял, переписывал строки, работая иногда по 15-16 часов в сутки.
И так практически до самого конца – последнее прижизненное издание содержит 197 басен; всего Крылов создал 205. Это общеизвестно. Меньше известно, что на похороны друзья и знакомые его были приглашены им самим очень непривычным способом: именно этой книгой басен вместе с извещением о смерти их автора.
В последний день жизни Крылов успел сделать завещание. Писать уже не мог и диктовал свою волю об имуществе, движимом и недвижимом, о праве на издание своих сочинений. И в этом же завещании, об этом мало кто знает, просил положить ему в гроб васильки.
Почему васильки? Говорят, очень любил эти синие-синие цветы. А еще вспоминают (хочешь не хочешь, снова рассказ, приправленный легендой; чуть ли не вся его биография зиждется на анекдотах, по большей части сочиненных самим Крыловым, да на мемуарах современников, запомнивших, как правило, те же самые анекдоты), – так вот, вспоминают, что у Крылова есть басня «Василек». Басня посвящена императрице Марии Федоровне, матери Александра I. Будто бы случилось Ивану Андреевичу серьезно заболеть, а императрица в знак большого к нему расположения прислала баснописцу букет васильков и переселила его в Павловск – свою летнюю резиденцию. Букет тот Крылов, если верить легенде, бережно засушил и часто им любовался. А выздоровев, написал басню, в которой говорит о себе как о бедном васильке.
Верить или не верить этой душещипательной истории? С одной стороны, вообще-то Крылов в симпатиях к сентиментальности на протяжении всей жизни никогда замечен не был. С другой – авторство басни «Василек» у него не отнимешь.
Скончался Крылов на пасмурной дождливой заре в собственном доме 21 ноября (по старому стилю 9 ноября) 1844 года. Умер скоропостижно, в три дня, причиной смерти стал паралич легких, наступивший в результате пневмонии. Правда, успел, по обыкновению, распустить слух, что то ли каши в обед переел, то ли протертых рябчиков, обильно политых маслом, за ужином перебрал. Что позволило современникам с уверенностью патологоанатомов утверждать, что великий баснописец умер от несварения желудка.
То, что он сам слагал о себе анекдоты, ничуть не вымысел, не очередная легенда. Поздней ночью, за несколько часов до смерти, Крылов попытался развеселить всех сидевших у его постели басней о самом себе. Сравнил себя с мужичком, который навалил на воз 400 пудов сушеной рыбы, не думая, безусловно, обременить этой поклажей свою худую лошаденку, потому как от большого ума полагал, что рыбка-то сушеная. Только лошадь этого не поняла да сдуру и окочурилась. «Рябчики-то были протертые, – вывел «мораль» Крылов, – но лишек-то всегда не в пользу».
Во время погребального шествия народ занял весь Невский проспект, по которому студенты несли гроб. Очередная молва гласит, что один из прохожих спросил идущего за гробом поэта Нестора Кукольника (не отличавшегося особой прогрессивностью):
– Кого это хоронят?
– Министра народного просвещения.
– Как министра? – удивился прохожий. – Министр просвещения, господин Уваров, живой, я его сегодня видел.
– Это не Уваров, а Иван Андреевич Крылов.
– Но ведь министр Уваров, а Крылов был баснописцем.
– Это их путают, – ответил Кукольник. – Настоящим министром народного просвещения был Крылов, а Уваров в своих отчетах писал басни.
На отпевании покойного был весь высший аристократический и чиновный Петербург. Похоронили Ивана Андреевича Крылова в Некрополе мастеров искусств в Александро-Невской лавре возле могил Карамзина и Гнедича.
Через 10 лет в самом центре столицы, в Летнем саду, на собранные по подписке частные пожертвования литературные заслуги баснописца увековечили памятником. Многие ли знают, что он стал первым в России памятником литератору. Этот монумент – последняя крупная работа выдающегося скульптора Петра Клодта. Общий эскиз памятника и рисунки горельефов для пьедестала выполнил художник А.Агин, прославленный иллюстратор «Мертвых душ» Гоголя. На постаменте памятника представлены персонажи тридцати шести крыловских басен.
В Москве памятник Крылову (скульпторы А.Древин, Д.Митлянский, архитектор А.Чалтыкьян) поставлен много позже – в 1976 году – в сквере у Патриарших прудов.
Маска
И последняя загадка Крылова.
Его имя из тех, что всем нам знакомо с детства и чьи произведения на слуху у каждого. Крупнейший русский писатель, знаменитый баснописец-классик, о котором мы тем не менее мало что знаем. Писатель редкой судьбы и «человек-загадка» – как назвал Ивана Андреевича Крылова еще поэт Батюшков.
Человек, чья жизнь протекала на рубеже двух веков – XVIII и XIX. Литератор, которому выпало жить в коварный для России отрезок времени – между великим пугачевским бунтом, всколыхнувшим всю страну, и Великой французской революцией, потрясшей наше Отечество ничуть не меньше. Всю жизнь после этих событий Иван Андреевич мучился, страдал, ненавидел, спорил, боролся и одновременно таился, скрывал свои чувства, мысли….
Но, по большому счету, кого ненавидел? Во имя чего страдал? Почему на протяжении своей жизни он хранил молчание и крайне редко и мало говорил о себе, предпочитая, чтобы о нем ходили легенды и мифы, часто созданные при его активном участии?
Все это осталось тайной не только для современников. Надо ли нарушать ее?
Вряд ли Иван Андреевич исходил из того, что человек интересен не тем, что говорит, а тем, что скрывает. Есть только одно объяснение. Та почти что мифическая беседа, о которой ходили слухи, с императрицей Екатериной II. Ее внушение, видимо, оказалось и впрямь столь тяжким, а собственное ослушание отправиться за границу «на учебу» показалось столь серьезным, что слабохарактерный Крылов, сломленный царской волей, на долгие годы был парализован страхом. Обычным человеческим страхом.
И в подтверждение этого на память приходит еще один рассказ-воспоминание современника из времени, когда Крылов был уже в фаворе.
Будто бы императрица изъявила желание лично познакомиться со знаменитым баснописцем. Представлять Крылова, облаченного в парадные белые штаны и шелковые чулки, повел Жуковский. Они уже вошли в приемную. Дежурный камердинер уже доложил о них. Как вдруг Крылов с ужасом говорит Жуковскому, что «пустил в штаны». Белые шелковые чулки окрасились желтыми разводами. Пришлось срочно уходить.
Если рассмотреть этот грустный эпизод под углом зрения страха, придется признать, что причиной случившегося вполне могла стать та давняя, но сохранившаяся в памяти, в подсознании встреча с другой императрицей – Екатериной II.
Разумеется, баснописцу были переданы и слова Александра I, что он «всегда готов Крылову вспомоществовать, если он только будет продолжать хорошо писать». Что стояло за царским «хорошо писать», было настолько очевидно, что Крылов, опубликовавший годом ранее 24 басни, на три года замолк.
Переждал и смерть Александра I, и восстание декабристов и лишь затем в 1827 году рискнул напечатать одну басню, в 1828-м – еще две и в 1829-м – опять только одну. Трезвый, расчетливый ум подсказывал: береженого Бог бережет!
Поэтому, услышав на маскараде в Зимнем дворце от Николая I, похлопавшего поэта по плечу: «Пиши, старик!», поэт после того дня не написал больше ни строки.
И, как всегда, нашлось тому для всех объяснение. По Петербургу пошел слух, что Крылова кто-то спросил, почему он не пишет более басен.
– Потому, – отвечал баснописец, – что я более люблю, чтобы меня упрекали, почему я не пишу, нежели дописаться до того, чтобы спросили, зачем я пишу.
Естественной реакцией разочарованного в человеческой природе и возможности ее исправить писателя оказалась не надежда и вера в книжную мудрость, а всепоглощающая страсть к карточной игре, ставшей для него своеобразным наркотиком. Ничуть не желая принизить Ивана Андреевича, можно увидеть, что в своей обычной жизни он знал две такие распространенные в России страсти: страсть оказавшегося в столице провинциала к самоутверждению и страсть русского литератора стать духовным отцом светской власти. В моменты, когда Крылов ощущал, что они не реализовываются, в нем вспыхивала самозабвенная карточная страсть – страсть дикого бунта.
В дальнейшем и его творчество, и поведение в жизни окрашиваются иронией и недоговоренностью. Жанр басни, «эзопов язык», как нельзя более подходили к умонастроению и душевному состоянию Крылова.
Прикрываясь маской «ленивца» и «чудака», в литературе он мог говорить в баснях «все, что хочется», в жизни – придумывать о себе все, что заблагорассудится, пряча себя истинного, и при этом занимать (в конце жизни) почетное положение в обществе. Давнишняя мечта исполнилась.
Он стремился стать, и он им стал – человеком, которого знают все, человеком, про которого ходят легенды, и в то же время человеком, про которого ничего, по сути, неизвестно. Хотя к концу жизни он уже и боялся вроде бы меньше, и просить ничего и ни у кого не приходилось. Надобности не было – все и так преподносили. И все же, острый на язык, он по-прежнему предпочитал быть уклончиво осторожным. Почему? Да потому, что ему ли, профессиональному игроку, порой только и жившему картами, не знать, как непостоянна фортуна.
Ощущал ли он себя счастливым? Он был скрытен, «ежился, уходил в себя», тщательно оберегая свою душу от праздного любопытства желающих в нее заглянуть, и никому и никогда не сказал на сей счет ничего. Разве что однажды проговорился об этом в басне «Соловей», когда с горькой иронией честно поведал о грустной судьбе Соловья, находящегося в клетке под надзором «птицелова»:
А мой бедняжка Соловей,
Чем пел приятней
и нежней,
Тем стерегли его плотней.
Не случайно, можно заметить, в баснях Крылов часто писал о сетях, в которые попадают то обезьяны, то медведь… Позволительно предположить, что всю жизнь себя он тоже ощущал пойманным в сети.
Он был мудрым человеком, чрезвычайно скромным и стыдливым до конца жизни. Может быть, именно поэтому оказался способен на взвешенное и крепкое слово, которым так силен русский ум. Крылов, талант которого оказался непосильным бременем для него, был одним из тех, у кого «ума палата», и следом – «горе от ума». Потому что в России, как любил повторять Николай I, «нужны не умники, а верноподданные».
Писатели
о Крылове
Бытует мнение, что, сторонясь людей, Крылов будто бы ни с кем не поссорился ни разу, но и ни с кем и не подружился, мол, был бесстрастен, равнодушен и невозмутим.
В опровержение хочется сослаться на страстные слова, вырвавшиеся у него при известии о смерти Пушкина: «О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моем кабинете, я связал бы тебя веревками… Если б я знал!» (Пушкин заходил к Крылову за день до дуэли с Дантесом.)
Но и при жизни Пушкина Крылов, принципиально избегавший вмешиваться в литературные споры, один раз в своей жизни изменил-таки своему принципу – выступил с эпиграммой в защиту поэмы Пушкина «Руслан и Людмила».
Ему одному из первых читал Грибоедов по приезде в Петербург свою комедию «Горе от ума». Известно, что Крылов принял большое участие в судьбе молодого Айвазовского и почти накануне своей смерти написал письмо Павлу Федотову, в котором просил его посвятить себя целиком живописи.
В то же время чрезвычайно ранимый по своей натуре, Иван Андреевич, надо признать, никогда не давал спуску людям, которые, как он считал, проявили к нему снисходительное хамство, высокомерие, обидели или были несправедливы по отношению к нему. Он не был злопаметен, но отсутствием памяти не страдал. Причем в созданной Крыловым биографической легенде можно встретить эпизоды, когда он адресовал свои язвительные стрелы не только в адрес, допустим, Николая I, графа Д. Хвостова, поэта, драматурга и критика П. Катенина, безвестных студентов или меломана в опере.
Как-то он был на «субботе» у Жуковского. Когда собрались многочисленные гости, Крылов подошел к письменному столу хозяина и стал что-то искать на столе. На вопрос, что он ищет, лукавый баснописец ответил: «Да надобно закурить трубку. У себя дома я рву для этого первый попавшийся под руку лист, и вся недолга. А здесь нельзя так. Ведь тут за каждый листок исписанной бумаги, если разорвешь его, отвечай перед потомством». Тонкая язвительность прилюдно сказанных слов была более чем понятна Жуковскому – автору статьи «О басне и баснях Крылова», в которой он с явным колебанием «позволил себе» поднять Ивана Андреевича кое-где до Лафонтена, как искусного переводчика царя баснописцев, сравнить Крылова с Дмитриевым в пользу последнего, указав на «погрешности», «выражения противные вкусу, грубые» в крыловских баснях.
Вообще, надо заметить, любую форму критики в свой адрес Крылов переносил с трудом. По воспоминаниям В.Олениной, басня «Прихожанин» была написана Иваном Андреевичем в ответ на стихотворение П.Вяземского «И.И.Дмитриеву (в день его именин)», в котором автор, упомянув «трех Иванов» – Лафонтена, Хемницера и Дмитриева, не назвал Крылова. Одно только умолчание его имени показалось Крылову нестерпимым. Прямое указание на то, что басня явилась полемическим откликом великого баснописца на выступление Вяземского, можно найти и у М.Лобанова: «Крылов позволил себе мщение… в басне «Прихожанин».
Чем объяснить подобное восприятие критики? Вряд ли одной ранимостью его натуры. Критика так или иначе нарушала создаваемую Крыловым биографическую легенду, а вот этого-то он допустить никак не желал.
И все же как ни стремился Крылов стоять в стороне от литературных полемик, о нем всегда много не только говорили, но и писали (как при его жизни, так и много позже). Известные писатели находили повод высказать мнение о творчестве великого баснописца.
«Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа. Звери у него мыслят и поступают слишком по-русски: в их проделках между собою слышны проделки и обряды производств внутри России. Кроме верного звериного сходства, которое у него до того сильно, что не только лисица, медведь, волк, но даже сам горшок поворачивается как живой, они показали в себе еще и русскую природу. Даже осел, который у него до того определился в характере своем, что стоит ему высунуть только уши из какой-нибудь басни, как уже читатель вскрикивает вперед: «это осел Крылова!» – даже осел, несмотря на свою принадлежность климату других земель, явился у него русским человеком. Несколько лет производя кражу по чужим огородам, он возгорелся вдруг честолюбием, захотел ордена и заважничал страх, когда хозяин повесил ему на шею звонок, не размысля того, что теперь всякая кража и пакость его будут видны всем и привлекут отовсюду побои на его бока. Словом – всюду у него Русь и пахнет Русью». (Н. В. Гоголь. 1846 г.)
«…басни Крылова, кроме поэзии, имеют еще другое достоинство, которое, вместе с первым, заставляет забыть, что они – басни, и делает его великим русским поэтом: мы говорим о народности его басен. Он вполне исчерпал в них и вполне выразил ими целую сторону русского национального духа: в его баснях, как в чистом, полированном зеркале, отражается русский практический ум, с его кажущеюся неповоротливостию, но и с острыми зубами, которые больно кусаются; с его сметливостью, остротою и добродушно-саркастическою насмешливостью; с его природною верностию взгляда на предметы и способностию коротко, ясно и вместе кудряво выражаться. В них вся житейская мудрость, плод практической опытности – и своей собственной, и завещанной отцами из рода в род… Честь, слава и гордость нашей литературы, он имеет право сказать: «Я знаю Русь и Русь меня знает», хотя никогда не говорил и не говорит этого. В его духе выразилась сторона духа целого народа; в его жизни выразилась сторона жизни мильонов». (В. Г. Белинский. 1840 г.)
«Широкий круг читателей искал в баснях Крылова иронии, сатиры, памфлета и находил их. В образе крыловских басенных персонажей –
«волков», всячески утесняющих и поедающих беззащитных овец;
«медведя», проворовавшегося при охране доверенных ему пчелиных ульев;
«щуки», промышлявшей разбоем в пруде, за что ее в виде поощрительного наказания бросили в реку, где для разбоя ее открывались неограниченные возможности;
«слона на воеводстве», разрешившего волкам брать с овец оброк, «легонький оброк»:
с овцы «по шкурке, так и быть, возьмите,
а больше их не троньте волоском»;
«лисиц», лакомых до кур и изничтожавших их всеми «законными» и незаконными способами;
«осла», который в качестве вельможи, став «скотиной превеликой»,
мог проявлять свою административную дурь;
и, наконец, самого
«льва», одно рычание которого наводило трепет на его верноподданных,
льва, который в годину бедствий, притворно «смиря свой дух», пытался показать, что он не лишен совести, и который в то же время с явным удовольствием внимал льстивым словам лисы
– в образе всех этих персонажей народ узнавал свое начальство с царем-батюшкой во главе». (Демьян Бедный. 1944 г.)
«Крылов, будучи литератором-профессионалом и одним из самых популярных русских поэтов, принятый запросто в домах вельмож, одинаковым тоном говорящий с солдатом на улице и царем во дворце, завоевал себе совершенно уникальное в николаевском Петербурге право – быть везде самим собой. Он говорил простонародным языком, спокойно спал, не стесняясь своего громкого храпа, на светских приемах, прослыл чудаком, но зато завоевал себе право жить, не считаясь с тем, «что будет говорить княгиня Марья Алексевна» (Грибоедов). Ни один критик не смел обругать его басни, ни один светский щеголь – посмеяться над его манерами. В рабском Петербурге он был свободен, если приравнять свободу к личной независимости». (Ю.М. Лотман)
Выбор читателей
Комментарии