За сказку русского лица

В этом году Юрию КУЗНЕЦОВУ, самому скандально известному из поэтов, публиковавшихся в СССР в 70-80‑х годах, исполнилось бы 80 лет. Ему пеняли и за вопиющее высокомерие («Звать меня Кузнецов, я один, // Остальные – обман и подделка»), и за непочтительность к авторитетам (Ахматова, Цветаева и даже Пушкин), и за пляску на костях, каковую усматривали, например, в таких стихах, ставших его визитной карточкой:

Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землей.

Прочитав первую строку, как это обычно бывает, не удосужились принять во внимание последующие и подумать, о чем здесь, собственно, речь. А речь о воскрешении мертвых через повторение их имен.

Никто не забыт и ничто не забыто? Да, но только Богом: человеческая память не может быть вечной. На Бога же в славящих павших патриотических виршах не было даже намека. Что же до «земли», то Кузнецов был первым, кто, говоря о войне, взглянул на нее под иным – шокировавшим – углом, сказав об отце, погибшем в 1944 году в боях за Крым:

Всякий раз, когда мать его ждет, –
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредет,
Одинокий и страшный.

Никакой надежды на бессмертие, каковой и не должно быть у атеиста. Впрочем, это и не атеизм, а некое новое мифологическое мышление, трансформирующее архаичные образы, именуемые фольклором. Такую трансформацию мы и видим в хрестоматийной «Атомной сказке», написанной в 1968 году, в пору учебы в Литинституте, – переложении «на теперешний лад» сказки о Царевне-лягушке (Василисе Премудрой). Иван-царевич здесь не сказочный герой, а современный рационалист-естество­испытатель, и лягушка для него, как и все живое, лишь объект для эксперимента:

– Пригодится на правое дело! –
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века,
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.

«Правое дело» – оборот из революционных песен борцов за это самое дело, из лексикона нигилистов, пластавших лягушек и бросавших бомбы под колеса карет, а кроме того, здесь перед нами человек Нового времени, чьим главным идолом сделалась наука. По Кузнецову, не просто дурак, а дурак бесчеловечный, как бесчеловечно и все его «познание», напомина­ющее эксперименты доктора Менгеле. А еще это Иван, не помнящий родства – минувших веков, что стучат в каждой жилке препарируемой им заколдованной царевны. Он оборотень, инфернальная нечисть, так или иначе присутству­ющая во всех стихах Юрия Кузнецова. Противостояние ей и насаждаемой ей смертоносной лжи – в этом он и видел свое призвание, противопоставляя миф «научной картине мира»: тоже мифу, но мифу, высосанному из пальца, бездушному и куда как более абсурдному, чем представление о Вселенной как о покоящейся на панцире черепахи плоской Земле.

В самом деле, разве не абсурднее любого донаучного представления не имеющая под собой никаких доказательств, но почитаемая за научную гипотеза о происхождении жизни из неживой материи или человека от обезьяны? В сказке – этом осколке мифологического мышления – гораздо больше смысла, чем в таких повсеместно принятых на веру псевдонаучных концепциях с далеко идущими следствиями. А коль скоро клин выбивается только клином, то мифу современности противопоставляется архаичный миф, приобретающий новое и с учетом сегодняшних реалий апокалиптическое звучание, нигде не ощутимое так явственно, как в трагедии России. На фоне этой трагедии и разворачивается поэтом создаваемый им миф.

«В моих стихах, – говорил Кузнецов, – главное – русский миф, и этот миф – поэт, остальное – легенда». А вот о поэзии из предисловия к книге «Крестный путь»: «Поэзия не поддается определению. Она тайна. Легче схватить момент ее зарождения… Бог сотворил человека из земного праха и вдохнул в него свою малую частицу – творческую искру. Эта Божья искра и есть дар поэзии. …творцами мирового эпоса были певцы. Естественно предположить, что первыми певцами были ангелы. Они пели хвалу Богу».

То же самое делает и поэт. Во всяком случае должен. А для этого его взгляд должен быть всегда сфокусирован на Том, Кто вдохнул в него ту самую искру. Все остальное, в сущности, иллюзия:

Смешалось все и стало бесполезно.
Я растерял чужое и свое.
В незримой точке зазияла бездна –
Огонь наружу вышел из нее.

И был мне голос. Он как гром раздался:
«Войди в огонь! Не бойся ничего!»
– «А что же с миром?» – «Он тебе казался.
Меня ты созерцал, а не его…»

И я вошел в огонь, и я восславил
Того, Кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между солнцем и луной.

Эти стихи – итог прожитой жизни – написаны в 2001 году, за два года до смерти (поэт скончался 19 ноября 2003‑го) и могут рассматриваться как комментарий к самым значительным писавшимся в то же время произведениям Юрия Кузнецова – поэмам «Путь Христа» и «Сошествие во ад». Примечательно также, что самым последним из его стихотворений, написанным за десять дней до смерти, стала «Молитва». Заканчивается оно так:

На голом острове растет чертополох.
Когда-то старцы жили там – остался вздох.
Как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег:
– Ты в небесех – мы во гресех – помилуй всех!

Как и использованный здесь житийный рассказ о том, как некий старец побежал по воде за моряками, забыв молитву «Отче наш», которой они его научили, и желая услышать ее снова, чтобы запомнить, так и сами эти стихи иллюстрируют слова апостола Павла из Послания к Римлянам (8:26): «…мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными». То же самое можно сказать и о поэзии, назначение которой в том, чтобы изречь то, что иначе изречь невозможно. В противном случае стихотворная продукция лишь умножение сущностей сверх необходимости, лишь имитация поэзии подлинной и те самые «праздные слова», за каждое из которых, предупреждает Христос, человек даст ответ в день Суда.

Константин КРАВЦОВ