За северным ветром. Чашка чаю с Кантом

Филолог Евгений СЛАВГОРОДСКИЙ – самый юный учитель года за всю историю конкурса. Молодые люди, не отметившие еще тридцатилетия, частенько занимали почетные места в «пятерке» и «пятнашке», но на трон не всходили никогда. И вряд ли кому-нибудь однажды удастся не то что побить рекорд Славгородского, но и просто повторить его: в 25 лет увезти домой из Москвы большого «Хрустального пеликана».

Прозвища, пропитанные изумлением и тайным восхищением, приклеившиеся к Жене на конкурсе, стали уже легендой. Знайка, Моцарт, юный гений, Радзинский, оживший дух Канта, инопланетный гость. А вы смогли бы вдохновить публику на такое «народное творчество» да еще всего за две недели? То-то же… При этом он все время пытался оставаться в тени, слухов вокруг себя не множил, в лидеры не выбивался, просто спокойно работал – как умеет.

– Перед отъездом в Москву я встретился с Владимиром МОРАРОМ, учителем года России-2000. И он дал мне один-единственный, но, как оказалось, очень важный, если не самый главный совет: всегда во что бы то ни стало оставаться самим собой и спокойно делать то, что ты умеешь. Бесполезно, приехав на конкурс, начинать экспериментировать и показывать то, чем ты на самом деле никогда раньше не занимался. Нельзя хвататься за методы и формы, которые, конечно, хороши и новомодны, но сам ты их в деле ни разу еще не пробовал. Нужно делать только то, что у тебя точно хорошо получается. Конкурс – это стихия страстей и столкновение интересов, но не стоит всерьез об этом задумываться. Быть самим собой – и все будет хорошо. И в таком случае совершенно не имеет значения, проиграл ты или выиграл, главное – сохранить лицо. Вот что важно.

В Москве я работал точно так же, с тем же настроением, что и дома, в родной Крыловской школе. И оказалось, что мне совершенно все равно, снимают ли меня камеры, смотрит ли на меня огромный зал или маленький класс. Все это не имеет никакого значения, потому что люди везде одинаковы – и в тысячном зале, и в маленьком классе.

Наверное, он не лукавит и ему действительно все равно. Ведь он, как рак-отшельник, в любой момент может спрятаться в свой панцирь, в свой собственный глубинный мир, и все – «я в домике», попробуй-ка достучись. И в то же время, прочитав столько книг, сколько прочитал их он, зная столько, сколько знает он, невозможно все это удержать в себе. Хочется делиться. Лучше всего с детьми – они восприимчивее и податливее.

– Помните, как князь Мышкин, рассказывая о своей жизни в Швейцарии, говорит, что с детьми ему легче. Это действительно так. Взрослые страшны тем, что не хотят слышать никого, кроме самих себя. И даже если слушают кого-то, то с таким легким опасением, с эдакой надменностью, мол, как бы он, собеседник мой, мои мысли не нарушил, мое мировоззрение не расшатал. И сразу при первых сигналах опасности взрослый готов броситься в атаку. Во всяком случае ученые люди все такие. С детьми легче. Они добры, несмотря на свой природный эгоизм. Но этот эгоизм не мешает им чисто и наивно воспринимать и переживать мир.

Перефразируя мысль о том, что бриллианты – лучшие друзья девушки, можно смело утверждать, что книги – лучшие друзья Славгородского. Еще он любит чай, знает о нем все, или почти все, наверняка легко может отличить, к примеру, ранний каркаде от позднего. Из Москвы помимо «Хрустального пеликана» увез глиняный чайник – свою стародавнюю мечту. Прочел, наверное, все, что про чай написано. Прочел… Вот мы и вернулись к книгам. Все же в рейтинге удовольствий они для него на первом месте.

– Литература в свое время меня потрясла. Каждая книга – это ведь как большое незабываемое путешествие. Первое большое потрясение – «Война и мир». Причем дома не было четвертого тома, пришлось довольствоваться первыми тремя. Меня поразили философская глубина и убедительность Толстого. Эта убедительность была такой мощи и силы, вторжение в мое сознание было столь агрессивным и потрясающим, что я потом всего Льва Николаевича перечитал, своими бесконечными вопросами он меня просто заворожил. Конечно, он моралист, не упускающий возможности поучать, но ведь в то же самое время и художник. Настоящий художник. За это ему можно все простить. Толстой и привел меня к философии. Правда, у меня на полке была только одна книга – «Научный атеизм», плод типичного русского материализма. Но мне так понравились эти слова, они, как волшебная музыка, звучали: «пять доказательств Фомы Аквинского», «квинтэссенция», «сущность». Потом я стал изучать психологию, сравнивать ее с философией. Эту линию я продолжил на филфаке, сопрягая литературу с философией, философию с культурологией. И сейчас в аспирантуре тоже занимаюсь философией языка.

– А в Ясной Поляне удалось побывать?

– Я в своей жизни вообще мало где был, только в Петербурге да в Североморске. Даже в Москве и то впервые. Удивительно, какой маленькой оказалась Красная площадь. Думал, она куда больше. Вообще в Москве все очень маленькое. И сама она какая-то маленькая и очень красивая в своей удивительной внутренней сомкнутости. Я говорю о сердце Москвы, которое только и есть настоящая Москва. Не будь этого старого города, это была бы уже не Москва, а безликий мегаполис, каких, наверное, множество. А еще меня поразил Храм Христа Спасителя. Внутрь я, правда, так и не попал, но снаружи он показался мне могучим исполином, который молчит всей своей мощью, который кроток в своем богатырском величии. И уже этой кротостью и этим молчанием провоцирует восторги. Слава Богу, что храм восстановили. Как бы он ни был сделан, этого вполне достаточно для того, чтобы демонстрировать всю духовную силу России. Ведь он не для нас построен. Мы-то со своими эстетскими подходами всегда будем кривиться, углубляться в подробности и рассуждать, где тут китч, а где новодел. А любой иностранец посмотрел и понял, что есть русский дух на самом деле. Храм Христа Спасителя в первую очередь представительствует перед миром.

Славгородский религиозен. Говорят, он строго соблюдает все посты. О своей вере не кричит на всех углах (кричащим его вообще сложно представить), но внутренний огонь не скрыть. Может, именно этот огонь, подобно магниту, и притягивает к нему людей? Наверное, таким даром обладали средневековые проповедники и миссионеры в широкополых шляпах, уезжавшие за три моря, гонимые северным морским ветром, чтобы нести дикарям веру Христову. И дикари, слушая их, как зачарованные, наполнялись священным трепетом и без сожаления предавали своих древних богов.

– Вере невозможно научить, вера и учение – разные вещи, которые не нужно смешивать. К вере можно лишь привести. Например, через Достоевского, через Пушкина, через Лермонтова. Кто-то приходит к религии через литературу, а кто-то смотрит в небо и тоже начинает верить. Я против уроков религии, потому что у школы совершенно иная задача: ознакомить человека с собственной культурой, которая вне религии перестает быть культурой. Русская культура – это изначально религиозная культура. Даже русский атеизм религиозен. Даже советская культура была религиозна. Там все символы религиозные сохранились, там вся этика религиозная сохранилась, несмотря на то, что была порядком искажена. Возьмем литературу Великой Отечественной войны, возьмем «Сашку» Вячеслава Кондратьева. Посмотрите на этого героя, это же настоящий православный воин, который прощает своего врага, который любит своего врага. И при этом он ненавидит его во время боя, а взяв в плен, тут же прощает и начинает защищать. Мало того, сам готов ради него погибнуть. Такое великодушие – это разве не христианская этика? Вся советская литература, весь кинематограф – я не беру искусственно созданный соцреализм – православны по своей сути. Ведь что такое коллективизм, пропагандируемый Советами – не что иное, как искаженная соборность. Советы и православие – это Христос и Антихрист, плюс и минус, две стороны одной медали. Если бы идеологию, правившую нами 70 лет, перевернуть и трансформировать в источник, получилась бы христианская культура. Парадигма и вехи остались те же, изменились лишь векторы. Почему советская культура была такой гражданственной, почему из нее вышло так много прекрасных людей? Да потому, что они еще не успели забыть те каноны, на которых воспитывались их деды. Советские люди продолжали быть христианами по духу, хотя и забыли о боге. Но в 70-е годы ХХ века в мир пришло новое поколение, которое стало слушать западную музыку, их пленили запретные иноземные идеи. Исконные русские устои потеряли свою притягательность, рухнули, и страну охватил раскол, распад и разрушение. В котором, собственно, мы до сих пор и пребываем.

Сегодняшний день, по мнению Евгения Игоревича, – сплошная мировая каша. Сегодняшняя культура базируется на полном отсутствии всякой культуры. И каждый в этом мире сам по себе.

– Мы все дети цивилизации. Цивилизации чудовищного мирового города, который ради безопасности, ради выживания сплотился в единое макротело. И это макротело живет, поедает пищу – информационную или физическую, – пытается ее переварить и превратить всех вокруг себя в таких же потребителей и поедателей. Но вся эта информация, коммуникация не имеет никакого отношения к культурному развитию общества.

Современный мир представляется мне одним большим брожением каких-то микрочастиц в неизвестном веществе, взаимодействующих лишь на основании маленьких частных целей. У маленьких людей – свой мир, у элиты – свой. Частицы эти сталкиваются, расходятся, подчас даже не замечая этого, и не представляют себе иного пути, кроме этого странного, хаотичного брожения. Люди в большинстве своем сегодня рассматривают культуру как останки умершего первобытного животного, которые можно изучать под микроскопом и интеллектуально иронизировать над ними.

Но мне нет никакого дела до того, какие тенденции правят миром. Я не могу жить без культуры, мне без нее плохо, она мой воздух, и если я могу предложить этот воздух другому, то этот человек вскоре тоже не сможет без него жить. И вот нас уже двое, трое, пятеро, нам нравится жить в нами же сконструированном пространстве. И это уже маленькая культура. Я не ставлю перед собой цель спасти мир. Это только Брюс Уиллис может за два часа мир спасти, молодец, быстро работает. Американцы вообще молодцы, очень любят за 120 минут экранного времени спасать человечество от мировых угроз. А я хочу хотя бы сам спастись и спасти своих детей. И то, как мы живем, о чем думаем и что делаем, – и есть наше спасение.

Его жизнь на сегодняшний день сложилась так, как сложилась. Он стал филологом, а не математиком, потому что никогда не понимал математического отвлеченного языка, не мог думать абстрактными формулами, мысли для него должны быть насыщены плотью и кровью, живыми образами. Абсолютно добровольно, прекрасно понимая, на что идет, движимый исключительно юношеским энтузиазмом и романтикой, уехал из областной столицы – родного Калининграда – в маленький поселок Крылово, где в единственной школе учатся всего лишь 200 детей.

Просто хотелось в корне изменить свою жизнь, оказаться одному в незнакомом месте, подальше от большого города, и там на лоне природы открыть какие-то собственные внутренние тайны, возможности, понять, на что способен, испытать себя в конце концов.

И нет гарантии, что однажды, почувствовав, что слишком привязался и пустил корни, он вновь не отправится в дальний путь за северным морским ветром. Ведь в Ясной Поляне в конце концов он так до сих пор и не побывал.