Юрий Богатырев: чужой среди своих. отрывки из книги

2 марта народному артисту России Юрию Богатыреву исполнилось бы 70 лет. А прожил он всего 42 года. Мало. До обидного. Но сделано им столько, что другие успевают за долгую жизнь. Егор Шилов. Филиппок. Стасик. Ромашка. Штольц. Мартен Иден – это лишь частица образов, созданных актером в кино, театре, на телевидении. Сегодня мы публикуем отрывки из новой книги киноведа и журналиста Натальи Бобровой «Юрий Богатырев: чужой среди своих». В ней собраны голоса тех, кто знал артиста, дружил, любил и работал с ним.

Об авторе:

Наталья Анисиевна Боброва. Журналист, киновед, кинокритик. Родилась в Москве. Училась на факультете журналистики МГУ. Работала в газетах \”Литературная Россия\”, \”Московская правда\”, \”Российская газета\”, \” Московский комсомолец\”, \”Вечерняя Москва\” и др. Автор книг \”Юрий Богатырев: не такой, как все\”, \”Юрий Богатырев: чужой среди своих\”. Автор сценария фильма \”Юрий Богатырев: большой-большой ребенок\”. Член Союза журналистов России, Международного Союза журналистов, Союза кинематографистов России, Гильдии киноведов и кинокритиков.

Никита Михалков:

— Я познакомился с Юрой в «Щуке». Он учился на два курса младше меня. И я помню его невероятно дородную внешность… Помню его в самостоятельной работе по «Подрост­ку» Достоевского — он приготовил отрывок и заме­чательно там играл…

В училище я ходил на самостоятельные показы – смотреть дипломные работы студентов — все это было близко мне по духу. И мы с Юрой пересекались на этих показах-спек­таклях. Юра там играл, а я смотрел.

Уже тогда он считался очень перспективным ак­тером. К тому же у него еще было дарование худож­ника. А также замечательный юмор, деликатность в обращении. То есть это был как бы образ артиста начала XX века — мхатовской школы, с интелли­гентными манерами и веселыми шутками…

Но мы не были еще близко знакомы… А когда я начал снимать свою дипломную работу «Спокойный день в конце войны», то совершенно естественно обратился к своим однокашникам — Сереже Артамонову, Вале Смирнитскому, Саше Пороховщикову… И конечно, к Юре Богаты­реву. Тогда-то Юра и попал к нам на съемочную площадку в первый раз.

У него была очень маленькая роль. У других, правда, еще меньше, но там были хоть какие-то сло­ва. Но зато у него была замечательная фактура — бело­головый, голубоглазый, с русой щетиной… Потря­сающая фактура уже тогда…

А в «Свой среди чужих…» на роль  Шилова я уже никого не пробовал, кроме Юры. Его физическая форма вызывала у всех уваже­ние. Он был со­вершенно фантастической выносливости. Его огром­ные руки все называли «верхние ноги» — они были с гигантскими кистями и толстыми, мощными паль­цами.

Вообще господь одарил его совершенно невероят­ной фактурой. Юра был сложен так потрясающе, что, когда мы снимали финальную сцену, где он бежал в маечке навстречу товарищам, то он, никогда не занимавшийся спортом, выглядел настоящим ши­рококостным атлетом с рельефными мышцами…

Помню, спросил его: «А верхом ты ездишь?» — «Никогда не ез­дил…» — «Ну и как ты?» — «Я научусь».

И он сделал это просто в считанные дни, и вир­туозно, — сел на коня и тут же поехал. А однажды я испытал шок, когда мы должны были снимать сцены, где он сжимает кулак.   Я увидел, как он абсолютно по-женски сжал кулак, прижав большой палец к ладони, и был совершенно потрясен. Я спросил:

— Юра, ты что? Ну-ка, ну-ка, сожми кулак. Ты что, никогда не дрался?

И он признался, что да, никогда. Я понял, что он действительно никогда не драл­ся. И пришел в ужас, потому что в картине ему предстояло играть много чего — там были и бои, и пот, и кровь, и все такое мужское…

Мы начали репетировать сцену драки — и он все сделал потрясающе, абсолютно точно.

…В «Неоконченной пьесе…» для Юры уже просто писалась роль. И сумас­шедшее удовольствие была эта работа — то, как мы искали и находили образ Войницева… Мы понима­ли, что Серж — это такое большое, трогательное, глупое, наивное, слабое и в то же время очень ис­креннее и честное существо — такой Пьер Безухов, только глупый. Но глупость тоже бывает разная. Это была не глупость, а скорее такая звенящая ограниченность. Труднее всего играть это. Потому что Серж гово­рит простые банальные вещи (…)  И Юра делал это ювелир­но, на каких-то невероятных полутонах.

Его образ родился от походки героя — это Юра предложил сам. У него было плоскостопие, поэто­му ему специально делали очень большие ботинки: размер был гигантский — сорок восьмой или сорок девятый. Ему изготовили ботинки еще больше, и он поджимал пальцы на ногах, поэтому его походка становилась такая… шлепающая. Он шел, как ходят плоскостопные люди, — с пятки с развернутыми носками и шлепая. И как только он пошел этой по­ходкой— все сразу стало ясно. Все слилось в один образ: и шляпа с высокой тульей, надеваемая пря мо, и огромные руки, и трость, и косоворотка: — все сразу заработало…

В «Обломове» он сыграл, на мой взгляд, до­статочно убедительно Штольца. Юра его очень очеловечил.  Сделал из него не бездушную машину, а че­ловека, который просто искренне не понимает, что такое русская душа. Квинтэссенция этой роли — эпизод, когда отец провожает мальчика Штольца учиться. В сцене прощания с отцом Юра сыграл безупречно точно. И, конечно же для меня чрезвычайно важна сцена в бане. Эти две кульминации Юра провел замечательно.

…Для Юры главное было — поймать точный ка­мертон. Когда он его ловил — дальше уже все ка­тилось само собой…

Сергей Шакуров:

— Это был очень добрый человек. Он всех любил, и обязательно говорил добрые слова. Причем так естественно,  просто и адекватно, что, конечно, его все тогда любили. Не знаю, может быть, ему не хватало, действительно, какого-то эгоизма. Артист должен быть эгоистом, понимаете? Иначе он начинает разваливаться. Может быть, не хватало вот этого… Но я не могу себе его представить другим.

Наталья Варлей:

— Впервые я увидела Юру на ступеньках Щукин­ского училища. Мы вместе поступали на первый курс. Он стоял в цен­тре толпы абитуриентов — такой большой, вальяж­ный, громкий, что-то рассказывал и держал внимание всех. И потом на протяжении всех четырех лет нашей студенческой жизни он так и притягивал всех нас какой-то необыкновенной внутренней силой. Это, наверное, и есть магия таланта.

С ним мы сразу прониклись пониманием. И так невольно получилось, что в нашей общей студенчес­кой жизни главная, ведущая роль была у Юры. Он всегда был в центре внимания. Мы все старались говорить, как он, шутить, как он, — вкусы всего на­шего курса были подстроены под Юру. При этом над ним немножко подсмеивались, подтрунивали, «пельмень» называли его — но с такой любовью, с такой нежностью. Или «бело-розовый»: он был как зефирчик — мягкий, пухлый, уютный, с большими, словно припухшими губами.

И в то же время удивительно легкий. Просто потрясающе легкий. Я очень хорошо помню, как он танцевал на уро­ках танцев — просто летал. Он замечательно пел. У него был прекрасный го­лос, удивительный слух.

На всех занятиях по мастерству он часто слушал вполуха,  делая какие-то наброски, рисунки, зарисов­ки, шаржи… карандаш из рук никогда не выпускал. Однажды нарисовал и меня — висящей головой вниз на трапеции. А лицо получилось перевернутое. Почему-то он так меня увидел. Жаль, что этот пор­трет у меня не сохранился.

Александр Ширвиндт:

— Он был совершенно разносторонним. Мог за­мечательно сыграть лирического героя. А затем очень легко уходил в характерность. Юра был очень подвижен внутренне, разнообра­зен, мягок необыкновенно… Мягкость — это было основное его качество, его приоритет по отношению к другим артистам. При этом он отличался порази­тельной творческой интуицией: он никогда не позво­лял себе делать что-то выше той органической план­ки, которая была в нем заложена.

У него был какой-то внутренний камертон, кото­рый не позволял ему «плюсовать», наигрывать, го­воря нашим шершавым актерским языком. Он все­гда был предельно органичным. И отсюда мягкость. А разнообразие талантов у него было фантастичес­кое. Он не только пел, музицировал, но и замеча­тельно рисовал. У меня сохранились его рисунки — Юра легко их дарил…

При этом он был человек корректный и очень ранимый. Артисты ведь обычно очень зависимы от чужого мнения. Сыграют спектакль, и за кулисами у них в глазах собачий вопрос: «Ну как?» У Юры этого не было. Он был как бы… над схваткой. Он сам знал, что ему хорошо и что — плохо…

Константин Райкин:

— Ко мне он  сразу очень расположился. Уж не знаю, почему. И мне он был очень интересен. Обаятельный, красивый, явно умевший тогда больше, чем большинство из нас. Во всяком случае, больше, чем я. Потому что я тогда ничего не умел, а Юра уже профессионально выступал на сцене, работал чтецом. У него была очень хорошо поставленная речь, красивый  разработанный голос.

Он создавал впечатление более взрослого, опытного в профессии, в актерском деле, к которому мы только приступили. При этом он был очень доброжелательный, открытый…

У него были свои взгляды на искусство, свои оценки спектаклей и актеров. И он охотно делился  своими впечатлениями от искусства. Казалось, он излучал особую ауру… Мы быстро подружились с ним.   И дальше это уже продолжалось на протяжении многих лет.

…Папу он совершенно боготворил. И папа, и мама, вообще вся наша семья, сразу почувствовала  в нем очень приятного и одаренного человека. И его вхождение в наш дом было органичным, естественным. Он у меня часто бывал, длительные периоды просто гостил в нашем доме. Мог несколько месяцев пожить у меня…

Иногда у него бывало какое-то неконтактное настроение. Он уходил в себя. Очень подолгу рисовал, не общаясь. От него в компании иногда исходила такая иногда аура… неконтактная.  Сидел молча, подолгу, часами, мог рисовать у всех на глазах,  не  разговаривая. Он умел закрываться.  И довольно часто. Хотя,  в целом, всё равно я назвал бы его человеком общительным и светлым по своей энергии.

…Конечно, по мощи таланта, по энергии, по голосовым и внешним данным, он был абсолютно театральный артист…  А кино, конечно, технический вид искусства. Актерское искусство, как говорится, на чистом сливочном масле, — это театральное искусство.  А Юра с какого-то времени очень увлекся кино. Потому что хотел быть знаменитым. Тут был момент тщеславия…   Это естественное дело для артиста, что он хотел быть знаменитым. И он им стал.  Радовался от того, что его узнают.  Я же уверен, что слава – это не самое важное. Но тогда ему хотелось отведать этого блюда, чтобы потом иметь возможность от него отказаться.  Он это не прошел, не успел утолить этот голод и повзрослеть. Но жил органично между театром и кино.

Профессионализм – это особая честность в профессии, Юра был профессионал в высочайшем смысле. Его можно назвать великим артистом, но он был еще высочайшей степени оснащен технически. И черты его характера очень подходили для того, чтобы быть артистом. Он был жертвенный, серьезный, увлекающийся, эмоциональный человек. Все эти качества очень годились для того, чтобы заниматься той профессией, которой он занимался.

…При этом он был человеком эмоций и предчувствий. Это было очень развито у Юры. Про свою раннюю смерть он мне говорил не раз. Я тогда считал, что он таким образом как бы интересничает. Юра не раз говорил, что точно знает, что умрет рано…  Причем говорил об этом так житейски, без всякого трагизма.   По касательной как-то, не специально, а к слову. Поэтому нами это серьезно не воспринималось, а как нечто забавное, просто странность.

Александр Адабашьян:

—  По-настоящему мы с ним сблизились на почве изобразительного искусства. Он же учился в худо­жественном училище, а я уже закончил к тому вре­мени Строгановку…

Я помню, что для Юры стали откровениями мои рассуждения по поводу «мирискусников» и передвиж­ников. Он был человеком чрезвычайно восприимчи­вым, и когда мы начали разговаривать на эти темы, то стали вместе ходить в Третьяковку и Пушкинс­кий музей.

Помню, как однажды он пришел домой из магази­на очень сильно расстроенный, с глазами, полными слез. И трагически молчал на кухне, сев за стол. Было видно, что ему явно требуется участие. Я спросил, в чем дело.

— Меня не узнают на улице! — с отчаянием вы­говорил он.

Это его расстраивало. Юра тогда уже снялся в нескольких картинах. А на улице прохожие его дей­ствительно не узнавали.

Почему? На мой взгляд, именно этим он и был замечателен: не было в нем ни одной яркой харак­терной черты — весь белесый. Но, по-моему, это совершенно замечательное качество актера, когда нет ярко выраженной внешности, когда из «материала» можно лепить что угодно.

И я ему об этом говорил. До сих пор не понимаю, как он этого достигал, но Юра был совершенно не похож на своих персонажей, хотя снимался почти без всякого грима. В кадре он буквально физически менялся.

Его трансформация была поразительной. Если поставить рядом его героев и сравнить — разные люди! Он мог одновременно играть в двух разных филь­мах полные противоположности — обрюзгшего тол­стяка и мускулистого подтянутого супермена. Он практически нигде и никогда не был похож на себя. Это ценное актерское качество.

Я помню, когда Никита Михалков пригласил его на «Свой среди чужих…», он был такой… рыхлый бело-розовый блондин. Он плохо загорал, кожа сразу ста­новилась розовой, белесые брови выгорали. Он не занимался никаким спортом, был весь какой-то аморфный. Но в картине получился спортивный, жилистый, замечательно держался в седле.

Потом в «Неоконченной пьесе…» он вдруг снова предстал абсолютно бесфор­менным, расслабленным. Правда, небольшой живо­тик ему там подкладывали, но все равно… физионо­мия абсолютно другая. А Штольц — опять строгий, сухой, подтянутый, весь спортивно-«англичанский».

Эти его мгновенные переходы удивительны. То же самое с ним происходило в театре. Притом что он никогда не пользовался никаким пластическим гримом или париками.

Он не мог быть никем другим, кроме как акте­ром. Это совершенно точно.

Актерство было его постоянным состоянием. Он актерствовал всегда, но это была не работа на публику с конкретной прикладной или прагматичес­кой целью — чего-то достичь, иметь какую-то вы­году… Это была форма его существования. Так, он абсолютно искренне играл в вегетариан­ца. В этом вовсе не было никакой позы. Он мог подробно объяснить, почему он вегетарианец, поче­му он может есть только травку, а мясо не может. И через неделю вы могли его встретить на улице с двумя килограммами вырезки. И это было продол­жение темы. Он уже кричал с тем же грубоватым темпераментом: «Какого хрена траву эту есть! Надо есть мясо! Нужна сила!» Это означало, что в дан­ный момент Юра — по своей жизни — в какой-то другой роли.

Ему просто нужно было разрядить свой актерс­кий аппарат. Бродившие в нем несыгранные, некон­кретные, недовоплощенные герои мучили его — их надо было выплеснуть. Вот он и доигрывал самого себя. Но все время разного. То он скромный, несча­стный, то, наоборот, наглый, уверенный в себе, то сверхрациональный, то — эдакий сумасшедший бе­зумец не от мира сего.

Татьяна Догилева:

— По сценарию «Нежданно-негаданно» у нас была любовь. Но… начались проблемы. Режиссер страшно нервничал, везде искал какие-то подвохи, интриги. Материала нам не хватало.. И хотя Юра был вроде как звездой, но его интеллигентность и скромность мешала дать отпор нападкам режиссера. А тот мог запросто ему сказать, что фильм получается хороший, но он все портит.

На что Юра вежливо спрашивал:

– Что же, деточка, тебя не устраивает в моей игре?

– Твоя анемичная мимика, –  говорил Мелконян актеру МХАТа, где, в общем, не принято «хлопотать лицом».

Но эти проблемы на фильме нас с ним очень подружили. Мы держались друг за друга, потому что нам доставалось  обоим.  Тогда я, неопытная актриса, думала, что картина будет ужасающая – по тем скандалам и истерикам, которые нам закатывал режиссер. Я была настолько уверена, что это плохо, что даже не пошла на премьеру фильма в Дом кино!  Думала, что это будет позор.

А Юра пошел, он был мудрее меня. Потом позвонил, говорит: «Ты знаешь, Эйзенштейн прав, кино – это искусство монтажа. Он что-то там намонтировал и получилось очень даже всё ничего.»

Сейчас Юра уже из легенды.  Мы его помним,  любим. Юра Богатырев — это нежность в сердце,  теплота. Прекрасный, добрый, светлый человек.

Кларисса Столярова:

— Мы познакомились в 1984 году.  Во МХАТе, где я работала, тогда соби­рались ставить спектакль «Юристы» по пьесе Рольфа Хоххута. Табаков поручил одну из ролей Юре. И как-то мы с режиссером оказались в гостях у него на улице Ги­ляровского. Мы провели совершенно очарователь­ный вечер. Юра, как мог, нас развлекал. И я вдруг поняла, что из того страшного, злобного, подлейше­го человека, каким был Ромашов в его исполнении, он — в моем восприятии — превратился в совер­шенно другую личность. Он был так доброжелате­лен, так внимателен, так заботлив, так отзывчив, так шел навстречу всем нашим предложениям, что я была просто очарована его человеческими каче­ствами. С этого момента, наверное, и началась наша очень серьезная и большая дружба…

В работе Юра был человек очень четкий, очень организованный. Всегда знал текст безуп­речно. Если он и опаздывал на репетицию, то это объяснялось вескими причинами. Но он никогда ни­чего не делал в ущерб работе. Правда, потом у него начались проблемы…

Однажды произошла не очень приятная история. Некоторые пагубные наклонности Юры привели к тому, что как-то он пришел на спектакль в очень плохом со­стоянии. И мне стоило большого труда привести его в форму — помогли компрессы, душ… И он вышел играть. Но в следующий раз мы уже не сумели ничего ис­править. Он просто не мог выйти на сцену. У нас за кулисами началась паника. Спектакль пришлось отменить. На следующий день я уложила его в больницу…

Тогда, в первый раз, в больнице его привели в по­рядок. Злоупотребление алкоголем вызвало у него серьезные проблемы с давлением — оно стало скачу­щим. И нервная система у него очень расшаталась.

В больнице его «зашили». Хватило надолго. По­том он снова начал пить, но уже не было такого трагического срыва — он просто «отмечал» какие-то праздники. Я понимала, что на долгое время за­крепощать человека тоже нельзя — ведь «торпе­да» сильнейшим образом влияет на нервную сис­тему…

… И вот наступил этот страшный день — 2 фев­раля. Мне позвонили ночью — я приехала на ули­цу Гиляровского, когда там еще были врачи «Ско­рой помощи»…   В смяте­нии — ведь они ошиблись с уколом…

Чем бы я могла помочь?  Я могла что-то посоветовать врачам — ведь, кроме меня, никто не знал, какие препараты Юра принимал. По жуткому стечению обстоятельств, он пострадал по той самой схеме, с какой он лег в больницу: транквилизаторы (укол врачей) наложились на тонизирующие лекарства, которые он принимал вечером… Плюс, конечно, алко­голь…

— Юра действительно был гениальный артист. Я имел счастье и смелость говорить это ему в лицо и считал, что ему очень важно было это слышать. Ему нужно было, чтобы его ценили. Ему так не хвата­ло внимания…