На чтение: ≈ 18 мин.«Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко…» Это было в 1946-м. Потом пришли времена относительно вегетарианские. Нынешней соредактор журнала «Звезда» Яков Гордин вспоминает общественно-литературную атмосферу родного города 1960-1970-х годов…
– Чем, по-вашему, сегодняшняя общественно-литературная атмосфера в вашем городе отличается от советской?- Она отличается принципиально. Я начал сочинять в 1960-годы. В ту пору люди моего круга не ощущали советскую литературу как свою. Хотя в ней работало немало достойных писателей. Из ленинградцев – Даниил Гранин, Вера Панова, Михаил Слонимский, Леонид Рахманов… Были еще Виктор Конецкий и Андрей Битов… Тем не менее мы, молодые, существовали как бы отдельно от наших старших товарищей. Теперь – иное. Никто не противопоставляет себя тому, что раньше именовалось официальной литературой. Потому что официальной литературы больше нет. Есть отдельные литераторы более близкие к власти, менее близкие к ней, но нет никакой писательской общности.- Возможно, я ошибаюсь, но у меня ощущение – оно навеяно мемуарной прозой Сергея Довлатова, в которой много смешного, забавного, – что ленинградский общественно-литературный климат тех лет был несколько мягче московского.- Ну что вы! Он был жестче, гораздо жестче. Например, «дело Бродского», мне кажется, было бы невозможно в Москве. Там даже такие полуоппозиционные писатели, как Евтушенко и Вознесенский, имели личные связи в верхах. А у нас никаких личных связей с Толстиковым (первым секретарем обкома. – В.В.) или товарищем Кругловой (секретарем обкома по идеологии. – В.В.) не было и быть не могло. Контакты с ними были для нас совершенно неприемлемы. К тому же в Москве существовала лишь небольшая группа писателей, требовавших присмотра, а здесь на виду были все. Но вы правы: атмосфера была не то чтобы веселая, но более домашняя, что ли. Наша писательская среда, она ведь состояла из разных людей. Существовал официальный Союз писателей в лице его ленинградского отделения. Тем не менее даже там не наблюдалось полного единения: встречались стукачи, доносчики, но были и достойные люди. Неофициальный круг, к которому принадлежал я, тоже не являл собой человеческий монолит. Было несколько групп, пересекавшихся между собой. Дружеские связи, неприязненные отношения… Нормальное дело. При этом была очень интенсивная частная литературная жизнь, отличная от официальной литературной жизни.- Вот вы говорите: среди официальных писателей встречались стукачи, доносчики. А в вашем кругу их не было?- Был один такой человек. Написал донос.- Что за история?- О, история знаменитая! Дело было в январе 1968 года. Мы решили провести вечер творческой молодежи. Пригласили участвовать в нем неофициальных литераторов, художников, композиторов. Нам удалось уговорить руководство Союза писателей разрешить этот вечер. А также разрешить выставку художника-абстракциониста, которая проводилась на первом этаже, а мы расположились в Белом зале Союза писателей. Свои стихи читали Иосиф Бродский, Алик Городницкий, Володя Уфлянд, Елена Кумпан… С рассказами выступали Сережа Довлатов, Володя Марамзин… Зал был набит битком. Стояли в проходах, сидели на подоконниках. Там было человек триста. И произошла любопытная вещь. И у нас, и в зале создалось ощущение, что мы в общем-то независимы, можем делать что хотим, и плевать мы хотели, что о нас подумают. Была необычайно приподнятая атмосфера.- И кто же написал донос?- Валя Щербаков. Был такой литератор. Он принадлежал к нашему кругу. Писал почвенническую, причем довольно суровую прозу, которую вполне можно было счесть антисоветской. И как не раз бывало с почвенниками, Валя перешел на позиции форсированного национализма.- Антисемитизма, прямо говоря?- Да. И у нас с ним возникли трения. Кончилось тем, что мы его исключили из литературного объединения. Тогда Валя нашел себе другое творческое пристанище – стал руководителем литературной секции патриотического общества «Родина» при обкоме комсомола. И в этом качестве вместе с двумя своими товарищами накатал замечательную бумагу: мол, триста граждан еврейской национальности в помещении ленинградского отделения Союза писателей устроили сионистское сборище.- А куда накатал-то? В обком?- В обком, в ЦК КПСС, в Комитет госбезопасности. Очень грамотно все было направлено.- Это был анонимный донос?- Какой там анонимный! Три подписи. Но Валя, естественно, не рассчитывал, что о доносе станет известно.- И как же вы узнали?- Жена Вали случайно нашла у него на столе экземпляр текста и передала нашему товарищу Боре Иванову, который все это предал огласке. Смешная история. Правда, последствия были совсем не смешные. Веру Казимировну Кетлинскую сместили с поста председателя комиссии по работе с молодежью. Заместителя директора Дома писателей Шагалова выгнали с работы. После приезжал в Ленинград какой-то высокопоставленный чин из КГБ, делал доклад о состоянии идеологической работы в городе и оперировал данным примером. Думаю, эта история в дальнейшем сыграла существенную роль в судьбе Иосифа Бродского и Сережи Довлатова.- Вы подписывали письма в защиту Бродского, Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова. Не страшно было?- Ну, разумеется, я понимал, что могут наступить неприятности. Они и наступили. Я попал в черный список. Долгое время меня не издавали. Хотя обысков у меня не было. И никуда меня не вызывали, не пытались вербовать. Бог знает почему. Я не нахожу этому объяснения. Думаю, дело в том, что советская власть была непоследовательна.- Непоследовательна?! Расскажите это Сергею Ковалеву или Людмиле Алексеевой…- В отличие от них я не был диссидентом. То есть не был активным противником советского режима. К сожалению, мое оперативное дело в 1990 году по приказу Крючкова (тогдашнего председателя КГБ. – В.В.) было уничтожено, как и многие другие оперативные дела.- Откуда вы знаете, что находились в разработке?- В 1991 году, после августа, сюда приехала комиссия во главе с Сергеем Адамовичем Ковалевым, имея мандат от Хасбулатова. И перед ними открыли все двери, все ящики Большого дома (знаменитого здания, в котором испокон веков квартирует здешняя госбезопасность. – В.В.). Мой добрый знакомый Арсений Рогинский – он сейчас один из руководителей «Мемориала» – был в составе этой комиссии. Так вот он сказал мне: «Ваше дело уничтожено. Я держал в руках весь реестр уничтоженных дел. В нем есть и ваше. Я видел запись об уничтожении». Так что бог его знает, что они там думали и насколько им была внятна степень нашего неприятия системы.- Судя по всему, эта степень была относительной. Во всяком случае публичными протестами вы и ваши товарищи себя не «запятнали».- Была парадоксальная и довольно занятная ситуация. С одной стороны, мы не чувствовали себя частью этой культурной и политической системы. А с другой – все хотели печататься. Кушнер, Битов, Марамзин, Грачев… Все хотели печататься! И многие прекрасно печатались. Не было человека, который бы сказал: «Не желаю печататься на вашей советской бумаге, в ваших советских типографиях!» Ничего подобного. Хотели войти в культуру, хотели иметь читателей. И в Союз писателей вступали. Очень рано вступили и Битов, и Кушнер. Хотя тут играло роль и везение. Сейчас трудно сказать, почему так благополучно сложилась судьба Саши Кушнера. Ведь по тому, что он писал, Саша был абсолютно чужой человек для системы.- А вы?- В известной мере тоже. Меня не печатали лет пять, с 1968 по 1973-й. Но материально я жил даже лучше, чем до этого. Потому что писал сценарии для телевидения под фамилиями своих приятелей Володи Марамзина, Игоря Ефимова, Игоря Смирнова. Они давали мне напрокат свои фамилии, которые в то время были «публикабельными». Помню смешную историю, когда однажды меня встретил на улице заведующий литературной редакцией Ленинградского ТВ Володя Лавров, мой университетский соученик, и сказал: «Ты не смотрел случайно передачу об Антокольском? Вот как надо писать сценарии. Учись!» А это был мой сценарий, подписанный именем Игоря Смирнова.- Но спектакль «Вашу голову, император!» в афише Ленинградского ТЮЗа промаркирован был вашим именем. Это что же, по недосмотру?- Спектакль вышел в 1967-м. Я тогда еще был «разрешенным». Имело значение и то, что спектакль выпускался к 50-й годовщине Октябрьской революции. Часть действия там была посвящена народовольцам. Тем не менее товарищи из управления культуры приняли этот спектакль только с третьего предъявления.- Что их не устраивало?- Начальник управления культуры мне сказал: «Послушайте, как бы мы ни относились сегодня к корпусу жандармов, это было все же серьезное учреждение, а вы устроили какой-то балаган». Самые неожиданные мотивы двигали людьми, которые что-то разрешали или запрещали. Вообще мое сотрудничество с театром было довольно забавным. Помимо гонораров за телесценарии, проходившие на экран под чужими именами, я в течение нескольких лет кормил семью на театральные авансы. У меня были договоры на написание пьес почти со всеми ленинградскими театрами. Я писал эти пьесы. Их запрещали. Но аванс оставался у меня по условиям договора. В каком-то театре мне даже 60 процентов благородно выплатили, поскольку худсовет принял пьесу.- Расскажите о вашей дружбе с Бродским. Это была дружба литературная или вас что-то сближало по-человечески?- Трудно здесь отделить одно от другого. Мы познакомились в 1957 году как люди, пишущие стихи, а не просто как два будущих приятеля. Но в гораздо большей степени, я думаю, это была действительно человеческая дружба. Говорю об этом без ложной скромности. Мы действительно дружили, и дружили до конца его жизни. Ося был в ряду первых моих друзей. Я демобилизовался в 1956 году, и как-то все вокруг было довольно пусто, а тут появилась большая взаимная приязнь. Он был мне чрезвычайно интересен. Полагаю, он мне – значительно больше, чем я ему. У нас были замечательные отношения. Он мне писал из ссылки, где я его навещал. А потом из Америки слал очень трогательные письма.- Вы переписывались, когда он был уже в Америке?- Да. Сначала он прислал две-три открытки, где в нескольких словах рассказал, как он там живет. Потом началась интенсивная переписка, и по очень конкретному поводу. Ему в Мичиганском университете предстояло читать лекции о русской поэзии XVIII века, и он впал в некоторую панику, потому что не был досконально знаком с предметом. Я ему посылал книги, составлял библиографию. Потом на какое-то время он перестал мне писать. А в 1980-е годы переписка возобновилась.- Опасно было переписываться с ним?- Бог его знает. Наверное, в какое-то досье это откладывалось. Но опять-таки никто не пришел и не сказал мне: «Что же ты, сукин сын, делаешь!» Мы переписывались еще и по делу. Ведь у меня был весь его архив. Все эти ящики картонные, набитые бумагами, я забрал к себе после смерти Александра Ивановича, отца Иосифа. Так что надо было нам еще решить судьбу этого архива. В 1990 году мы договорились, что я передам архив – все же страшно было держать его дома, мало ли что – в Публичную библиотеку. И теперь там большой фонд Бродского, очень хорошо обработанный. А книги его я отдал в Музей Ахматовой. Потому что в Публичке нет традиции сохранения индивидуальных библиотек, они их сразу распыляют.- А повидаться с Бродским после его отъезда вам довелось?- К сожалению, только один раз. Мы были с женой в Штатах. Я читал там цикл лекций. И в первый же день мы с Иосифом увиделись. Это было в Нью-Йорке, на квартире нашего общего приятеля Романа Каплана, хозяина «Русского самовара». Ося нас там поджидал. Потом мы поехали к нему в Гринвич-Виллидж. У него было пристрастие к китайской кухне, и он водил в китайские рестораны всех приезжающих друзей и знакомых. В тот день его любимый китайский ресторан был закрыт, и мы пошли в мексиканский. Сидели, разговаривали… И было странное ощущение, будто не пролетело столько лет. Будто последний раз до этой встречи мы виделись вчера.- Вы понимали, что дружите с гением?- Да, конечно. Уже года с 1960-го это стало очевидно. У меня есть свидетель – моя собственная жена, которой я об этом говорил и с которой Ося тоже был дружен. Да, он был гений. Никаких сомнений на сей счет быть не могло. Хотя свои стихи той поры – «Сад», «Глаголы» – он потом не любил.- Трудно сегодня вести общественно-литературный журнал?- С одной стороны, трудно: вечные финансовые проблемы.- Какой у вас тираж?- Три тысячи двести. Вот это, в частности, и создает финансовые трудности. Чем меньше тираж, тем выше себестоимость номера. А с другой стороны, издавать журнал сегодня – одно удовольствие. Потому что никто не мешает, никто не вмешивается в содержание. С 1992 года, когда мы с моим другом Андреем Арьевым стали соредакторами «Звезды», никто не сделал ни одной попытки на нас идеологически надавить.
Выбор читателей
Комментарии