Яблоня без яблок. Рассказ

Член Союза журналистов Москвы Людмила КУЗЬМИНА – автор нескольких книг. В разных издательствах вышли ее повести и рассказы, а также поэтические сборники.

Какие-то жалостливые звуки разбудили Натэллу, не то повизгивание, не то попискивание – как будто кто-то плакал, слабый и беззащитный. Она выглянула в окно и обомлела: соседка Зинаида пилила яблоньку! Ручная пила у Зинаиды азартно вибрировала, а вечно чумазая детвора, мал мала меньше, сгрудилась возле матери, притопывала и прихлопывала. «Чумазики», как называла их про себя Натэлла, радовались редкому приключению в их дворовом затворничестве. Только старший Тимур-чик не разделял общего веселья – с закушенной нижней губой держался в стороне. А яблонька уже клонилась обреченно, не в силах выпрямиться.

Наспех накинув попавший под руку плащ, Натэлла бросилась спасать любимицу. Но опоздала. Цветущее, благоухающее деревцо прощально взмахнуло перед ней ветками, как смирившийся с гибелью человек, и рухнуло. Теперь на его месте остался только темный пенек с обнаженной светлой сердцевиной, опоясанной годовыми кольцами.

Натэлла сжала в ладонях виски, где горячими толчками болезненно запульсировала кровь. Потом сдавила пальцами горло, чтобы не дать вырваться наружу рыданиям, и даже не почувствовала удушья. Она не могла оторвать взгляда от сердцевины. Колец много и все разные, поуже, пошире. Судя по ним, у яблоньки, которая была ей ровесницей, жизнь складывалась неровно. Самое широкое кольцо посередине – видно, счастливый выдался год. Может, как раз тогда же, когда Натэлла упивалась счастьем своей первой и последней любви…

– Прикройся хоть, бесстыжая, – сквозь похоронный перезвон в ушах услышала она Зинаидин голос, такой же пискливо-визгливый, как пила, только жалости в нем не было, одно ожесточение. – А ты чего на нее уставился? – прикрикнула соседка на мужа, который замешкался у калитки. – Тебе же на работу пора!

Точно слепая, нашарила Натэлла в сухой траве соскользнувший с нее плащ, осознав, что стоит перед всеми в одной ночной сорочке. Закуталась, чтобы унять нервную дрожь, сотрясавшую тело. Как он смотрел! Зинаидин муж Тимур. Почему, ну почему позволил Зинаиде расправиться с яблонькой, которую тоже любил? Но раньше любил, а потом, быть может, возненавидел… У его старшенького Тимурчика такой же пристальный взгляд исподлобья, да и весь он в отца: густобровый, носатый. Шмыгает, сочувственно коснувшись Натэллы, так, чтобы не заметила бдительная мать.

Натэлла прерывисто вздохнула.

– Зачем ты это сделала, Зина?

– А ты не знаешь? – крестом сложила руки на пышной груди Зинаида. – Детям нужны витамины или нет? А где яблочки? – Торжествующая соседка пнула поверженное деревцо, словно хотела вторично уничтожить его. – Ишь, какая! Цвести цветет, а яблочек нету. Бесполезная!

– Да где тебе понять, – покосилась на Натэллу, – она же такая, как ты, неродящая.

Будто плюнула напоследок. Потом принялась рассуждать о том, что тут, на солнечной стороне, надо вскопать грядку и посадить морковь. Чтобы дети скорее росли и здоровели.

– Я морковку не ем, – рискнул выразить так свой протест Тимурчик.

– А тебя кто спрашивает? – тряхнула за шиворот сына Зинаида. – Сам придумал или научили? – уличающе прищурилась она.

Дальше слушать Натэлла не стала. Садик у них общий, так же, как дом, – на двух соседей, верхних и нижних. Но Натэлла наверху одна, а у Зинаиды внизу семья. Да и спорили они из-за яблоньки давно. И конечно же, победила Зинаида, убежденная в материнском праве казнить или миловать всех и каждого, защищая своих детей. Многодетная мать! А Натэлла кто? Стареющая одиночка. К тому же, по понятиям Зинаиды, странная до ненормальности. Деревья ей дороже людей. И на работу, как другие, не ходит. Зарабатывает тем, что малюет на продажу картинки, хотя бы ту же самую яблоню. Вся вонючими красками пропиталась! Зинаида тоже нигде не работала, так ведь у нее и домашних дел невпроворот. Живет не для себя, а ради мужа с детками.

Теперь яблонька осталась у Натэллы только на холсте, украшавшем комнату, превращенную в мастерскую. Неродящая… Да, эта яблонька была такой, хотя зацветала каждый год. Однако почему-то не весной, как все вокруг, а поздней осенью. Все лето безмятежно зеленеет, а к зиме будто спохватится. Едва ударит первый ночной морозец и установятся за ним обманные деньки короткого бабьего лета, как вдруг к утру она вся сплошь покроется пышными соцветиями. На удивление всем! И не считаясь с, казалось бы, незыблемыми законами природы, подтвержденными людьми: яблоням – плодоносить, женщинам – рожать.

Даже цветки у этой яблоньки были особенные. Не то, что у других с их девственно нежными, непорочно белыми лепестками, источавшими легкий аромат. Нет! Мясистые венчики с густо-пряным запахом призывно рдели вокруг летучей пыльцы на тычинках в какой-то избыточной красоте, выставленной напоказ. Они так и притягивали к себе всякую жужжащую мелочь, и та собиралась со всех сторон, чтобы всласть попировать перед зимней спячкой. А потом оплодотворенная уже яблонька гордо красовалась в розовом облаке вихрящихся лепестков. Но всего какую-то неделю. За такое время невозможно вызреть плодам, едва завязавшимся. Цветки не успевали превратиться в яблоки. Зато неизменно поражали и радовали Натэллу. И вот теперь этой яблоньки нет. Ее убили. Казнили за то, что неродящая.

У себя наверху Натэлла не плакала. Но воспаленные глаза влажно блестели нездоровым лихорадочным блеском. А внутри не болело. Может, потому что душа больше не надрывалась – природная анестезия заморозила ее, защищая от пережитого шока. Ведь Натэллу тоже как будто перепилили. Нужно срастись, чтобы жить дальше. Получится ли? Да пусть будет, что будет! Бесчувствие овладело Натэллой. Независимый сейчас от эмоций разум понуждал рассуждать хладнокровно, думать о себе, как о постороннем человеке.

Надо что-то делать, но что? Автоматически двигаясь, безучастная ко всему, кроме этого главного вопроса, она достала из тумбочки новые сапоги на модной платформе, толкнула их под кровать. Выстелила дно коробки лоскутками, готовя гробик для яблонькиных цветков. Потом легла и закрыла глаза, дожидаясь вечера. Не хоронить же их сейчас, еще свежих. Пусть доживут свое.

А как доживать ей? Неродящей, но творящей?

Одни рожают, другие творят, и не всем удается совместить это. Ей вот не удалось. Ради творчества пожертвовала любовью. Мечтала осчастливить людей своим искусством, а оно им надо, такое счастье? Да при нашей-то многотрудной жизни, когда многие не живут, а выживают? Зинаиде с Тимуром уж точно нет. Разве только их Тимурчику…

Вспомнила о нем, и теплая, живительная волна хлынула в душу. Разморозила ее, наполняя мучительной болью. Такое желанно необходимое раньше одиночество, выбранное Натэллой, навалилось на нее теперь непосильной тяжестью. В сумятице мыслей и чувств она заметалась на кушетке. Одна! Всегда и везде! Некому приласкать, утешить, да просто побыть рядом. Картины заменили ей детей. Но они отчуждены, как эгоистичные дети, которым не до породившей их матери. Картинам все равно, в чьих они руках, в ее или тех, кто ими заинтересовался. Их энергетика – для всех.

Сюда бы сейчас Тимурчика. Чужой ребенок с родственной ей душой… Господи, как он нужен! Да разве Зинаида отпустит своего сына? Им только урывками удается бывать здесь вместе, пока соседка выискивает по магазинам продукты подешевле. Тогда Тимурчик запирает внизу малышню и поднимается наверх, к Натэлле. Трепетно благоговейный, будто в храм, входит в мастерскую. Однако все-таки с оглядкой – не идет ли нагруженная покупками мать. Увлеченно смешивает краски для Натэллы, а сам настороже. И только при чуде творчества, когда под ее кистью расцветает на холсте яблонька из их садика, забывает обо всем на свете. Восторгом загораются глаза, румянятся щеки с нежными детскими ямочками на них. Лучшими своими картинами Натэлла обязана этому мальчику, который вдохновляет ее.

Но он папин-мамин сын, а она просто соседка. Непозволительно посторонней вторгаться глубоко в их семейные отношения с риском сильно привязаться к нему или его привязать к себе. А хочется всепоглощающей любви, взаимной и без всяких ограничений. Господи, что же делать? Как поменять свою жизнь? Ведь прежняя кончилась, а новая не началась. Может, собаку завести? Все-таки живое существо, к тому же очень преданное. И заморочек с собакой меньше, чем с человеком. А чувств, наверное, больше. Это надо же! До чего может додуматься впавшая в отчаяние одинокая женщина…

На закате солнца Натэлла спустилась в садик. Под мышкой – картонная коробка, в руках – большой кухонный нож. Им и вырыла ямку поближе к пеньку яблоньки, в земле, смягченной недавним коротким дождичком, углубила ее, после чего начала обрывать мокрые, привядшие соцветия, бережно укладывая в коробку слой за слоем. Наполнила, закрыла крышкой, опустила в ямку и закопала.

За распахнутым окном внизу, где недавно брякали ложки, установилась тишина.

– Чего это она? – заглядевшись в окно, в недоумении наморщил свой лоб и зашевелил густыми бровями глава семейства Тимур. – А, Зин?

– Да что с ненормальной возьмешь, – небрежно отмахнулась Зинаида, заинтересованная, однако, больше мужа. – Ты давай ешь, совсем похудел.

Но он продолжал смотреть на Натэллу, а к придвинутой тарелке не притронулся. Тогда Зинаида, в сердцах цыкнув на расшалившихся детей, высунулась в окно, животом налегая на подоконник.

– Эй, соседка! – окликнула Натэллу. – Чем ты там занимаешься?

Натэлла воткнула в могильный холмик яблонькину ветку, как памятник своей любимице, распрямилась, отряхнула подол платья и только потом ответила:

– Не видишь разве, хороню.

– Чего, чего? – поперхнулась Зинаида, пережевывая жесткую баранину, и выразительно покрутила пальцем у виска специально, для мужа, который стоял теперь у окна рядом с ней. – Нет, ну ты слышал? Точно, она ненормальная! Похороны у ней, это надо же придумать! А вырядилась как на свадьбу, опять в обновке… На мясо не тратится, только на тряпки.

– Не надо было яблоню трогать, – покачал головой Тимур.

– Еще чего!

А заерзавший на табуретке Тимурчик робко вставил:

– Тетя Ната мясо не ест, только рыбу.

– А ты почем знаешь? – одернула его мать и пригрозила: – Увижу, что она тебя приваживает, достанется вам обоим.

Больше всего Зинаиду в ее неизменном халате злили наряды соседки. Вечно расфуфыренная во двор выходит, даже губы накрашены. Голова в локонах, ноги на каблуках-шпильках. Театр ей тут! А главный зритель кто? Конечно же, Тимур, вон как сейчас к окну припал…

– Так ты будешь доедать свой плов? – оттеснила мужа к столу ревнивая Зинаида. – Для тебя разогревала!

Он послушно занял свое место под любопытными взглядами детей, притихших в ожидании семейной ссоры. Но Зинаида сдержалась – его пожалела. Отвернулась и загремела у плиты чайником.

– Зин, а Зин, – примирительно позвал он жену. – Да посиди ты с нами, спросить тебя хочу.

Разливая кипяток по чашкам, она буркнула:

– Спрашивай.

И все же присела рядом, готовая вскочить по первой же просьбе малышей, если кому-то что-нибудь понадобится. Успела налить в чашки заварку, пока Тимур в глубокой задумчивости помешивал подсахаренный чай.

– Так чего ты хотел? – не выдержав, поторопила его Зинаида. – Мне еще со стола убирать, посуду мыть… А тебе, Тимурчик, за хлебом сходить, – напомнила старшему сыну. – Деньги у тебя остались, смотри только вчерашний не возьми!

Муж глянул на нее исподлобья своим пристальным взглядом.

– Вот скажи мне, Зин, кого, по-твоему, можно считать нормальным? Если человек только ест, чтобы работать, и только работает, чтобы есть, это как, норма?

– А тебе чего еще надо? – по привычке огрызнулась Зинаида. Тимур даже как-то растерялся.

– Ну не знаю, – неуверенно произнес он. – А тебе? Может, куда-нибудь поехать. Или красиво одеться, музыку в парке послушать…

Она смутилась, поспешно прикрыла кухонным полотенцем жирное пятно на груди, обтянутой застиранным ситчиком. И вдруг пожалела их обоих, затюканных бытом.

– Я бы не против, но когда? Ты вон даже гитару свою забросил…

– Да, а где она? – оживился Тимур. – Давно что-то не вижу.

– Где же ей быть, – с горькой усмешкой сказала Зинаида. – В кладовке, конечно. В старую простыню замотала от пыли.

– Мама похоронила гитару, – подал протестующий голосок Тимурчик и тут же сник под грозным материнским окриком.

– Нет, ну ты посмотри, – возмутилась она, – и этот туда же, за Наткой ненормальной! Спрятала от тебя, сынок, спрятала, чтобы струны не оборвал. Зачем вещь портить?

– Принеси, – попросил жену Тимур, – а то совсем играть разучусь.

– Ты же лучший гитарист в городе! – запротестовала она.

– Когда это было, – обнимая поданную женой гитару, с сожалением вздохнул он. – Все было когда-то, было да прошло.

Тем вечером они засиделись допоздна Уже все детишки угомонились в спальне. Тимурчик, и тот, как ни крепился, вслушиваясь в родительские голоса под гитарные переборы на кухне, однако тоже сдался – сон сморил его. А Зинаида с Тимуром все вспоминали былые славные денечки, когда слаженно пели вдвоем после свадьбы. Охваченный воспоминаниями Тимур предложил:

– Давай споем?

Она отмахнулась.

– С моим-то голосом теперь? Проклятый грипп!

Утешая жену, он привлек ее к себе, погладил по голове. И заметил вслух:

– Колючие, а раньше как шелк были.

– У тебя тоже рука была другая, помягче…

– А тебе, Зиночка, кудри очень шли, – погруженный в прошлое, мечтательно произнес он. – Насмотреться не мог!

Разнеженная Зинаида встрепенулась в призрачной надежде похорошеть, чтобы муж снова восхищался ею, как прежде.

– Хочешь, опять завьюсь? В парикмахерской! У меня заначка на всякий случай припрятана. Что мы все детям да детям? Сами еще молодые! Вот завтра пойду прямо с утра, – воодушевилась она.

Но Тимур уже очнулся от грез. Позволительные в прошлом, сейчас они были совсем неуместны. Нынешние заботы и хлопоты вытеснили их. Он отложил в сторону гитару.

– Завтра у нас с тобой трудный день, забыла, Зин? До работы надо на рынок успеть, там обещали отборную картошку привезти. Как ты считаешь, три мешка нам на зиму хватит?

– Вряд ли, – засомневалась она, уже тоже обеспокоенная планами по домашнему хозяйству на завтра. – Считай, на одной картошке держимся, мясные обрезки-то дорожают. А дети растут, сколько им надо? Знаешь, – решила она, – я с тобой пойду, а то опять дорогую купишь.

Прикрыв ладонью зевок, он возразил:

– У дешевой-то сколько в отходы уйдет? Ты бы научила Тимурчика потоньше кожуру срезать.

Зинаида фыркнула:

– Научишь его! Вчера опять порезался, и в кого такой? Все в облаках витает, мечтатель.

– Когда и помечтать, если не в детстве, – заступился за сына Тимур. – Между прочим, я таким же рос на потеху всему детдому. Ну и что? Зато на всех концертах выступал, в городской ансамбль меня звали… – Ай, да о чем я, – оборвал сам себя. – Главное, все-таки дети, верно, Зин? А они у нас хорошие.

– Хорошие, – эхом отозвалась Зинаида, согласная с мужем, – только проказники.

– Так пацаны же! Нам бы еще дочку…

– Размечтался, – заволновалась Зинаида – Парни-то один за другим одежки донашивают, а девке отдельно все новое покупать надо.

– Ну и купим.

– С такой зарплатой? Да еще задерживают! По радио вон передавали, что где-то месяцами не платят, а людям каково? У нас хоть топят, и свет пока не отключают…

– Ну вот, значит жить можно, когда-нибудь все наладится.

– Да от тебя и так уже один только нос остался с такой жизнью!

– Ничего, детдомовские живучие, – повел он своим удлиненным носом с горбинкой и подмигнул ей, чтобы приободрить. – Мы с тобой, Зин, долго жить должны, нам всех детишек до ума довести надо.

– Вот, вот, – подхватила Зинаида – Кому, кроме нас, наши дети нужны-то? Сейчас ведь каждый только за себя, что, скажешь, не так? Ты же не Тимурчик, понимать должен. Да! А ты заметил, – обеспокоенно затормошила она мужа, – что от нашего Тимурчика краской попахивает? Ох, боюсь, бегает наверх к этой Натке ненормальной…

Тимур поморщился, свел брови вместе.

– Да оставь ты их в покое, может, ему интересно с ней. У Зинаиды обиженно поджались губы.

– Интереснее, чем с отцом и матерью? – И так как он не ответил, в упор задала вопрос с вызовом: – Что ты все за нее заступаешься, а?

– Она художница, у нее талант.

– Талант, может, и есть, а вот детей нет!

Он рывком отодвинулся от жены. Но Зинаида уже остановиться не могла, наконец решившись выяснить то, что мучило все годы, с ним прожитые.

– Ты ведь очень любил ее?

– Любил, – не стал он отрекаться от первой любви.

– А сейчас как к ней относишься?..

Спросила и замерла в ожидании ответа, готовясь к худшему, потому что растревожила мужа А он, ради правды, даже самой жестокой, не щадил никогда ни себя, ни ее. И после томительной паузы она с облегчением услышала:

– Как можно относиться к женщине, которая не захотела моего ребенка?

– Значит, не простил, что аборт сделала?

– И никогда не прощу.

Ну вот и добилась полной ясности, да еще в свою пользу. От сердца отлегло. Но почему же тогда не по себе? Вроде бы так и надо соседке, по заслугам получила. Только разве можно чувствовать себя счастливой рядом с ней, несчастной? До чего дожилась, из-за какого-то дерева переживает! Хотя кто их, ненормальных, поймет?

Настроение у Зинаиды резко изменилось.

– Знаешь, зря я это с яблоней, – с покаянным вздохом призналась она мужу. – И что на меня нашло? Бедная Натка!

Растроганный Тимур привлек к себе жену.

– Всегда знал, что ты у меня добрая.

Она прижалась к нему. Прошептала на ухо, будто кто-то мог их подслушать:

– Я согласна на дочку, помощница мне будет.

– Вот и роди, – обрадовался он. – Ладно, спать пора! Мы с тобой еще успеем, у нас полжизни впереди.

Но это была их последняя ночь.

Утром они отправились с тележкой на рынок и домой не вернулись. Обещанная отборная картошка стоила им жизни, потому что под ней была спрятана взрывчатка, а они первыми стояли в очереди. Машина взорвалась вместе с ними и теми, кто находился поближе. Так что хоронить было некого. То, что осталось от людей, собирали в один общий гроб по всему рынку, чтобы оплакать всем взбудораженным городом. Далеко полыхавшая война добралась сюда и настигла ни в чем не повинных.

А потом Зинаидина родня решала судьбы осиротевших ребятишек. Малышню закрыли в спальне. Но Тимурчика, который в отличие от несмышленышей уже все понимал, допустили до семейного совета. Родственники расположились за кухонным столом, а его посадили отдельно. Он не был похож сам на себя, внезапно повзрослевший ребенок с непролитыми слезами в карих глазах, округленных тревожным ожиданием. В лице ни кровинки. Бледные до синевы щеки, заострившийся нос. И напряженная спина, куда как будто вогнали кол, чтобы не сломалась. Переживая весь этот ужас, Тимурчик держался из последних сил. Он должен был держаться! Ради братишек. Потому что без родителей остался в семье за главного. Его ведь никогда не баловали дома, а строгая мать внушала: старший отвечает за младших. Пришел час ответить, но как? Этого он не знал. Настоял только, чтобы позвали Натэллу.

Потрясенная случившимся, Натэлла сразу поняла, что участь сирот уже решена. Родственники успели посоветоваться между собой, поспорить, даже, может, поругаться, прежде чем договорились. И вынесли свой приговор, – так назвала про себя Натэлла то, что услышала.

– Разберем детей по одному в каждую семью.

Тимурчик вздрогнул, невольно схватился за Натэллину руку, будто призывал на помощь. Как всегда при сильном волнении, в висках у нее застучала прихлынувшая кровь, а чувства опередили мысли.

– Вы хотите разъединить ребятишек? – набросилась на родственников. – Ребятишки должны быть вместе!

Родственники глухо зароптали. А Тимурчик сжал ее руку, проникаясь надеждой, что выход найдется. Но положение было безнадежным. На что уповал он, на чудо? Только она ведь не волшебница, которой подвластны чудеса…

Повелительным взмахом официальной бумаги с фиолетовой печатью Зинаидин брат успокоил возбужденную родню.

– Такую ораву одной семье не прокормить, – резонно заметил он. – Мы же не какие-нибудь новые русские, деньги не воруем, сами кое-как выкручиваемся. У нас уже документ готов! И вообще, уважаемая, – в ироническом полупоклоне склонился он перед Натэллой, – если нечего предложить, лучше помолчать.

Тут-то и прорвало Тимурчика. Вскочил с табуретки, закричал, наступая на родственников:

– Мои братишки останутся со мной, не отдам их вам!

Никак не ожидавший такой неблагодарности Зинаидин брат вскипел:

– Брысь, молокосос, тебе еще расти да расти! А ты, соседка, – перенес свой гнев на Натэллу, – шла бы отсюда, пока не выгнали!

Тимурчик рванулся к Натэлле, вцепился в нее. Но она и не собиралась покидать его, оставлять одного с ними. Теперь они стояли рядом, бок о бок, против его сплоченной родни, – чужой ей ребенок и посторонняя ему женщина, тесно объединенные бедой.

И опять самым рассудительным проявил себя Зинаидин брат. Поменял тактику, перейдя от бранчливой угрозы к терпеливым уговорам.

– Ну подумайте сами, что же делать? Мы ведь не изверги какие-нибудь, согласны заботиться о малышах, в таком возрасте нужны папа с мамой…

До сих пор молчавшая его жена поддержала мужа. Обращаясь к Тимурчику, сочувственно добавила:

– Мы решили по справедливости. Их к нам, а тебя в детдом…

– А что детдом? – подхватил Зинаидин брат, не давая ему опомниться. – Твой отец из детдома, а какой человек был!

Хрупкие мальчишеские плечи Тимурчика передернулись и скосились на бок в глухом отчаянии. Боясь, что он упадет, Натэлла обхватила его за них.

– Хочешь остаться со мной? – вырвалось у нее. – Будем жить вдвоем!

Помедлив, Тимурчик справился с собой. Отстранился и выпрямился. Потом взглянул на нее затвердевшим взглядом. Если никто не может ему помочь, он сам себе помощник.

– Нет, тетя Ната, – покачал головой, – я не останусь у вас. – Пусть нас всех сдадут в детдом, чтобы можно было мне присматривать за братишками. Сами же сказали, что мы должны быть вместе.

И тогда в неосознанном еще порыве, не успев до конца все обдумать и прочувствовать, она выпалила к изумлению раскрывших рты родственников:

– Я заберу вас всех к себе и усыновлю!

Пока не готовый к такому повороту судьбы Тимурчик недоверчиво молчал, Зинаидин брат первым успел придти в себя.

– Чумовая! Ну точно ненормальная, не зря сеструха говорила! Разве ты справишься?

Совсем не была уверена в этом Натэлла, только никому никогда не призналась бы. Прежде всего самой себе. Только и сказала:

– А мне Тимурчик поможет, ты ведь поможешь, Тимурчик? Мы с тобой возьмем щенка и назовем Дружком, он вырастет, будет нас охранять…

Как удалось перезимовать, знали только они. Разносолы дома не водились, но кашами малыши с щенком Дружком всегда были накормлены досыта. А весной благотворительный городской фонд организовал персональную выставку Натэллы, где были проданы все картины. Кроме единственной – с яблонькой, оставленной на память. Трогательный в своей детской торжественности Тимурчик сопровождал Натэллу на выставке, как паж королеву. Домой повел ее не сразу, сначала в садик, где она не бывала с тех пор, как похоронила свою любимицу. Не хотела бередить душу воспоминаниями, смотреть на одинокий пенек.

Но сейчас из пенька торчала веточка. И когда успела вылупиться? Яблонька ожила!

У Натэллы перехватило горло нервным спазмом. В висках заломило, сердце сжалось, потом зачастило, освобождаясь от тисков, мучавших всю зиму. Сквозь пелену счастливых слез разглядывала она новорожденную веточку, уже покрытую победно заостренными, клейкими почками. Улыбнулась Тимурчику, подняла голову и залюбовалась закатом. Над изломанной линией горизонта розовела, наливаясь сочной краснотой, полоска вечернего неба, обещая хоть и ветреную, а все же ясную погоду. Мир был прекрасен!

– Завтра на этюды с тобой пойдем. – Натэлла подхватила Тимурчика под руку. – И Дружок с нами.

– А с кем братишки останутся? – забеспокоился Тимурчик.

– Так мы теперь на няню заработали!

Бережно, едва прикасаясь, она погладила яблонькину веточку. Вырастет и будет зеленеть лето напролет, чтобы расцвести осенью. Яблонька без яблок! Не похожая на других, не такая, как все. Странная до ненормальности. Но, может быть, как раз в этом ее предназначение? Просто украшать собой мир.