Я забываю шарф…

Я забываю шарф…

Поэзия – это попытка быть искренним. Попытка бесконечная и безнадежная, потому что слово, сказанное однажды, от произнесения вторичного тускнеет и умирает и Бог весть, как его снова вернуть к жизни или где искать новые, живые.

Искренность не имеет ничего общего с говорением правды. Быть искренним – это быть в мире, в согласии с целым миром. Это значит этот мир простить и принять. На такой подвиг способны немногие. Поэтому настоящих поэтов так мало.

Но именно из таких Нина Юрьевна Искренко.

О ее жизни можно рассказать не так много. Биографии еще не писаны, а автобиографические строки в немногочисленных ее вышедших книжках скупы. Родилась в 1951 году. Окончила физфак МГУ. Родила двоих детей – старший сейчас в армии. Была членом нашумевшего в свое время московского клуба “Поэзия”. При жизни вышло три книги – “Или” (“Советский писатель”), “Референдум” (“Московский рабочий”, совместно с Ю.Арабовым) и “Несколько слов” (AMGA, Париж) – все в 1991 году. Печаталась в периодике, в коллективных сборниках в России и за рубежом, в самиздате. Еще несколько книг не издано. В семидесятых годах участвовала в движении клубов самодеятельной песни. После августовского путча стала членом Союза писателей России. Умерла 14 февраля 1995 года от рака после трехлетней болезни, пережив три операции.

бросая взгляды дольше долгого

в осенний изможденный сад

я проглотила 200$

Могла бы впрочем и 500

Эти строки написаны ровно за пять месяцев до смерти.

Стихи Искренко всегда неожиданны и парадоксальны. Я не знаю другого поэта, речь которого была бы столь осязаема. Ее не слышишь ушами, а чувствуешь кожей. Слова Искренко не произносит, а показывает, выставляет, вручает. Их не читаешь – на них натыкаешься.

Рыжий львенок и шампунь

и сапог на батарее

Весь пейзаж перевирая

из Ганновера в Пномпень

мчатся тучи И течет

сквозь звезду звезда другая

И на левом берегу я

и на правом берегу

Кажется, что она стихи не пишет, а лепит. Лепит, используя “весь спектр производимой на территории страны речи в интервале между матом и теософскими терминами”, как сказал один из ее друзей. “С поразительной дерзостью и свободой мешая французский с нижегородским и библейский с трамвайным”, “переходя от еле слышного шепота к шокирующей брутальности”, как писали другие.

Антигона

Девочка с приветом

Что ты замышляешь под гребенкой

Кто тебя ушиб бетонной стенкой

Ты же кончишь даже не стройбатом

“Вы считаете, что это поэзия?” – получила она записку во время одного из своих выступлений. “А вы считаете, что поэзия сегодня может быть другой?” – был ответ.

На фоне вспышек любовной страсти

идет-бредет ноябрь или кто там

Идет разразившись голодным матом

дубовый невиданный козырь крести

Искренко обладала поразительной способностью не укрываться от безумного бреда повседневной жизни, а обнажать его до последнего предела – для того, чтобы своей истошной любовью к миру укротить его и вопреки всему отыскать в нем правду и гармонию.

Много ли вы знаете людей, готовых добровольно отказаться от психологического комфорта?..

“Никто по-настоящему не нуждается в нашей поэзии, как обычно, – писала она одному из своих друзей, – но мы готовы жить в этом мире и любить его, пока есть кто-то еще кроме нас, кто-то еще, для кого мы можем что-то сделать, как будто мы делаем это для всего мира”.

Николай ВИННИК

чтоб лишний раз

обнять кого-нибудь кто откровенно дорог

кто этот шарф занюхает до дырок

и поднесет мне как буханку роз

через шипы таможен и гостиничный хаос

Через неделю через пару лет

через хребет Уральский или через

Великий океан где оголенный череп

земли сжимается при слове перелет

Я забываю шарф

А слава Богу не билет

Ну вот опять Приятно познакомиться Ать-два

/Американский бар забитый как трамвай

где извините-я-не-говорю-по-русски

я наклоняюсь к собеседнику и хаваю закуски

Я забываю шарф

А ты давай/

Я забываю шарф

Не лифчик не носки

а шарф изьеденный синдромом Клеопатры

чтобы обнять моих друзей

давящихся по капле

от маленькой застенчивой тоски

где я ежесекундно

забываю шарф

Идут дожди стабильные в убытке

Друзья несут мне золотые слитки

светящиеся сквозь

как окна в темноте

сквозь черный шарф

как шифр

шизофренический

Я забываю шарф как бумеранг

почти не чувствуя как он летит в тумане

Ты чувствуешь? Он там лежит

забытый в ванне

Любимый целомудренный отечественный шарф

Я забываю шарф чтоб не забыть

кого-нибудь колеблющего глобус

кто верен мне упорно как автобус

маршруту верен своему

Как людоед

инстинкту верен своему

Меня несет

свободный ум в свободную страну

Мой черный шарф Мой черный пистолет

стреляет в воздух в Президент-отеле

12345678 ба-бах

/молчанье на крови и горстка пыли/

Они забыли про меня Они забыли

Мне не вернули шарф

12345678

Душа моя болит

P.S.

Большая подборка стихов Искренко выйдет в журнале “Знамя” # 3 за 1996 год.

15 февраля в Музее Маяковского состоялся вечер памяти Нины Искренко. В нем приняли участие Андрей Вознесенский, Игорь Иртеньев, Юрий Арабов и другие.

Шарман, колдун!

Шарман, колдун!

А еще это была эпоха, когда за странные поступки человеку не торопились приклеить ярлык “ненормального”. Ведь некоторые такие поступки свидетельствуют о том, что в человеке просто просыпается особый вкус к жизни. Уходя в школу, Даня каждый день заглядывал в черноту под лестницу в своем доме и говорил: “Доброе утро, мамочка! Как ваше бесценное здоровье?” Разумеется, эта карлица-мамочка была его детской выдумкой вроде Карлсона. А все его милое фантазирование проистекало оттого, что ему мало было мира видимого, материального. Он был ему мал, скучен, тесен.

Его псевдоним ХАРМС – это ведь “шарм”-“околдовывать”. Когда Даниил вырос, он захотел, чтобы его звали не по папе – “Ювачев” и не по маме-“Колюбякин”, а Даниил – Колдун, Чародей. Он вырос и забрал свою эпоху с собой. Он думал, что и в Ленинграде на улице Надеждинской ему будет позволено всю жизнь фантазировать и колдовать. Думал, что ему будет позволено всю жизнь провести в кресле-качалке, поглядывая в окно и покуривая трубочку. Дружить с Николаем Заболоцким, Николаем Олейниковым, Борисом Житковым. Носить чудаковатый костюм, похожий на костюм Шерлока Холмса: брюки – гольф, шапочку с длинным козырьком… Думал, что ему всю жизнь будет позволено играть на фисгармонии, которую он приобрел в какой-то комиссионке, на трубе и даже балалайке. Рассказывать друзьям, что он умеет летать… Как человек своей эпохи он, конечно, “прилетал” и на концерты симфонической музыки, обожал Баха и Моцарта. И сам был похож на птицу – тем, что любил петь и много пел. Знал он песни веселые. А как же! Например, песни английских пиратов, которым научил его Маршак. И, конечно, грустные песни, которые слышал от отца, в молодые годы народника, побывавшего и в тюрьме, и на каторге. Слух был, говорили, у птицы Хармса абсолютный. И в этом, кажется мне, заключается одно из главных очарований его детских стихов. Их можно петь. В каждом из них своя мелодия. Другое очарование… А впрочем, те, кто стихи Хармса читал, и сами могут об этом рассказать. И о кукушке, которая “сквозь очки глядит на север”, и страшную историю о мальчишках, которые, чтобы спасти свою жизнь, вынуждены были поделиться булкой с собакой, вы тоже знаете. И о трех друзьях – Фадееве, Налдееве и Пепермалдееве, “с ключом на носу”, которые зачем-то зашли в дремучий лес и потерялись в нем навсегда.

Хармс думал, что его эпоха продлится так долго, как ему самому захочется. Он ошибся. Вероятно, кто-то поспешил передать куда следует о его мечте – остаться со Сталиным один на один в пустой комнате в борцовских костюмах: Даниил любил цирк. И человека-птицы не стало…

Еще лет десять назад, когда о репрессиях вспоминали с опаской, творчеству Хармса трудно было дать окончательную оценку. Теперь четыре года до окончания столетия, и спросите себя: “Кого из детских поэтов можно было бы назвать ярким украшением уходящего века?” Думаю, что Хармса можно…

Ирина РЕПЬЕВА

ПОЮТ ПЕТУХИ

Я все о своем, все о своем –

знаешь, когда поют петухи?

Перед рассветом,

перед дождем,

перед весной

поют петухи.

За полночь выйду

в снег, в тьму…

Спит мое счастье

в теплом дому.

Снег под ногами

летит, свистит,

в черном разводье

звезда блестит…

Хорошо, что пурга,

хорошо, что звезда,

хорошо, что не ходят сюда

поезда,

что до самого неба –

леса, леса,

что случаются все-таки

чудеса!

Где-то далеко запел петух, –

наверно, сейчас около двух.

Снега глубоки,

ночи глухи,

наверно, к весне

поют петухи.

Вероника ТУШНОВА

Закладка в книге

Мне сын рассказывает сон.

Там серый ослик, старый слон,

И мотылек – цветной флажок,

Который крылышки обжег.

Мне сын рассказывает сон.

Он – всем опора и заслон.

Тому подмога мой сынок,

Кто робок или одинок.

Мне сын рассказывает сон.

Он ясно помнит тихий звон.

Он ясно видел слабый свет –

Такие снятся сны в пять лет.

Мне сын рассказывает сон!

Мне, слава Богу, верит он.

Я растолкую и пойму,

Зачем приснился сон ему.

Мне сын рассказывает сон…

Не по земле шагает он.

А по пустыням и по льдам –

Как будто по моим следам.

“В моем поколении людей, пишущих стихи и поющих, почему-то оказалось очень мало… Я по-своему очень переживала это, мне было одиноко. Моим эшелоном среди поющих стали люди старшего поколения – меня до сих пор смущает и трогает то, что многим из них я говорю “ты”.

Есть у меня одно наблюдение. Может, наивное. Но кажется мне, что те, кто рожден в 56-57-м годах – такие, что ли, последние шестидесятники, – хоть чуть-чуть да ухватили воздух и атмосферу тех живописных лет. Видимо, и рождены, и зачаты-то мы уже были в пору раскрепощения, ну а потом уже втянули детские наши ноздри нечто важное из того воздуха. И вот получилась тоненькая шеренга последних шестидесятников”.

Вероника ДОЛИНА “Воздухоплаватель”

Поздравляем Веронику Аркадьевну с юбилеем!

Поздравляем Веронику Аркадьевну с юбилеем!