На чтение: ≈ 15 мин.Валентин Сорокин – выдающийся русский поэт, поэт борьбы и печали, вдохновения и света, любви и прощения. Автор сотен лирических стихов, многих эпических поэм – жемчужин в поэтической короне России: “Дмитрий Донской”, “Коловрат”, “Бессмертный маршал”. Слово Валентина Сорокина напитано русским простором, русской бедой и непреходящей красотой – матери, сестры, любимой женщины, родного дома, летящих журавлей и позолоченных берез… Слушайте его рассказ – рассказ о жизни, которой дано счастье родить крылатое слово, перелетающее поколения.
-…Мне все время кажется, что я живу совсем другой жизнью, чем поэт должен жить. Я все время вижу что-то такое, что вроде бы не имеет отношения к стихам. Вспоминаю людей, сыгравших в моей жизни значительную роль. Или мартен свой, работу. У меня был друг Коля, татарин, отважный, как ястреб. Мы с ним работали в мартене на высоте, на больших машинах, они поднимают по 360 тонн расплавленного железа, и ковш примерно столько же весит. Как-то заспорили: чья машина сильнее? Столкнулись наверху – вроде как два крейсера в океане друг в друга уперлись. Свет погас, кто-то кричит “караул”, а внизу в это время начальник цеха шел. Он все видел, и у него от возмущения речь отнялась – хотел закричать, а голоса нет. Вертит руками, снимает нас вниз. Нас наказали, и правильно сделали. Но ведь это не хулиганство, а что-то совсем другое, верно?
– Деревенский, вдумчивый и скромный,
Я в душе нетронутой принес
Площадям и улицам гудронным
Запахи малины и берез.
– Я был совсем молоденький, когда написал эти строки. Очень тосковал по дому, по деревне. Когда утром выходишь после ночной смены из мартена, то если зима – охота в снег лечь, а если лето – в траву, так тело гудит. Я тосковал по нашим синим озерам. На Урале солнце сильное и одинокое, в Москве такого не бывает – оно одно, и ничего больше в небе нет; и тогда видишь, как из озер идет синий свет в вышину. А потом у нас дом был такой, как будто шел веселый человек и на него кепку нахлобучил. На Урале народ вольный, бесшабашный, и кони – полудикие. Вот я помню из детства, мы скачем наперегонки, и мне охота еще чуть-чуть впереди лошади лететь. И еще у меня крестный был Василий, в 42-м он уходил на войну, ему было лет девятнадцать. Я стою у ворот в красной рубахе, ушастый, чумазый, а он скачет на коне, сорвал уздечку, завернул лошадь руками, прошел наметом по другому порядку, на ходу спрыгнул перед нашим домом, поднял меня на руки высоко-высоко и потряс – попрощался так. Красиво это или нет?! Неужели у нас умней сейчас в киоске торговать водкой или шашлыками?! Теперь езжу по Подмосковью и вижу на обелисках имена уральцев. Но разве это не выше, чем быть поэтом?! Конечно, выше.
– Может быть. Но все равно любого человека – солдата или поэта – одна тропинка из детства ведет.
– Да, что-то светлое в человеке затормаживается, наслаивается, собирается и несет его через юность к старости. Наверное, это и есть нормальная жизнь. Я часто вспоминаю, как сижу с другом, дожидаюсь идти на сенокос, а он мне говорит: “Валя, какая у тебя красивая мама!” А она такая кареглазая: выразительные, большие глаза. Мама много читала мне стихов, даже Есенина – это в те-то годы! Однажды зимой отец – он у меня лесником был – повез на рысаке продукты на ферму. И метель зашла – пропал на целую неделю. Так мама нам все время сказки рассказывала, убаюкивала тревогу. А отец едва спасся, конь вынес, сумел в таких сугробах след отыскать.
У отца была кавалерийская выправка, стать. В Челябинске он приходил к нам на литобъединение, и если ему стихи нравились, он вставал и говорил: “Сильно”.
– А вам он часто так говорил?
– Случалось. Но я читал родителям самые сильные свои вещи. Я никого так не стеснялся, как их. Помню, как читаю им на кухне свою поэму “Оранжевый журавленок”, им все в ней близко и знакомо. Отец говорит: “Сильно, сильно”, а мама плачет. А если я читаю ей что-нибудь веселое, то мама, сама не замечая, поаплодирует мне. Руки – большие, тяжелые, как старые деревянные ложки, из которых целые поколения ели. Вместе с Иосифом Виссарионовичем.
Понимаете, человеку надо жить первозданным чувством, которое помнит детство и природу. Вот мы залезли в этот атом, угробили Чернобыль, Челябинск мой любимый. И что мы доказали? Природа взяла нас, вываляла в этой крови и вышвырнула сотнями тысяч инвалидов! Вот вы кто – калеки! Нет искусства без природы. И поэт должен жить первозданно и все время немножечко походить на оленя – молодого или старого, чуть-чуть одинокого, красивого, чуткого, чтобы он слышал вокруг себя уральские озера…
– Но вы же помните, что писал Бо Цюй: “Все жадно ждали свежей оленины”.
– Да, я понял. Я прочту это стихотворение.
Не бейте оленя
Не бейте оленя, смотрите,
какой большеглазый.
Не бейте оленя, смотрите,
какой он рогатый.
Не бейте, ведь он никого
не обидел ни разу,
Не бейте оленя, что вольною
тундрой богатый.
По льду океана копыта его
проносили,
Аж в ноздри звенели
рассыпчатым инеем кедры.
Нельзя без красавца
представить просторов России,
Не бейте оленя, достойного
спутника ветра.
Вы мяса хотите под водку
парного к банкету,
Хотите в застолье похвастаться
выстрелом лихо.
Не бейте, поэты, не бейте,
не бейте, поэты,
Бессонно и чутко тоскует о нем
олениха!
Пусть жирные жены утешатся
жирной икрою.
Пусть звезды и лысины светят
у всех юбилейно.
Вы заняты глупо слепой
и продажной игрою,
Не бейте оленя, прошу я,
ни врозь, ни келейно!..
Не бейте оленя, лжецы,
вы ж, как тень, осторожны,
Не бейте оленя начальству,
другим ли в угоду.
И если свою потеряли,
и вспомнить уже невозможно,
Тогда пощадите чужую
крылатую жизнь и свободу!
– Не думаю, чтобы такие стихи были написаны в результате неких абстрактных умствований или настроений…
– У меня все стихи, означенные в памяти, очень живые, и они рождены в страдании.
Я имел дело с государственной машиной, которая устелила трупами поэтов тракт от Москвы до Колымы. Ни одному русскому поэту жить не дали нормально, ни одному! Даже тех, кто умер в благополучии, – их взяли и завалили этими орденами, икрой, премиями, и они задохнулись в изобилии, а других – расстреляли или затравили.
И вот представьте, я – известный поэт, лауреат, и вдруг меня увольняют с работы, старшего сына выбрасывают из института, младшего – из детсада, в мою квартиру вселяют мультимиллиардершу Онассис. Это страшно – быть настолько беспомощным перед этим государственным молохом, будто тебя в железную клетку посадили да еще вдобавок свет выключили.
Потом стали рыться в прошлом, признали мой аттестат недействительным. Когда я работал в мартене, я учился в вечерней школе, и все экзамены сдал хорошо, кроме геометрии. Директор мне выдал аттестат – я уже вовсю печатался. И вот теперь, когда моя поэма “Дмитрий Донской” вошла в учебники литературы для десятого класса, мне тыкали этим аттестатом. Я разозлился и пошел сдавать экзамены экстерном.
– Сколько вам было лет?
– Сорок. Кажется, это была 228-я школа. Я пришел к директору и рассказал, в чем дело, она поразилась: “Не может быть!” Ей потом за меня сильно досталось.
И вот я все сдаю нормально, дохожу до геометрии и понимаю на экзамене, что не могу решить задачу. И тут ко мне подходит учительница – я даже не знал, как ее зовут, – и тихонько кладет решение мне на листочке. Пожалела она меня! “Я, – говорит после, – сразу вас узнала, вы тот самый Сорокин, я с вашими стихами на море езжу отдыхать”. У меня есть морской цикл, наверное, ей нравился.
Так я принес в ЦК КПСС еще один аттестат: “Нате, – говорю. – Вот вам новый, если старого мало”. Мерзавцы! Очень рассчитывали, что я стану диссидентом – даже фильм документальный сняли, как какой-то дебил, Сорокин из Челябинска, уезжает в ФРГ. Я очень боялся, что они меня выбросят из страны – ведь я не смог бы нигде жить, кроме России, я бы просто погиб! И вся эта история меня так травмировала, что я стал изучать дела погибших поэтов. Я многих воскресил для себя и для других и этим иногда горжусь даже больше, чем своими стихами. И презираю негодяев, предавших Родину, – нет, это не озлобленность, а гнев. И праведный гнев по-настоящему красив.
– И где же найти в жизни красоту?
– Поэт должен уметь ее видеть. Если не в природе, то в матери, в отце, в ребенке, в брате, в книге, в любви, наконец. Да, поэт – человек влюбчивый, но стоит ли его за это осуждать?! Ведь он не несет в мир зло своей любовью. Если поэт не будет любить – он не воспоет. Раньше было много таких стихотворцев – толстых и депутатов, сидят, пишут с восторгом о любви, имея в виду, что по партийной линии им ни в коем случае нельзя влюбляться – Ильич не велит. И что это были за стихи?!
– Верно ли в таком случае мое предположение, что вы достаточно часто уклонялись от партийной линии?
– Безусловно. Я вообще хочу сказать, что, если я не влюблюсь, я ни одного стихотворения не напишу о любви. Я не могу лгать! Поэт все время ищет в любви как бы одного и того же человека, которого он себе нарисовал. И русская поэзия на 90 процентов вышла из любви. И потом, вот если женщины любили Блока, ну не стали же они от этого беднее? Не депутата же им любить?!
Не надо уходить от этой темы. Хотя без дерзости в женскую сторону тоже трудно представить поэта.
– То есть?
– “Ни сожаленья трудного не стало,//Ни даже слова легкого “прости”.//И я тебя свергаю с пьедестала,//Чтоб никогда уже не вознести” – это я написал в минуты гнева. Но все равно ведь красиво! И если женщина умная, она может подумать, что я не прав, но не озвереет же от этого?! Любовь – основа поэтического состояния. Жить с поэтом, конечно, не мед. Может быть, это все равно что рядом с Чернобылем. Но умная женщина будет любить поэта, потому что нет людей интересней поэтов. Среди моих друзей есть ученые, военные, инженеры, а все же лучше поэтов людей нет.
– Одна моя знакомая говорит, что в любой толпе она может узнать учителя. А вы можете вот также увидеть поэта?
– Передайте своей знакомой, что я и учителя могу увидеть. Недавно на рынке я смотрел, как одна женщина выбирала галстук. Говорю ей: “У вас муж учитель”. У нее пальцы дрогнули. “Преподает физику”. – “Да”. – “Не берите ему этот галстук”…
А уж поэта я и подавно увижу. Вот мы говорим – поэзия. Да все это жизнь! И у поэта должна быть нормальная жизнь! Но временами он должен попадать в какие-то канавы и тарахтеть в них, как танк, выбираться оттуда жарким, чумазым и грозным. Поэт должен жить такой жизнью, чтобы земля гудела. Облегченное существование – не для поэта. Поэзия – это чувство.
Чтобы я вернулся… Нет, не хочу! Как прожил, так и прожил. И никому пусть не будет до этого дела. Я живу – и я хозяин своей жизни.
Беседовала Лидия СЫЧЕВА
Досье
Валентин Васильевич СОРОКИН, поэт. Родился в 1936 году в Башкирии, на хуторе Ивашла. Около 10 лет проработал в 1-м мартене Челябинского металлургического завода. Член Союза писателей с 1962 года. В 1965 году окончил Высшие литературные курсы. Автор многих поэтических книг. Лауреат Государственной премии России, Международной премии им.М.А.Шолохова. Проректор Литературного института имени А.М.Горького, руководит Высшими литературными курсами. Живет в Москве.
Выбор читателей
Комментарии