«Я отрастила новую руку…»

Имя поэтессы и переводчицы-японистки Веры Марковой (1907-1995), ровесницы поколения Ольги Берггольц и Агнии Барто, сегодня мало что говорит широкому читателю. Именно в ее переложениях мы до сих пор открываем для себя поэзию Басё и рассказы Рюноскэ, но ее собственные стихи, которые она писала всю свою долгую жизнь, вышли лишь однажды маленьким сборником – в 1992 году.

Причина заключалась в содержании ее творчества, несозвучного лейтмотивам времени великих перемен. Религиозная и философская лирика, исполненная сомнений в правильности происходящего и фаталистических предчувствий, конечно, расходилась с основными темами советской поэзии. Речь здесь не о «внутренней эмиграции» человека, не способного покинуть географическое пространство, историю которого он не может принять. Просто Вера Николаевна, видимо, по своей природе и склонностям не была современницей своей бурной, страшной, даже разрушительной для мира маленького человека эпохи. Вместо вдохновения и восторга от ожидаемого прекрасного будущего она, судя по ее текстам, нередко испытывала смятение, страх и недоумение, иными словами, никак не могла стать частью официальной поэзии ни предвоенного, ни шестидесятнического периода.

Жизнь –
Молния, дождь,
Блеск, тьма, грошовая свечка…
И только одним она не была.
Жизнью она никогда не была.

Порой только по косвенным признакам, сосредоточившись, читая между строк, мы можем понять из стихов Марковой, в какую эпоху она жила, как ее воспринимала, какой была ее собственная биография. Мы не встречаем здесь присущих типичной советской лирике личных, гражданских, социальных мотивов, как мы привыкли их понимать. Любуясь красотой соцветия или вспоминая древнюю легенду, поэтесса нередко отказывает нам именно в том, что столь интересно. Есть мнение, что чем меньше поэзия пересекается с фактами биографии, тем лучше, однако для потомков, безусловно, любопытнее то наследие, которое говорит, а не умалчивает. Эстетическая красота творчества привлекает специалиста, но обычный человек открывает книгу, чтобы узнать «о времени и о себе». И здесь ему придется непросто. Конечно, странно иметь претензии к автору, чей расцвет пришелся на годы репрессий, что он многое недоговаривает и далек от реальности. Скорее даже его эзопов язык и уход в аллегории – еще одна грань того времени.

Я всю жизнь говорю: «нет!»
К моим губам приколочено: «нет».
А голова кивает: «да».
А рука повторяет: «да»…

Но если тематически творчество поэтессы и было далеким от канона, предполагающего оптимизм или хотя бы романтику, жизнеутверждение, то по форме стихи Марковой не чужды эксперимента, неологичности, ритмических поисков – верных спутников поэзии XX века. С одной стороны, верлибр, освобожденный стих, минимализм, подражание восточным «твердым» жанрам, даже элемент абсурда позволяют проследить, кому наследует и куда примыкает поэтесса. Но с другой – читатель, выросший на Евтушенко и Вознесенском, а на Арво Метса смотрящий как на досадное недоразумение, может сегодня капризно заявить при виде «возвращенной поэзии» Марковой: «У нее даже нет рифмы…» Конечно, иногда стихи переводчицы Акутагавы приближаются к нам, совпадая с традицией и актуальностью, словно бы протягивая нам руку.

Поэты ходили друг к другу в гости.
Молотком забивали друг в друга гвозди.
Поэты давно лежат на погосте,
А гвозди ходят друг к другу в гости.

Мы привыкли и даже считаем нормой, что поэт – это не только голос, «божья дудка», воспевающая красоту природы или подвига, но и определенная личность. Нам исторически близко понятие поэта-гражданина, поэта-участника, если можно так выразиться, воина и рапсода в одном лице. Если мы посмотрим на современников Веры Марковой, то почти все они имели «громкую» жизнь, о чем нередко и писали. Если не участие в войне, то масштабные стройки, если не собранные стадионы, то религиозное подвижничество, если не романтическая личная история, то большая трагедия, и почти непременно заключение или высылка. На фоне таких представлений биография поэтессы (по крайней мере, общеизвестная) выглядит до обидного однообразной, словно бы она прожила в каком-то альтернативном времени несуществования. Так, внук с недоумением спрашивает ошарашенную бабушку, почему «так несправедливо вышло»: у него среди предков никто не воевал и никого не расстреляли, а все померли от холеры?

Я правую руку вложила в огонь,
И она сгорела
До плеча.
Я отрастила новую руку,
Короткую, осторожную руку,
И ношу ее за спиной,
Как суму.

Я стала бывалой.
Я говорю:
«Бывало. Бывало.
С кем не бывало».

Возможно, образ этой поэтессы не отражает стереотипа о нелегкой доле творческого человека в тоталитарном мире (хотя она упоминает о деде, который отрубил себе руку, чтобы не служить, как в темные времена человек вынужден «отрубить себе слово»), не удовлетворяет распространенному заблуждению, что автор должен страдать. Да, книга Веры Николаевны не о том, что тяготы закаляют дух. Напротив, она напоминает потомкам, как важно для человека обрести такие, казалось бы, самые простые на свете вещи, как внутренний покой, тихий дом, способность радоваться снегу и цветку, рождению ребенка и приходу друга. И что мир, в котором все это невозможно и даже немыслимо, неправильный.

Вера Маркова. Пока стоит земля: избранные стихотворения и переводы. – СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2022. – 616 с.