Я обязательно выдаю героиню замуж. Аркадий ИНИН

С кинодраматургом Аркадием Ининым мы разговаривали в Великом Новгороде на кинофестивале «Улыбнись, Россия!», что уже само по себе, кажется, должно было предопределить характер беседы.

Не шутите с женщиной!

– Аркадий, уже немало лет в восприятии немалого числа поклонников вы предстаете в первую очередь как юморист, хотя на самом деле снятые по вашим сценариям фильмы – «Когда-то 20 лет назад» или «Отцы и деды» – достаточно серьезны, не зря же любимы уже столько лет.

– Моя профессия – кинодраматургия, а юмор, улыбка, смех – ее часть. Постольку-поскольку, как получится. Я надеюсь, что выйдет смешно, но предугадать невозможно, как говорится, экран покажет. Сам-то я думаю, что пишу комедии, но думать-то можно, что угодно.

– А что может рассмешить лично вас?

– Да все, что угодно, кроме глупости. Юмора ниже пояса – не понимаю, юмора сегодняшнего телевидения тоже не понимаю. Не близко мне и то, что сейчас нравится очень многим. Вот Джим Кэрри – любимец миллионов, ничего дурного не хочу про него сказать, он действительно по-настоящему одаренный артист, просто нам смешны разные вещи. Когда вижу его, то вжимаюсь в кресло, и становится неловко. Над тем, что делал Бенни Хилл, пусть земля ему пухом будет, хохотал весь мир, а я это терпеть не могу и изумляюсь, и удивляюсь тем, кто находит это смешным. Та же история с мистером Бином. На самом деле все это индивидуально. Вот у нас в Москве уже в течение трех сезонов идет комедия «13», шлягер такой, где все построено на ситуации. Зал рыдает от хохота с первой до последней минуты. Делали это мои друзья, и не ушел со спектакля я только из уважения к ним, хотя весь первый акт просидел в полном недоумении, почему люди вокруг просто помирают со смеху. Но истины ради надо сказать, что во втором акте все происходящее на сцене меня-таки рассмешило, и я тоже вместе со всеми предался животному смеху. Так что в конце концов они меня все же победили.

– Вы не раз говорили, что главный адрес вашего творчества – женщины, потому что как раз их чаще всего можно встретить в концертном зале или на театральном спектакле. Юмор женщин вам всегда понятен?

– По правде говоря, я даже не знаю, что это такое. При всей моей любви к женскому полу, мне кажется, что юмор женщинам почти несвойственен. И если сталкиваюсь с ним, что происходит крайне редко, то счастлив. Но у них зато столько других достоинств.

– Честно говоря, не ожидал такого поворота.

– При чем тут поворот? Во-первых, женщины достаточно серьезные существа, во-вторых, производство юмора никак не назвать их коньком, кроме того, очень настороженно воспринимают юмор в собственный адрес, потому что для женщины самое ужасное выглядеть смешной, так они устроены. Вот почему и сложны отношения женщины и юмора.

– А собственные шутки у вас самого вызывают улыбку?

– Как можно смеяться над собственной шуткой? Смех начинается с неожиданности, а я-то шутку уже наперед знаю, какой тут сюрприз? Вообще-то шутка – дело спонтанное, но технология ее появления тоже ведь существует, начинаешь с придумывания какой-то комедийной ситуации, а потом сидишь-сидишь, уже про другое думаешь, а реприза вдруг и рождается. А иногда не рождается.

– Как-то вы говорили, что всего лучше вам работается, когда гремит музыка, включен телевизор. Интересно, какая телевизионная программа особенно стимулирует ваш творческий процесс?

– Конечно, я тут несколько преувеличил, речь шла просто о том, что мне не требуется общепринятая для работы тишина, башня из слоновой кости, где художник запирается, опасаясь любых шумов. Я устроен иначе, телевизор может и не работать, а может и работать, а какая там программа – значения не имеет, любая, одним глазом – туда, другим – в компьютер.

Свобода матерного слова

– Вечный вопрос последних лет: обретенная свобода, с которой не знаешь, что делать. Теперь вы знаете, что с нею делать? Для вас существуют табу?

– Они внутренние, когда сам себе чего-то не можешь позволить. А особенно несвободным я никогда себя не чувствовал, ни при советской власти, ни сейчас. Не работал ведь в жанре политической сатиры, никогда не был публицистом, занятым всяческими разоблачениями. Про что пишу? Про любовь, про разлуку, всегда есть хеппи-энд, всегда обязательно выдаю героиню замуж. Мне этого ни раньше, ни сейчас никто делать не мешает. С другой стороны, никакой же свободы слова не добавилось, кроме свободы слов матерных. Так я и раньше их не употреблял, и сейчас не употребляю.

– В свое время знаменитый Пятый съезд кинематографистов назвали переломным. Потом отношение к нему у самих людей кино изменилось. Не станет ли такой же притчей во языцех и недавний очередной съезд, отмеченный попыткой сместить Никиту Михалкова?

– Не думаю. Разумеется, от предыдущих собраний он отличается более резким расслоением, большей откровенностью и нервозностью, но с Пятым съездом тут не может быть никакого сравнения. То действительно была настоящая революция, и, как всякая, она потом сожрала своих детей, переломала множество судеб. А сейчас, если бы даже Михалкова не выбрали снова, все равно это революцией не назовешь. Но к тому, что происходило тогда и что происходило сейчас, я отношусь с одинаковым отвращением.

– Тогда завершим с этой темой. Что сегодня находится в портфеле вашей головы?

– В портфеле моей головы – мысли о том, как заработать денег на жизнь. Ими он полон, чего при советской власти никогда не было. Проблемы такой для меня не существовало, и для всего народа тоже не существовало. Все были равными в нищете, и никто этим сильно не огорчался.

– Да что ж в ней хорошего, в нищете?

– Ничего. Однако равенство в нищете дает спокойствие души. А стремление выбиться, выломаться из неравенства становится причиной бессонницы, рождает страх потерять место и заработок, а также того, чем нас коммуняки всегда пугали, – отсутствием у проклятых капиталистов уверенности в завтрашнем дне. А вышеперечисленное плодит невротиков, давая работу психоаналитикам, которые как раз и стараются излечить нас от неуверенности в завтрашнем дне, которая, на мой взгляд, в сто раз страшнее серой и однообразной жизни с равенством в нищете. Но сразу уточню, что это очень индивидуально, мои дети рассуждают совершенно иначе, им по душе вся эта гонка и битва. Мне – нет.

– А может, вы, извините, просто завидуете тем, кто спокойно смотрит в тот самый завтрашний день?

– Да покажите мне того, кто действительно спокойно смотрит, и я ему позавидую. Никто не смотрит. Что, Березовский так смотрит? Или Ходорковский? Мы видели, как у него получилось спокойно смотреть в завтрашний день. И так любой человек – инженер, кинематографист, торговец в палатке. Капитализм же, рынок, а он живет по своим законам, на вершину пирамиды можно забраться, но с нее можно и рухнуть. Я где-то читал, что есть люди-двигатели, те, кто создает рабочие места. Их мало, от общего числа населения всего 4 процента, которые должны придумать дело для остальных 96 процентов. Вот им, наверное, подобное нравится, они без этого не могут, в них живет витальная сила, заставляющая снова и снова что-то предпринимать, падать, расшибаться, вставать. И движет тут не жажда обогащения, а талант к нему, нежелание жить скучно и размеренно. Но остальные 96 процентов, к коим принадлежу и я, хотят благополучного, спокойного, вялого, сонного, без потрясений и нервов существования. И готовы за прежние 120 рублей опять целый день сидеть и вязать на работе. Вот Горький пел безумству храбрых песню. Когда был молодым, восторгался этими строчками, а гагар, которым такое безумство было недоступно, презирал. Но с годами понял, что 96 процентов – это гагары, их пугают «битвы жизни», и все эти буревестники им на фиг не нужны. Абсолютных истин, как известно, не бывает. Для одних истиной было прошлое, для других она в настоящем, все зависит от того, кто ты – гагара, пингвин, буревестник.

– И вам не обидно, что вы не буревестник?

– Абсолютно. Я прячу тело в утесы, а остальным не увлечен. Когда романтично настроен, то веришь в победу лучшего, но когда по прошествии 15-20 лет понимаешь, что победили мерзавцы, что под самыми благородными лозунгами выходили благородные и чистые души, а к власти, деньгам и должностям пришли негодяи, то понимаешь бессмысленность всего.

– Значит, когда вы пишете прекрасные финалы и обязательно выдаете героинь замуж, то, выходит, дурите народ?

– Конечно. Обязательно дурю, а как же? Я этого не скрываю. Если снова вспомнить классиков, то навеваю «сон золотой», ребята, говорю, все обязательно будет хорошо. Да, все мерзко, но будет хорошо. Если к омерзению жизни добавят еще омерзения театр, литература, кино, то вообще повеситься захочется. А это, по-моему, не есть правильно.

Прощай, «Атас»

– Вы с Аркановым собираетесь продолжать «Атасы» на церемониях вручения «Ники»?

– Уже два года этим не занимаемся. Пока были в Доме кино, это в течение 15 лет было традицией, теперь переменилась ситуация, конструкция «Ники», сама она переместилась на другую площадку, атмосфера стала иной, более филармонической, так что сейчас мы этого не делаем.

– Вас, ветерана КВН, часто можно увидеть среди зрителей в зале, где проходят сегодня его игры. Нынешние игроки шутят лучше или хуже, чем квнщики вашего времени?

– Лучше. Мы на политику были нацелены, в нас жило диссидентство, не в высоком, разумеется, смысле, но в творчестве, когда больше ценились не юмор, но острота, подтекст, аллюзии. Нынешние ребята тоже не обходят политику, но по-другому, без фиг в кармане, без намеков, потому им и сложнее. Нам-то было проще: стоило только намекнуть, и зал замирал от смелости шутников, а сейчас попробуй-ка шутить, когда все описано в газетах и все называется своими именами.