Я, как Плюшкин, все храню: старые письма друзей, поздравительные открытки, телеграммы, университетские конспекты. Мама сберегла мои первые школьные тетрадки, собрала все мои школьные табели, почетные грамоты и отдала их мне, когда у меня родился сын. Все это добро хранится в кладовке в огромной коробке из-под телевизора. Там же оригиналы моих первых заметок, собственноручно поправленные и подписанные интервью Патона, Амосова, Старовойтовой, Золотухина, Роговцевой, Хакамады, Сысуева. Там же сверстанные газетные страницы с “хвостами” – еще до сокращений. Чернобыльские пропуска и целая коллекция дозиметров. Рукописные газеты, которые мы с женой выпускали когда-то на дни рождения сына. Я все время хочу разобрать этот “архив”, сложить, рассортировать, но руки не доходят. Мне очень дороги эти скопившиеся клочки бумаги, неприметные вещицы, “пыль да прах”, мало что говорящий кому-то постороннему. Но это – моя история. И она не похожа ни на чью другую. Помните, еще Гете, кажется, сказал, что под каждой могильной плитой похоронена человеческая история.

Недавно моя коллега Нарангерел из монгольского парламента попросила прислать ей мою давнишнюю статью о клубах юных космонавтов, случайно напечатанную в Улан-Баторе. Я стал ее искать в той самой коробке, и вдруг из большого потертого конверта посыпались фотографии. Начал рассматривать и сразу даже не сообразил, что на них и откуда вообще они у меня. Пригляделся – Пекин. В конверте оказалось полно красивых открыток, рисунков…

В пятом классе наша классная руководительница сказала: “Скоро вам учить географию, новую и новейшую историю, а мир надо знать не только по учебникам. Давайте попробуем найти себе друзей в разных странах, будем с ними переписываться. Пусть каждый выберет себе страну…” И мы стали писать письма. Я уж не помню, почему, но я выбрал себе Китай. Через месяц пришел ответ. Тогда я не удивился, но теперь… Адреса-то у всех были как две капли воды похожи, только страны и столицы менялись, а дальше шло: школа номер один, 5-й класс, первой девочке или мальчику по списку. Мне ответила девочка, писавшая, что у нее есть шесть братьев и сестер, что все они учат русский язык, а она только начала, и что ей очень хочется переписываться с советским мальчиком, и чтобы я прислал ей фото, а она посылает мне снимки своих любимых актеров и открытки с цветами, потому что собирает такую коллекцию. Еще десяти моим одноклассникам пришли ответы. Мы организовали клуб, устраивали специальные вечера, готовили стенды и очень гордились своими зарубежными друзьями. Письма мне приходили регулярно года три, а потом перестали. Я грустил, потому что уже сочинил себе историю, как, закончив школу, заработаю денег и поеду в Пекин, чтобы увидеть собственными глазами все, о чем мне писала Чэнь Си. Мне казалось, что я даже люблю эту девочку. И может быть, тогда я даже хотел на ней жениться.

Время шло, все мои одноклассники письма продолжали получать. И тогда я написал в Венгрию: Будапешт, школа номер один, седьмой класс, но теперь первому мальчику по списку. Пришел ответ, и я снова стал полноценным членом клуба интернациональной дружбы.

…Что-то из полученного осталось в школе, на стендах, что-то я отдал учительнице географии, когда закончил школу. В университете я пытался найти своих старых друзей. Писал несколько раз в Пекин, в ответ – ничего. Наверное, Чэнь Си вместе со своей семьей сгинула в омуте культурной революции. У мадьяра Ласло судьба сложилась по-другому: он с родителями после окончания школы эмигрировал в Америку. Так ответили мне новые жильцы, поселившиеся в их квартире.

Иногда, устав после долгих заседаний на конференции или симпозиуме где-нибудь в Лондоне или Страсбурге, я забредаю в пустое полуночное кафе, беру чашку кофе, сажусь у окна и всматриваюсь в лица одиноких прохожих.

Мне все время кажется, что вот-вот мелькнет повзрослевшее лицо то ли Ласло, то ли Чэнь Си…

Петр Положевец