Я был магом, но не знал этого. Короче говоря

​Где-то в шестом классе мы поехали копать картошку в поселок с удивительно поэтичным названием Оренбургское. Почему он так называется, я не знал. Впрочем, и все мои одноклассники также вряд ли это знали.

Как водится, поехали в поля. День задался сырой, автобус был пропитан бензином и выхлопными газами. Всем было весело. Может, от бензина. Но я тогда так не думал. Я думал о совершенно новом ощущении, которое не покидало меня и совершенно безраздельно мною руководило. Знаете, вот так бывает. Прет. Уже совсем не по-детски. Потенциал такой, что, кажется, прикоснись к медному проводу – и он расплавится. Возьми подкову – и легко ее поломаешь. И еще много всякого сделаешь без малейшего ущерба для своего здоровья. Про здоровье окружающих я тогда не думал.Трудовик почему-то тоже был радостный. Скорее всего от нашей радости. Он как будто истратил накануне свои батарейки и подключился к нашим. Песни вместе с нами он почему-то не пел. Может, не знал. Я тогда думал, что это подозрительно. Ведь песни, которые мы поем в автобусе, все должны знать. Учителя в первую очередь.Песни с нами пела наша вожатая. Я тогда не очень понимал, почему она вожатая. Почему так называется. Мысль о том, что это может быть однокоренным с «вождем» или «вождением», мне не приходила в голову. И что это может быть проводник, я тоже не думал. И что вождение можно понять и как про автомобиль, и как про состояние вождя. Знаете, так впадаешь в состояние вождения. И вождишь себе.Я не думал тогда, куда нас провожает вожатая. Она проводник наш куда? В Оренбургское? На картошку? Но скорее всего куда-то в большое и светлое. Я знал, что это коммунизм. Я точно знал, что там будет о-го-го как здорово. И видел свет. Только свет. Вот спроси меня – что такое коммунизм? Я не раздумывая сказал бы – это свет. А теперь я знаю эту шутку: если вы увидели свет в конце тоннеля, не обольщайтесь, скорее всего это свет электрички, мчащейся вам навстречу.Тогда я к этому всему относился серьезно. Я тогда не понимал, что свет – это вера. И что она свет, потому что слепая. И слепая, потому что свет. Ведь если нет тени, то и зрения нет. Я тогда не понимал, что в вере нет смеха. Она не смешная ни разу.Я думал. Интересно, она всех провожает или только меня? Вот к этому свету. А еще я тогда думал, что ленинский уголок у нас в школе какой-то странный. Там лежат барабан и горн. Пахнет краской. Вечно. И дурновато как-то.Я пробовал дуть в горн, но у меня из него выходило только дурацкое шипение. Громкое очень. Дури-то много. А всего остального для игры нет. Вот и дул. Временами шипение обрывали резкие и невпопад звуки горна. И мне мерещилось, знаете, это ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту. Каждый советский школьник узнает этот звук.Горн и барабан вместе. Громко и беспощадно. Белые чулочки и красные галстуки. Красные пилотки и салют правой рукой. И обязательно большой палец должен был быть напротив лба. Я думал, что если он не будет там, то света не случится. Вообще ничего не случится. И страшное что-то будет со всеми людьми на планете Земля. И ты в этом будешь виноват. Один только ты. Тогда я не читал книжки про магию как социальное явление. Жюль Верн мне нравился. И Даниэль Дефо нравился. Я тогда не думал, что это не советские писатели. И не думал, что свет и писатели как-то связаны. Для меня это жило отдельно. Писатели и свет.Вожатая нас не водила к писателям. Трудовик не водил нас в город мастеров. Они водили нас по кабинетам. В кабинетах висели портреты. И писателей тоже. Они тоже источали свет. То ли оттого, что сильно высоко висели, под самым потолком, то ли оттого, что имели какое то отношение к коммунизму. В других кабинетах злобно жужжали станки и разговаривать было невозможно. Я сейчас думаю, что звуки горна и станков как-то намертво связаны. Тогда я это чувствовал, но не понимал.Я тогда не понимал, что между нами специально выстроена дистанция непреодолимого размера. Мне казалось, что на портретах вообще не люди. Люди – это мои одноклассники, хороший трудовик с причудами и вполне себе добрая и немного несчастная вожатая. А я мог стать только человеком, дудящим в горн и копающим картошку.Зачем дети копают картошку?Да они ее вообще не копают.Это трудовик и вожатая вели нас к труду и свету через станки и картошку. Я сейчас понял. А трудовик был проводником. Но не в поезде, а в автобусе. И они это не специально. Их так научили, а дальше они не стали про это думать. И им сказали, что нужно помочь колхозу. Директор сказала. Урожай ведь неожиданно удался.Я понял это ощущение, когда прет уже не по-детски, только в купе вагона. Этот вагон мчал меня из родного мне города со странным, почти китайским названием «Бикин» в город великих строек и университетов Красноярск. Я знал и боялся, что мир не такой, как в ленинской комнате. Университет. Только в университет. В свет без тени. Подальше от кабинетов, подальше от горнов, станков и препаратов.Спел я это ощущение только потом. Вместе с Цоем.И опять на вокзал, и опять к поездам,И опять проводник выдаст белье и чай,И опять не усну, и опять сквозь грохот колесМне послышится слово «прощай».Но странный стук зовет в дорогу,Может, сердца, а может, стук в дверь.И когда я обернусь на пороге,Я скажу одно лишь слово «верь»…И сейчас я думаю. Боже, это просто путешествие. При чем тут картошка? Что знают об этом трудовик и вожатая? Что они вообще знают обо мне, когда я копаю картошку и делаю четвертый экземпляр табуретки?Это сейчас ясно. Я тогда впервые ощутил дух путешествия. Но мне об этом никто тогда не сказал. Мне и про магию никто тогда не сказал. Я точно был магом, но не знал этого.