Я был избалован советской властью. Андрей КОНЧАЛОВСКИЙ

Недавно он отметил 45-летие творческой деятельности. В столичных кинотеатрах прошли ретроспективы фильмов, снятых им на родине (вход бесплатный), и его западных картин. Театр Моссовета показал чеховскую «Чайку» в его постановке, Театр на Малой Бронной – «Мисс Жюли», а в ЦДЛ прошла презентация мюзикла «Преступление и наказание». Несмотря на возраст (20 августа отметил 70-летний юбилей), Кончаловский демонстрирует завидную работоспособность и востребован не только здесь, но и на Западе, где его знают лучше других российских кинематографистов.

– Андрей Сергеевич, вы начинали еще при Хрущеве. Какие времена считаете самыми благоприятными для свободы самовыражения?

– Для создания произведения искусства нужны не свобода и не деньги, а люди, способные его понять. Во времена Античности, когда процветало рабовладение, были созданы великие памятники культуры, в Средневековье, когда на кострах жгли за инакомыслие, творил Сервантес, а Шолохов написал свои лучшие книги в сталинскую эпоху. Великий художник, не тот, кому дали много свободы – свобода внутри тебя. Поэтому говорить нужно о публике, способной к восприятию искусства. Сейчас таких людей становится все меньше. Как пессимистично заметил Шпенглер в книге «Закат Европы», Рубенс, конечно, останется в музее, но лет через 300 вряд ли найдутся люди, способные оценить художественные качества этого куска материи, испачканного маслеными красками. Теперь рынок определяет предложение. А он становится все уже. Хитроумные американцы придумали замечательные формулы «свобода информации» и «свобода выбора» и наводняют мир своими фильмами. Приезжаете вы, например, в какой-нибудь маленький итальянский городок, где три кинотеатра, и действительно получаете свободу выбора: там идут три разные американские картины. А итальянских фильмов нет.

– Не говорит ли в вас обида на Голливуд, где вам не дали выбиться в разряд «первачей»?

– Думаю, мне повезло, что не получилось с коммерческим кинематографом. В Голливуде я снимал авторское кино, кроме «Танго и Кэш», и большие кинокомпании считали меня неудобным, «трудным» постановщиком. Я был избалован той свободой, которая, как ни странно, была при советской власти у режиссеров на съемочной площадке. А в Америке от постановщика мало что зависит, если только он не Спилберг. Сказал продюсер, предположим, Ридли Скотту, что в «Гладиаторе» такой-то сцены не будет, и тот вынужден был как-то выкручиваться.

В Россию я вернулся потому, что появилась возможность уезжать отсюда свободно. Если бы железный занавес оставался, я бы здесь не жил. Потом опять наезжал в Америку, снял там «Одиссею» и «Лев зимой». Но это были другие времена. Сам Голливуд был другим. Мартин Скорсезе мог ставить «Таксиста» с Де Ниро. А теперь он делает «Авиатора» с Ди Каприо. В кинотеатры пришла другая публика, скучающим без игр тинейджерам нужны блокбастеры. Социальные проблемы ушли из кинематографа.

Сегодня режиссеры рекрутируются в кино, как правило, из рекламы, где главное удовлетворить заказчика. За это и платят большие деньги. Я сам снимал рекламные ролики и знаю, ни о каком художественном самовыражении речи там не идет. «Вам это не нравится? А если сделать так? А хотите эдак? Понравилось? Вот и хорошо». А я был другим. Мне нужно было думать, искать.

– Запад причитает, что за последние 8 лет, когда у власти находился Путин, в России ослабли демократические институты. А вам ситуация не внушает опасений?

– Кто-то сказал, что в России невозможно ужать демократические институты, как невозможно ужать пустоту. То, что в 90-е здесь были демократические институты – абсолютная иллюзия, чистой воды видимость. Я считаю, что в России не было демократии, нет и быть не может. Как говорил великий марксист Плеханов, которого я очень уважаю, у нас просто не было исторических предпосылок для возникновения демократических и правовых институтов. Такие предпосылки связаны, прежде всего, с наличием класса буржуазии, который на Западе возник еще в Средневековье. Что такое буржуазия? Вот сейчас говорят, нарождается класс буржуазии. Это не так. В России возрождается класс потребителей – людей с большими корзинами. Но ментальность буржуа – это не потребление, а воля к свободе и независимости от верховного властителя. Буржуазия – это был первый класс, у которого появилось политическое самосознание. Они, собственно, противопоставили себя герцогу и королю. Отсюда берет начало парламент. В России буржуазии практически не было, а наши купцы представляли собой разбогатевших крестьян, которые давали взятки городничему и валялись у него в ногах. Почитайте Гоголя. Поскольку в России не было буржуазии, то нет и правового общества.

Те демократические институты, которые в России были, это шампиньоны или другая какая-то нарость на разваливающемся, гнилом обществе, которое сформировалось во времена Ельцина. Отдельные группы олигархов и близких к политике элит практически захватили все сырьевые ресурсы, что могло привести к возникновению новой Колумбии, а не правового государства. Народу свободу дать нельзя. Он ее сам берет. А когда ему ее дают, а он отмахивается, из этого ничего хорошего не будет. Столько свободы, сколько дали русскому человеку в 90-е, он никогда не имел. Что из этого получилось? Катастрофа.

Что касается Путина, то считаю, что России сильно повезло. Если 8 лет назад с Россией никто не считался, она была замечательным образцом того, сколько здесь можно заработать, нарушая любые законы и этические нормы. Не помню, кто из русских философов сказал, что Россия всегда должна быть в подмороженном состоянии, если ее растопить, то она сольется со стола. Вот Путин как раз подморозил. Он поступал точно так же, как поступал Столыпин, который считал, что либеральную политику в России можно проводить только при ужесточении закона. Путин ужесточил законы. Отсюда опасность того, что демократия окажется под угрозой. Не боимся ли мы? Но очевидна простая вещь, что за последние 10 лет инвестиции в Россию удесятерились. Значит, здесь стабильность. А русскому человеку нужна не свобода, а забота. Ему сказали, что будут о нем заботиться, вот он и успокоился. Проголосует, а дальше пойдет домой и примется опять ждать, когда с неба начнет падать колбаса.

– Не считаете ли вы, что новый фильм Михалкова «12», где пропета песня офицерской чести, полемизирует с вашей картиной «Дом дураков», в которой российское воинство в Чечне показано в неприглядном свете?

– У нас полемика идет еще с юности. Можно сказать, что «Свой среди чужих» это его ответ на моего «Первого учителя». Мое «Дворянское гнездо» – его «Обломов», моя «Ася Клячина» – его «Родня». И в концепции «12», безусловно, чувствуется спор. Комментировать этот фильм сложно. Не суди, да не судим будешь. Никита Сергеевич крупный мастер, у которого есть чему поучиться. Но у нас разный взгляд на чеченскую войну. И я отметил полемичность не без удовольствия. Мне нравится, что он со мной так вот разговаривает.

– А вы бы могли сделать совместный фильм, как братья Коэн?

– У нас слишком разные точки зрения на все. Он – артист, который стал режиссером, а я был режиссером всегда. Но если бы я, не дай Бог, оказался физически не в состоянии закончить какую-либо из своих картин, то попросил бы это сделать брата.

– Почему вам вдруг пришла охота сделать картину «Глянец»?

– Еще несколько лет назад я стал подумывать, а хорошо бы снять что-то про глянцевые журналы, которые становятся все тяжелей и толще и все сильнее отливают лаком. Что такое «глянец» – это форма продажи дорогих трусиков, помады, красивого бюста, надутых губ, вечной молодости, длинных ног и так далее. Но на Западе есть средний класс – многомиллионная армия потребителей, которые могут себе это позволить. Здесь это по карману только элите – крохотному фрагменту общества. Тогда зачем выпускать гигантское количество глянцевых журналов, которые простой народ жадно просматривает, как сериал «Санта Барбара», а свои «Дольче Габана» покупает на Черкизовском рынке у китайских кооператоров? Тема «глянца» приобрела в России патологический характер, как и многие другие явления западной жизни. Еще Достоевский сказал: любое хорошее начинание кончается у нас безобразием.

– Ну, когда-нибудь и в России должны же искорениться безобразия?

– Главная ошибка марксизма и нынешней Европы – считать, что ценности универсальны. Понятия «абстрактный человек» в толковании, скажем, Руссо или Вольтера, не существует. «Просто человека» нет, есть тунгус, кореец, испанец и так далее. Вот я сегодня зашел, извините, в общественный туалет – все в стекле, мраморный пол идеально начищен. И я задумался, что легче: построить гидроэлектростанцию за полмиллиарда долларов или заставить человека, извините еще раз, писать не мимо унитаза. И пришел к выводу, что легче решить вопрос с гидроэлектростанцией. А для того, чтобы мочиться правильно, нужны исторические предпосылки. Не смейтесь. Нужно менять систему ценностей, которая в России не подразумевает следование законам. У нас нет понятия индивидуальная анонимная ответственность, как на Западе. В латинском мире Европы, например, есть религиозное понятие смертельного греха, неискупляемого. А в России все можно искупить: помолился и иди опять греши. Это совершенно другая философия. Все российские законы сделаны с учетом, что они будут нарушаться. С этим бороться бесполезно и говорить, что это плохо – неправильно. Это национальная культура. И мы не единственные такие. У всей Латинской Америки, например, тоже несколько своеобразные представления о правосудии…

Нам нужно менять не только экономическую систему, но реформировать русское национальное сознание. Истратить, скажем, два-три миллиарда, чтобы в голову каждого вместить мысль: туалет должен быть чистым. Или, например, постулат, что деньги это не обязательно показатель изворотливости, а эквивалент таланта. Что к деньгам должно быть уважение. У нас нет уважения к деньгам, как у любого типичного крестьянина. Аргентинский социолог Грандона вывел любопытную типологию крестьянского сознания. Например, крестьянин относится к труду, как к повинности, а не как способу улучшить свое благосостояние. Успех соседа воспринимается как угроза собственной безопасности. И пока, увы, крестьянское сознание доминирует в мире.

– Как относитесь к критике, которая в последние годы вас не жалует?

– Хорошо сказал Тригорин в «Чайке»: «Когда хвалят – приятно. Когда ругают – три дня потом не в духе». Только я в последнее время стал испытывать мазохистское удовлетворение от ругани. Потому что чувствую: если ожесточенно ругают, значит, у меня получается что-то стоящее. Вот когда не замечают вообще – это плохо. Большинство критиков подозревают меня в неискренности: что я делаю картины для «бабла», или чтобы начальству угодить, либо Западу понравиться. Называют меня «западником», «антисемитом», «антирусским», «антигеем». Но я человек внутренне свободный, я знаю это и знаю свои пределы. Русское сознание, оно крестьянское. У нас очень любят неудачников, алкоголиков и мертвых. Их жалеют. Но удачливых, здоровых и живых, как правило, терпеть не могут. Подозреваю, что коллеги с удовольствием читают гадкие статьи про меня. Я точно так же читаю гадкие статьи про других. Но я ведь тоже крестьянин. В силу того, что я русский.

Фото автора