Вячеслав ПЬЕЦУХ: Слезы, которые превращаются в чернила

Любителям современной российской изящной словесности имя писателя Вячеслава Пьецуха может сказать о многом, хотя, собственно, к изящной словесности его жестковатую и неспокойную прозу отнести сложно.
Недавно на “экраны для избранных” вышла лента режиссера Ирины Васильевой “Читайте Пьецуха”, три первых фильма из находящегося в работе сериала.

– Вячеслав Алексеевич, начнем с вопроса самого простого или, возможно, непростого: как вы чувствовали себя в роли человека снимаемого, своего рода героем “за стеклом”?
– Очень свободно. В силу того, наверное, что Ира Васильева – мой старинный друг. Это дало силы как-то не чувствовать присутствия камеры. Ну стоял милый человек Володя с какой-то там машинкой, мы же продолжали жить своею жизнью, мало обращая внимания на камеру. Сам цикл задуман в четырнадцать серий, но все равно материала за кадром осталось море, пропасть. Конечно, разглядывать себя на экране – занятие довольно мерзкое: место мое скромное, я никакая не звезда, тихо делаю свое дело. Подозреваю, что, возможно, один из лучших современных писателей в России, но не из тех, кого обязаны знать, меня могут не знать по определению, я – писатель нудный, въедливый, в общем, малоинтересный. А читатель, которому мог бы быть интересен за изгиб мысли, красочку в периоде, составляет ничтожное меньшинство. Так что я всячески кобенился, когда Ира сажала меня за письменный стол и заставляла делать рожи. На самом деле этот фильм не обо мне, он о литературе. Вот так живут люди, они нашли такую нишу в этой почти непереносимой жизни, что едва ли не счастливы. Те редкие избранники, которые могут жить так, как считают нужным. Вне обстоятельств, желаний начальства, как хотят.

– Значит, вы избранник?
– Да нет, я редкостно счастливый человек: у меня есть немного своей земли в деревне, на которой могу корячиться в свое удовольствие, своя пишущая машинка и бумага, на которой могу писать все, что взбредет в голову, свои друзья, хочу вижу, хочу нет, всего в достатке.

– Один из фильмов цикла называется “Третий хлеб”. Этот хлеб – литература – горький, сладкий, сытный?..
– Все это чистой воды профанация, потому что сегодня литература хлебом не является. Так что хлеб плохонький, на мякинке. Не знаю, чем это объяснить, но сегодня литература в качестве хлеба – продукт малопитательный, малокалорийный. Вот какая вещь… Иной раз рассуждают о культурном кризисе в России, дескать, не читают, писателей не уважают. Так ведь писать надо лучше, лучше надо писать. Сейчас такая бедность в русской прозе, за поэзию я не ответчик…

– В свое время вы были учителем истории, как герой одного знаменитого фильма. Но он-то остался, а вы, извините, сбежали из школы.
– Я не сбежал – меня выгнали. И выгнали как раз за литературу, я в это время начал писать. На дне рождения одной нашей молодой учительницы прочитал один из первых своих рассказов. Это дошло до директора школы, потом до завроно, а тогда в нашем районном отделе народного образования начальствовала некая дама, которая нынче одна из первых фигур отечественного просвещения. Она меня вызвала с нашим школьным “треугольником”, в то время шли как раз все эти жуткие процессы диссидентские, это попозже Данелия с Синявским были, но там имелась своя череда. Не знаю, сказала, что вы там пишете, хотя слухи самые неблагоприятные, но на всякий случай покиньте нас, давайте уйдем, не хочу, чтобы в моем районе учитель писал что-то непонятное, вы не печатаетесь, никто не знает, зачем это надо, подавайте заявление. Я отказался. Однажды великого англичанина Фрэнсиса Бэкона сажали за взятки, и он на суде сказал в последнем слове: “Это не мое преступление, это преступление моего времени”. Так что не виню никого. И потом, все к лучшему. Поболтался я какое-то время без работы, стал писать больше, сидел и писал целыми днями. А школьную мою профессию я очень любил…

– … и в диссидентах, получается, не числились?
– Никогда. Я действительно не понимал этих людей. А когда они победили, стал их не уважать. Сначала даже отчаянности их завидовал, только не понимал, зачем это делается? Не мог этого понять. У меня были очень хорошие отношения с Синявским, но чисто литературные, мы дальше проблемы дефиса после запятой не заходили. А вот есть Вовочка Трофимов – отсидевший, очень настрадавшийся мужик, который теперь со мной вместе презирает диссидентство, по-моему, презирает. Плотно мы с ним об этом не говорили, слишком трагична эта страница его жизни, но чувствую, что здесь в его отношении не ошибаюсь. И как не презирать? Еще Карамзин говорил, что порядочный человек противоборствует идиотам таким образом, чтобы дело не дошло до эшафота, потому что это пошло. Но тут воленс-ноленс, это твой выбор – отдавать лучшие годы, здоровье. Но ради чего? Чтобы потом в конечном итоге пришли к власти те, кто разрушает культуру, превращает демократию в фарс, обирает вконец нищий народ, с которого и брать уже нечего.

– Тогда давайте о том, что извлекли из факта пришедшей к вам однажды знаменитости?
– Впервые в жизни я ощутил всеобщее внимание совсем недавно, на одном кинофестивале. Сначала было очень приятно, потом стало удручать, еще через пару дней – раздражать. И знаете, почему? Это человеку моей профессии не личит, есть такое старинное слово. Это для актеров, режиссеров, мальчиков и девочек, которые играют и поют. А писатели? Не наше это дело…

– Вячеслав Алексеевич, странно вообще получается. С одной стороны, вы славы бежите, стараетесь, хоть известны и любимы, сильно не “светиться”, потому что не личит это писателю, как вы сами говорите. Но, с другой стороны, иногда можете дать такое интервью, где за словом в карман не лезете…
– Это мой огромный недостаток: иногда в результате легкого или тяжелого алкогольного опьянения получаются несколько хулиганские поступки, но все же “несколько”, как мне представляется, это все-таки не есенинские безобразия. Сам же себе я кажусь, тем не менее, человеком тихим, мирным, работящим, уединенным. Один мой приятель говорит мне: “Пьецух, как тебя ни увижу – ты пьяный”. “Так, – отвечаю ему, – ты же, Володя, видишь меня раз в месяц и как раз в такой день, когда я пьян”. Вообще, идеальных людей нет. История литературы знает отъявленных мерзавцев, которые были блистательными писателями, Глеб Успенский, например. И знает добрых, хороших мужиков, которые ничего не сделали. И судьба это главным образом порядочных, симпатичных людей, которые трагически обманываются на свой счет.

– Про одного замечательного поэта, погибшего в 30-е годы, рассказывали, что он, встретив другого поэта, бил его за то, что тот писал плохие стихи. Сегодня такое возможно?
– Тогда стихи были общественным явлением, а сейчас – личное дело каждого. Поэтому никто никому морды бить не будет, что бы там ни писал товарищ по перу – никому это неинтересно, соревнование совершенно, как мне представляется, прекратилось. Это и не плохо, и не хорошо, ну какое соревнование может быть между Бубенновым и Марковым. Но, с другой стороны, соревнование между Бубенновым и Платоновым тоже исключено.

– А ответственность перед временем вы, извините за высокий штиль, чувствуете?
– Никогда для себя так этот вопрос не ставил и ответственности не чувствую. Просто горюю о положении писателя в современном обществе, значении литературы в нем. Наше время мне несимпатично, я уже говорил о том, что ощущаю себя иностранцем в своей стране. Слезы, которые превращаются в чернила, – только так могу сформулировать отношения с временем. Литература уже давно утратила свои позиции, писатель уже никакой не пророк, не властитель дум. Теперь властители другие – деятели рекламного бизнеса, мощные предприниматели, масс-культура, на это сейчас равнение. Все, что случилось в последние десять лет – таких метаморфоз культурная русская жизнь не знала, по-моему, никогда.

– Но откуда же тогда убеждение, что страна по-прежнему зачитывается Достоевским и Чеховым?
– Буквально вчера мне показывали рейтинг читаемости авторов. Первую строчку занимает Солженицын, Чехов и Достоевский не значатся ни на одной из двадцати позиций. И это не беда – просто крушение, катастрофа, по той простой причине, что Россия без религии не стоит, а одной из ее религий была как раз отечественная литература.

– Чтобы не окрашивать разговор совсем уж печальными тонами, давайте о деревне, в которой вы живете. Создается впечатление, что другой такой на свете нет, просто, как у режиссера Петра Фоменко, – “одна абсолютно счастливая деревня”.
– Пожалуй, я больше не то что таких деревень не встречал, а таких ареалов особого человеческого племени. Это совсем не то, что я вижу по телевизору, где все распадается, разрушается. У нас если и не наоборот, то все равно жизнь сильно отличается от такой картинки. Два колхоза по соседству – “Путь Ильича” и “Сознательный”, чувствуете, название? Там собирают по 15-18 центнеров зерновых, для России вполне нормально, худо-бедно какие-то деньги людям платят. Пить мужики, конечно, пьют, но не все, а оторвы – их сама деревня презирает.

– Какой-то “Город солнца” Кампанеллы…
– Солнца не солнца, но нет там этого процесса самоуничтожения нации, нормальные детишки, со славными лицами, хорошо учатся в школе.

– А Боря-пастух, который сидел?
– А Боря-пастух не местный, он свое отсидел, и теперь его выслали на 101-й километр. Вообще-то зовут его Геной. У нас таких двое в деревне, и оба Гены. Причем этот Гена – еще в своем роде приятное исключение. Он читатель, с ним есть о чем поговорить. У него, правда, печки нет, чайник себе на кирпичах греет, нечесаный, курит окурки, но с ним все равно есть о чем поговорить. И вот такая жизнь и такая деревня в Тверской губернии, где пропасть удивительно интересных людей, замешанных на правилах литературы, а не на правилах жизни…

Алексей АННУШКИН