– Вячеслав Михайлович, тяжело работать в сегодняшней школе?

– Говорят, что священник – это человек распятый. То же самое можно сказать и об учителе. Брюллов работал над своими картинами до изнеможения. Из мастерской его уносили на носилках. Примерно в таком состоянии и я прихожу домой после рабочего дня.

– Нынешние дети требуют к себе двойного внимания, двойных усилий со стороны учителя?

– Прежде всего – двойной любви. Сейчас учитель должен все-таки больше “миловать” ребенка и быть милосердным. А чтобы быть таким, необходимы большие усилия души. Мы живем в такое трудное время, когда просто невозможно что-то очень уж требовать. Конечно, оставаться требовательным надо, но вместе с тем надо все покрывать любовью. Иногда чувствуешь, что вот-вот уже готов разразиться гневом, сорваться. Но выдержишь, соберешь всего себя – и помилуешь ученика. А потом думаешь – как хорошо, что сумел это сделать. Потому что ученик в результате твоего терпения сам исправляется. Бог и природа его исправляют. Это какое-то сотворчество. Постепенно человек сам выпрямляется. А сорвался бы я – неизвестно, куда бы он пошел. Один мальчик спросил однажды: “Вячеслав Михайлович, а почему вы на нас не кричите?” А я просто не могу на них кричать…

– Как вы определяете для себя понятия “ребенок”, “семья”?

– Достоевский говорил, что дети лечат. Для меня они лечащие существа. Общение с ними – своего рода терапия. Причем постоянная. К сожалению, большинство родителей не понимает этого. Вообще родители сегодня – какое-то усталое племя. Часто бываю на родительских собраниях и вижу это. Они как бы сбросили детей на школу… Но ведь какая бы хорошая школа ни была, без со-трудничества с семьей ей не вырастить ребенка. Если и возможен рай на земле, то это семья. Священник Александр Ельчанинов и называл семью осуществленным раем. На наших глазах дети становятся миссионерами. Они возвращаются из школы в свои дома и наполняют их теплом, любовью, состраданием. Так незримо учат они своих родных, так незримо лечат, врачуют…

– Но такое необычное учительство стало возможно не в силу ли того, что в школе с детьми работают замечательные педагоги?

– Вообще учитель – профессия потрясающая, уникальная. Наши учителя – это какие-то колоссы. Как ни трудно они живут, очень празднично относятся к своей работе. И, удивляюсь, соответственно одеваются: на учительницах всегда какие-то воротнички. Где они находят силы остаться праздничными, светоносными? Меня, например, просто поражает мой коллега Виктор Александрович Кашицын. Он так же, как и я, ведет курс “Подвижники благочестия”. Буквально с каждым учеником у него личный контакт. Беседует, пытается понять. У него и у многих других подход к ребенку личностный. Я, например, всегда опираюсь на слова отца Василия Зеньковского о том, что “личность – это луч божественного в человеке”. Разжечь его легче всего в детстве. Написать на скрижалях детского сердца самые главные понятия: доброта, кротость, милосердие, сострадание. Еще Достоевский говорил о святом воспоминании. Оно движет человеком всю его жизнь.

Стараюсь внушить детям мысль о том, что не в силе Бог, а в правде. Мы часто говорим с ними, например, об Александре Невском. По духу этот человек мне очень близок. Считаю, что в свое время он спас наше Отечество от погибели. И потому, что вел такую православную-утрясающую, умягчительную, неторопливую политику. Говорю ребятам: “Вот вы деретесь. В синяках постоянно. Но разве в мышцах сила? Александр Невский повторял, что в мече не острие главное, а его основание – крестовина, крест. Умягчись, остановись, отойди в сторону или – подойди, примири”. Не раз ко мне ребята потом в кабинет приходили: “Вячеслав Михайлович, а мы разняли дерущихся!”… С таких моментов и начинается подлинное православие в школе, в душе человека, умягчительное, утешающее.

…Люблю перечитать “Сны о Рублеве”, написанные Улитиным. Особенно по душе последние строки: “Вот прилетел дятел и стал стучать по стволу яблони. Какой алый нимб у него на голове! Как прекрасна природа, как православен снег, как милостив дым из трубы и как женственна линия Оки, уходящая вдаль”.

– Вы рассказываете детям о своем Рублеве?

– Рассказываю, конечно. Но о своем, внутреннем, рассказ подспудный, непрямой. Рублевские принципы, его живопись светлая, его благодать живут прежде всего во мне, и, как мне кажется, все это невидимо должно преосуществляться в ребятах.

– Рублев тоже жил в нелегкое для России время, но как пронзительно светла его живопись…

– Время не бывает ни трудным, ни легким, ни плохим, ни хорошим. Время есть время. Отец Сергий Булгаков говорил, что жизнь, время очень трагичны, всегда трагичны. В самом деле, на какой странице ни откроешь книгу человеческого бытия – войны, смерти, боль постоянная. Мир как в котле горит. И только христианство какими-то невероятными усилиями этот огонь смиряет, угашает. Этот маленький такой кристаллик духовной соли так много дает человечеству. Жизнь трагична – поэтому я смотрю трезво на жизнь.

Что же касается современного человека и нашего времени. На мой взгляд, сегодняшний человек живет невостребованным. “Лежит” в буквальном смысле этого слова. В детях невостребованы прежде всего их хорошие качества. Плохие же, наоборот, поощряются и взращиваются. Положительный опыт, труд души, нравственный подвиг – вот что сегодня нужно, на мой взгляд. Но этого в жизни современного человека почти нет.

А время сегодня – своеобразный неуправляемый поток. Безличностный. Автора будто бы и нет. Личность отсутствует.

– История Древней Руси тоже скуповата на имена…

– Вероятно, и мы сегодня возвращаемся к некоторой анонимности, которая предполагает прежде всего самоотверженный, без видимых наград и поощрений труд. Может быть, эта анонимность и хороша. Здесь, в школе, я творю незримый какой-то труд. И мне это нравится. В этом я чем-то похож на любимого мною Андрея Рублева. Он спокойно работал, писал свои иконы. Я пишу свои. Мои иконы – это дети.

В принципе я о себе мыслю не как об учителе. Я хотел бы быть здесь, в школе, мирским наставником. Чтобы больше было духовничества в школе. У ребят ведь каждый день накапливается что-то, и они ежедневно нуждаются в духовничестве. Сегодня школа нуждается в человеке, который знает мир и в то же время глубоко опытен в нравственных понятиях. Подход к детям нужен непременно духовный, но через ощущение жизни, через ощущение всех тревог мира, боли мира.

Александр ФУРСОВ

Владимир

* * *

За Благовещенье бессмертных птиц,

За золотую ночь евангельских страниц,

За человечий голос, равный флейте,

За свет внутри страдания и смерти –

Прости за то, что поздно так благодарю,

Шепчу безмолвно-тихо, утром, снегирю…

Лики одинокого счастья

Неевклидова геометрия Сергея CMиpнова

кажите, вы верите в чудеса? Ну, например, в то, что можно выиграть миллион, играя в “Русское лото”, или, аккуратно собирая цветные картиночки из шоколадных наборов, стать обладателем роскошного “мерседеса”? Вы скажете – такого не бывает, такое возможно только в сказках.

И все-таки иногда, правда, очень-очень редко, быть может, раз в сто лет и то только для того, должно быть, чтобы поддержать в нас веру в чудесное и невозможное, чудеса случаются. И вот одно из таких невозможных чудес случилось как-то раз с московским художником Сергеем Смирновым. В один прекрасный день, как пишут в сказках, но для Сергея этот день и в самом деле стал самым прекрасным днем его жизни, он встретил своего Мецената. Да-да, того самого Мецената, о котором мечтают все художники мира. Меценат медленно прогуливался вдоль громадного картинного развала, тянущегося длинным караваном вдоль Крымской набережной рядом с Центральным Домом художника в Москве, и, не спеша, осматривал выставленные там богатства. И вот среди безбрежного океана фотографических, зализанных березок и копий с Айвазовского он выбрал скромные Сергеевы картинки и не только купил несколько совершенно некоммерческих вещиц, но и сделал Сергею одно очень важное и серьезное предложение, а именно: устроить через год в Москве персональную выставку его работ.

Это – чудо номер один. И, быть может, не стоило бы из-за этой похожей на рождественскую сказку истории затевать весь сыр-бор, если бы не было чуда номер два – сами работы Сергея. Они действительно оказались хороши. Ну и что же? Все дело в том, что у Сергея как бы не было совсем никаких прав на то, чтобы занять свое место в “настоящем”, высоком искусстве, если, конечно, считать, что такие права кем-то вручаются, а не зарабатываются собственным трудом и талантом. Судите сами. Сын военного, проскитавшийся все детство вместе с отцом по тихим русским городам, он никогда и не помышлял о карьере художника. Он вовсе не бредил искусством и не был вундеркиндом. Он был обычным мальчишкой, и, пожалуй, единственной его особинкой была страсть к чтению. После школы он сразу рванул в столицу и поступил в один из столичных технических вузов. Пять лет студенческой жизни, три года послеинститутской работы на заводе. Правда, параллельно, попутно после работы были и хождение по выставкам и по музеям, покупка художественных альбомов, заглатывание бесконечных книг о художниках. Лет в 25 он впервые взял в руки кисть и стал сам, самостоятельно, учиться писать, поставив себе целью поступить в Московское училище им. 1905 года. Поступил туда со второго захода на оформительский факультет. А после были годы работы художником-оформителем, плакатистом, дизайнером. Уже в 90-е годы жизнь выбросила его сначала в Измайлово и Бицы, а потом – на Крымскую набережную, где он начал торговать ремесленными картиночками – копиями с Левитана, зализанными березками и тому подобной дребеденью, хотя успевал иногда и делать что-то для себя, свое. Вот это “свое” и разглядел, очевидно, его будущий меценат. Весь Сергей Смирнов и вся его чудесная выставка родились за год работы! Это невероятно. Создать свое искусство, выработать свой собственный стиль буквально из ничего, из двух-трех робких вещиц, выделиться и быть замеченным среди сонма профессиональных художников.

На первый и самый поверхностный взгляд картины Смирнова кажутся эклектичными, так много в них отсылов к чему-то уже знакомому и виденному. В них есть и застылость, оцепенелость и упрощенность формы наивного портрета, есть и мелодичность русской иконы, и красочная декоративность, и плоскостность модерна и любимого Смирновым Климта, есть и золотые фоны византийских икон, и силуэты Модильяни, наверное, есть и много чего другого – неузнанного и неувиденного, потому что его картины подобны искусно ограненным драгоценным камням: какой гранью их ни повернешь, все будут играть по-новому, по-иному. И все же работы Сергея не эклектичны. Ведь эклектика – это механическое и чисто внешнее смешение несоединимых стилей, у Смирнова же – это любовное и нежное вплавление цитат из любимых им художников и как результат – получение чего-то самостоятельного и достаточно самобытного. Во всяком случае я уже давно не встречала таких красивых, нежных, одухотворенных и, я бы сказала, целомудренно чистых вещей. В них есть что-то детское и наивное и одновременно что-то взрослое и умудренное опытом. А самое главное, в них есть живопись. И именно эта живописная наполненность, богатая цветовая растяжка в пределах одного лица или шеи делает его придуманные и словно приснившиеся ему лики такими убедительными и жизненными. В его печальных и одиноких дам и детей веришь, словно это не призраки и не выдумки, а реально существующие люди только не в нашем мире, а в каком-нибудь другом, существующем по законам неевклидовой геометрии. Это красиво, это манит в какие-то иные дали, где нет грубости и хамства, нет ежедневных надоедливых забот, а есть лишь эта хрупкая, нежная мелодия и “Лики одинокого счастья” – как называлась выставка Сергея Смирнова…

Лилия БАЙРАМОВА,

искусствовед