Встань и иди. Верный путь человечеству указывают не только пророки..

Кипит, бурлит вокруг, всплескивается страстями жизнь. И мы на гребнях ее волн, в ее водоворотах несемся, кувыркаемся, пылаем ненавистью или исходим рыданиями, мечтаем, ликуем, злорадствуем. И вдруг однажды приходит прозрение, что все это не мы, это кто-то советами и указами с экранов телевизора, газетных полос, интернетовских порталов и сайтов так нам велит поступать, так руководит нашими чувствами. И однажды, вырвавшись из объятий этой виртуальности, ты видишь и чувствуешь другой мир. Разлитую по всем земным пределам обыкновенную, будничную реальность. И смотришь на нее (в том числе и на себя в ней) уже другими глазами. Исключительно своими. Чаще всего это происходит в дороге…

Вдоль ПянджаГорно-Бадахшанская область Таджикистана – это сплошь отвесные скалы, стремительные реки и крутые опасные дороги. Суровый скуластый дальнобойщик из Кафирнигана Бобо Ходжаев, который подвозил меня, молча и сосредоточенно крутил баранку. Когда же спустились с перевала и устремились вслед за мутным потоком пограничного Пянджа, разговорились. Бобо вспомнил о местной войне, не упомянув, правда, на чьей стороне воевал. Я рассказал, как в молодости, возвращаясь с Памира, где работал в гляциологической экспедиции, познакомился в Душанбе с изящной аптекаршей-таджичкой. То ли я еще был во власти местной экзотики, то ли действительно это было чувство, но роман между нами закрутился стремительно. Продолжался он, правда, недолго. Ровно до того момента, как поезд унес меня из восточной сказки в серые славянские будни. Я не раз вспоминал об этом любовном приключении. Сожалел? Грустил? Наверное, да. Как сожалеют, грустят о недопитом вине юности. Бобо молча выслушал меня и вдруг резко затормозил: «Вылазь!» – «Что случилось?» – «Вылазь, тебе говорю». – «Да…» – «Она б тебе такая жена была… такая… таких бы тебе детей наделала… Лучше наших девушек в мире нет. Дурак ты, дурак…» Я уже потянулся за рюкзаком, но шофер захлопнул дверь, и мы покатили дальше. Когда проезжали через очередной кишлак, Бобо стеснительно кашлянул (таким образом, я понял, он хотел извиниться) и стал тихо рассказывать: «Несколько лет назад река разлилась и заполнила все ущелье. Вода тут же скрыла обрывистый край узкой дороги. Однако движение по тракту не прекращалось. Положение спасла детвора из окрестных кишлаков. Пацанва по колено в ледяном стремительном потоке выстраивалась вдоль противоположного от скальной стены края дороги, обозначая этим невидимую под водой ее обрывистую кромку. Не за спасибо они это делали. Шоферы одаривали их горстями сладостей и мелких монет. И знаешь, самыми стойкими оказались духтары, так по-нашему девочки называются. Вот какая тебе жена досталась бы».Горно-Бадахшанская область Таджикистана – это сплошь отвесные скалы, стремительные реки и крутые опасные дороги. Суровый скуластый дальнобойщик из Кафирнигана, который подвозил меня, молча и сосредоточенно крутил баранку. Когда же спустились с перевала и устремились вслед за мутным потоком пограничного Пянджа, он вдруг разговорился. Истина не только в устах мудреца, верный путь человечеству указывают не только пророки…Спой песню, Хорчи!…Закупив на фактории продукты, со старым ненцем Хайтой Ненянгом мы возвращались в стойбище. Олени били копытами мерзлый снег. Нарты летели по ночной безмолвной тундре. Ветер обжигал щеки, подбородок. Хайта тыкал длинным шестом-хореем в крупы оленей, стараясь попасть в куцые хвостики – все, как один, темные сверху и светлые снизу. Иногда попадал, чаще промахивался. Потом он стал постукивать хореем по хребтам, отчего получались глухие деревянные звуки. Скорее всего Хайта проделывал это от скуки. Подгонять оленей не было надобности. Три важенки и бычок сами знали дорогу и сами выбирали нужный аллюр. Время от времени они резко сворачивали в сторону и останавливались где-нибудь в ложбине. Перестукиваясь рогами, раздирали копытами наст и искали ягель. Хайта не торопил их. Он вообще не привык торопиться и много говорить.Много кругов лет прожил на свете Хайта Ненянг. Пальцев не хватит сосчитать зимы с тех пор, как он оставил перевернутые нарты и хорей у могилы-халь-мера отца и матери, откуда они отправились в самую длинную в своей жизни дорогу. А Хайта продолжает накручивать по тундре свои дороги. Как аркан, виток к витку, складываются они. Зима – лето, лето – зима. Круг за кругом. На одном потеряешь, на другом найдешь.Справа заслезились огоньки буровой. Хайта направил нарты к чумам, конусы которых чернели неподалеку. Мы зашли в крайнее жилище. Внутри было темно и холодно.- Кто есть? – спросил Хайта, не решаясь откинуть капюшон малицы.Груда шкур в углу приподнялась, и оттуда выволоклась старуха. На нас она не обратила внимания. Метнулась к печке и стала прикладывать ладони к ее остывшим, но еще сохранившим какое-то тепло стенкам. На середину чума выполз парень в майке. Попытался приподняться, но не смог.- Пирта нет. Писец быровикам продал, шкури ушли, рога геологи забрали. И пирта нет. Я-а-а-я-а-а, – то ли запел, то ли захныкал ненец.- Так маленько не осталось? – спросил Хайта.- Ой, не осталось, ой, беда, ничего не осталось. Я-а-а-а-а…И в остальных чумах не горели огни, и там все лежали пьяные под шкурами. Хайта уныло поплелся к нартам, оглядываясь на расцвеченную огнями буровую вышку. Но по мере того как она удалялась, он веселел, а когда огни совсем скрылись, даже попытался затянуть песню. Однако на морозе губы не слушались его. Хайта замолчал до самого стойбища, куда мы прибыли часа через два.В чуме было жарко. Оленеводы – кто лежал, кто сидел – расположились на шкурах и пили чай. Кружки дымились в их руках. Едва опорожняли один чайник, как ставили на печку другой. Хайта отрезал от мороженой нельмы длинную полоску и покачал перед носом белого пса, который лежал рядом.- Сер мэс, Хорчи!Пес Хорчи радостно вскочил передними лапами на низкий столик.- Спой свою песню, Хорчи!Собака стреляла глазами за лакомым куском – Хайта не пожалел строганины и отхватил ножом половину нежного брюшка рыбины. Его нужно было отработать. Пес никак не мог понять, что от него хотят. Отблески близкого огня искрами пробегали по его зрачкам.- Спой, Хорчи! – продолжал упрашивать Хайта.Спой про долгие холодные ночи и сказочные сияния, про немые льды и белые снега, про оленьи стада и дымки над чумами. Спой про пургу и быстрые нарты, что уносят от беды. Спой про длинную дорогу и радость возвращения в родное стойбище.Хорчи все-таки получил свой кусок строганины. Жаль только, что так и не подал голоса и песни не спел.Не понял? Не захотел?Полдень в степиПолдень черпал из солнечной чаши сладкое пенистое варево и лил на землю. Зной растекался по степи. Она то дрожала, то колыхалась, будто жар подымался из недр – из самого пекла. Казалось, шины липли к асфальту, и я с треском отрывал их от шоссе, нажимая и нажимая на педали. Дотянул до будочки автоинспекции, которая возвышалась над дорогой, и пихнул велосипед в пыльную траву на обочине. Потом поднялся на верхнюю ступеньку, присел в тени от козырька, закурил.В дверной проем была видна плотно перевитая ремнями фигура постового. Он покачивался на расшатанном стуле и часто ронял голову на грудь. Справа на столе лежал полосатый жезл, слева стоял черный телефонный аппарат, вокруг диска которого бестолково ползала муха. Между жезлом и телефоном валялись обгрызанный карандаш, скомканный носовой платок, несколько пустых спичечных коробков с содранными этикетками, пепел, табачные крошки.По ступенькам, хлопая тапочками, быстро взбежала пожилая женщина с круглыми растерянными глазами, теребя под мышками платье, спросила:- «Скорую» можно вызвать?- А? Что? – постовой очнулся и поправил фуражку. – Вообще-то от нас нельзя… А какие проблемы?- Человек умер. Сосед. Тут недалеко.- Сильно?- Да как вам сказать… Что сильно?! Ведь умер же!- Сейчас попробую.Постовой закурил торчащий из спичечного коробка кривой окурок. Потом стал накручивать диск. Раз десять он гонял его, наконец передал трубку женщине.- Разговаривайте.- Алло! Это «скорая»? У нас человек умер в доме… Как не к вам?.. Ну и что, что умер. Так ведь человек… Почему в милицию? Если б он долго умирал, мы б знали, куда. А то вдруг…Женщина в недоумении отставила трубку, из которой раздавались короткие гудки. Постовой осторожно двумя пальцами взял у нее трубку и бросил на аппарат.- Все?- Та я… Та что ж мне… Та куда…Женщина спустилась вниз и в растерянности завертела головой, не зная, на что решиться. Стояла она на самом солнцепеке. Постовой опустился рядом со мной.- Умер так умер, чего ему теперь. Все одно. А тут духота, хоть самому ноги вытягивай. Ох и парит… Оставь курнуть.Ни постовой, ни я не смотрели на пустынное шоссе, по обочине которого удалялась женщина. Мы смотрели в степь, где плыли в мареве древние курганы с каменными истуканами на вершинах.ПрощаниеНа день приезжаю к бабушке или на неделю задержусь, ждет ли меня короткая дорога домой или дальняя командировка, но ритуал прощания всегда один и тот же. Бабушка обязательно завернет в газету кусок сала, пирожки и бутерброд с «яешней», рассует по карманам рюкзака яблоки, конфеты, семечки: «Едешь на день, бери припасу на три. Дороженька харчам спасибо скажет». А потом примется вздыхать, подергав за лямку моей неизменной ноши: «Это ж надо, такая тяжесть, такой вантаж великий! Вот горе, так горе…» Но вдруг умолкнет – все ближе час расставания. «Давай посидим», – скажет упавшим голосом. Мы сидим и молчим, но, конечно, совсем не потому, что нам нечего друг другу сказать. Все. Пора! Я решительно вскидываю рюкзак и иду к воротам. Бабушка за мной. Шаркает старыми, без шнурков, ботинками, опираясь на метлу со стертыми до черенка прутиками. Возле ворот обнимет, поцелует: «Счастливой тебе дорожечки! Чтоб все благополучно было». Не выдержит, перекрестит и непременно добавит: «Нехай Господь тебя в дороге милует, сохраняет, заступает и не доводит». Я ухожу скорым шагом. Лишь в конце улицы оглянусь. Бабушка стоит у ворот – белый платок, в одной руке метла, другой придерживается за столб. Мне не видно, но я знаю: проскользнули меж редких белесых ресниц и разбежались по морщинкам слезы. Однако нет возможности их смахнуть. Да и незачем…Руки у меня свободны, и свою горькую одинокую слезинку я сощипываю с ресницы, с которой соленая капелька так и не успевает сорваться. «Путник на овринге, как слеза на реснице» – эту пословицу я услышал, когда пробирался по шаткой прилепившейся к скале тропе-оврингу в далеких поднебесных горах. И ныне твержу ее, проходя по мостику, который соединяет мое прошлое с… чьим, не знаю… будущим. Это я только посредине мостика понял, что все оставшееся за спиной – мое навсегда, всегда моя ноша. А сначала с таким остервенением и радостью перерубал путы, которыми был повязан в том, как мне казалось, кошмарном прошлом, с такой поспешностью рванул от него, что долго не мог отдышаться, прийти в себя и определить, где нахожусь. Когда же наконец остановился и оглянулся, то не увидел начала мостика – чудесным образом он пролег над моим прошлым и умчался в даль позапрошлых лет.Что было? Тропа-овринг и я, путник, на ней. Что впереди? Тот же мостик, та же тропа. Всегда я буду идти по ней. И всегда прощаться с теми, кого оставляю. И всегда будет мысль в пути: удержу ли, не дам ли сорваться с ресницы очередной слезинке?