Все стреляли, и я стрелял

Автор известного школьного учебника “Начальный курс физической географии”.

Лауреат премии К.Д.Ушинского, дипломов ВДНХ, Государственной премии СССР 1983 года.

Награжден 15 боевыми орденами и медалями.

Вот несколько эпизодов, которые дед вспоминает.

Дмитрий ЕГОРОВ

За два месяца до войны я поступил в Московское военно-инженерное училище. Никогда не думал быть военным, просто товарищи уговорили. Учебные тревоги, ночные марш-броски – все это было вроде игры. Бывало, поднимут ночью, построят, а потом – отбой. “Зачем ради этого одеваться, – думаю, – шинель просто накину да сапоги, и вроде как одет”. И надо же было такому случиться, что именно в эту ночь “тревога” была настоящая: нас погрузили на машины и отправили на передовую – немцы прорвали оборону.

Первый бой у города Полотняный Завод: отступление. Не все выдерживали, бросали винтовки и бежали, а сзади – заград-отряды. Команда “вперед”. А куда вперед с винторезом против танков. Пока патрон зарядишь, немец уже полсотни из автомата уложит.

Не знаю, убил ли я хоть одного. Все стреляли, и я стрелял… Мало нас осталось после боя. Полк расформировали и отправили в Москву. А дома – никого: окна заколочены. Всех эвакуировали, и не было сомнений, что Москву придется оставить.

Но нет. Отстояли мы ее. Отстояли и пошли в наступление. Появилась вера в победу. Вера в собственные силы. Как это важно.

Что мы тогда умели, восемнадцатилетние мальчишки. Ставить мины, наводить переправы, взрывать мосты и снова их строить. Взрывать и строить – быстро, по-военному. Было у меня в подчинении 40 солдат. Я часто повторял им истину, усвоенную еще в училище: “Сапер ошибается один раз…” И в послевоенной жизни я не раз говорил себе эти слова. И когда Лидушу встретил, потом женился; и когда профессию выбирал – учительскую; перед решительным каким-нибудь поступком примерялся – не будет ли ошибки.

А ошибаться меня война отучала несколько лет сряду. И приходилось мне видеть не раз, чего одна ошибка может стоить. Не семь, а двадцать семь раз отмеривал, прежде чем отрезать. Вот, кстати, по ошибке своей я и в окружение попал, и вся моя военная “карьера” совсем не туда пошла.

Упал – не убили

Был март 43-го года. Мы выходили из окружения под Харьковом. Днем спали, ночью шли, ели снег. И так 16 дней, пока в одно тихое весеннее утро (а весна на Украине была уже в самом разгаре) я не проснулся от странного привкуса железа на губах. Помню, что в то утро мне снился сон, в котором я видел мать и свой московский дом на Серпуховке. Однако холодный ствол револьвера прервал мои мечтания. Передо мной стоял высокий эсэсовец в прекрасной, я бы даже сказал, щеголеватой форме. Он говорил по-русски…

После допроса нас построили и повели в днепропетровскую тюрьму. Надо сказать, что Днепропетровск был целью наступления наших войск, попавших в окружение. И мне предстояло войти в этот город уже не в качестве победителя, а в качестве побежденного. Не слишком радостная картина. Тем более что раненая нога сильно болела, а путь предстоял километров в 10-15. Надо было дойти. Я встал в первом ряду колонны, чтобы было куда отставать. Тронулись. Я шел и думал о том, как глупо закончилась жизнь. В том, что меня убьют, не приходилось сомневаться. Зачем немцам раненый работник?

“Сейчас расстреляют”, – пронеслось в голове. Какое-то невозмутимое спокойствие овладело мной. Видя, как конвоир наводит автомат, я вдруг подумал о том, что надо бы отползти с дороги на обочину, а то ведь по мне машины будут ездить. Потом я отвернулся, и эсэсовец дал очередь.

Утихли шаги нашей колонны, стало спокойно вокруг, но сознание не покидало меня. Даже не чувствовалось боли. Из этого я заключил, что, очевидно, попал в рай. Но, открыв глаза, увидел все ту же пыльную дорогу…

Первой мыслью было бежать. Бежать к своим, на север, во что бы то ни стало, но не было сил подняться. Неизвестно, сколько бы еще пролежал я на пыльной обочине, если бы меня не подобрали двое немцев, проезжавших мимо на телеге. В ней под усиленным конвоем везли наших генералов.

В плену

…Потом были днепропетровская тюрьма, госпиталь для военнопленных во Владимире-Волынском, где мне ампутировали полступни. Вспоминается русский врач, который делал операцию. Бывают же такие люди на свете. Звали его, кажется, Сергей Иванович. Только благодаря ему я, можно сказать, и жив остался. Меня считали доходягой, а я действительно ничего не ел, было даже какое-то отвращение к еде – первый признак конца.

“Поднимайся, Максимов! – кричал он, – тебе надо ходить, двигаться, а не то помрешь”. Какое там “ходить”, я и пошевелиться-то боялся. Однако все обошлось, стал я поправляться. Но немцы – народ экономный, долго пофилонить не дали. Посадили в поезд и повезли в Германию.

А потом потянулись долгие дни, недели, месяцы, которые надо было выдержать. “Ничего, переживем”, – говорил я себе, и эта фраза вселяла какую-то надежду. Надежду на будущее, которое обязательно должно быть хорошим, надо только дожить до него. Мысль о побеге пришлось оставить. Куда бежать-то, кругом Германия.

Были некоторые эпизоды за два года плена, которые несколько скрашивали мое незавидное положение. Тогда я вспоминал, что где-то есть свобода, обычные человеческие отношения и люди называют друг друга по именам.

Случилось мне однажды колоть дрова у одного помещика. Лето, жарко, день выдался солнечный. Я работаю, а дочка его – симпатичная девушка лет семнадцати – села неподалеку и смотрит на меня. Я попросил пить. Она принесла небольшой кувшин и протянула мне. В кувшине оказалось вино. Хорошее домашнее вино, какое я когда-то пробовал у бабушки в деревне. Голова закружилась…

Потом меня пригласили обедать, и я никак не мог понять, почему они не брезговали мной, русским пленным: ели со мной за одним столом, улыбались, а девушка даже показала мне свои книги, среди которых было несколько томов Лермонтова, Чехова, была “Анна Каренина”.

Я сразу вспомнил Левина, вспомнил свое детство в двухэтажном деревянном доме. Так случилось, что у нас не было книг, и я с удовольствием читал старые журналы, которые валялись на чердаке. В одиннадцать лет я уже знал почти всю “Анну Каренину” и наивно думал, что если душа умершего и переселяется в кого-нибудь, то во мне наверняка живет душа Льва Толстого.

Освобождение

А потом была весна. Весна сорок пятого года. Приближалась Победа. Мы чувствовали ее приближение, и было немного досадно за свое бездействие. Бои шли уже где-то совсем близко… В одно прекрасное утро вместо конвоиров к нам в барак вошли несколько американских солдат. Что тут началось: кто бросился землю целовать, кто обниматься. Наверное, это был редчайший момент в жизни каждого человека, когда вдруг сбывается все, о чем он только мог мечтать. А мечтали мы о Родине, о свободе и о родных, которых не видели уже четыре года.

Помню первый ужин, который устроили для нас американцы. Какао, чай, сахар, тушенка. После баланды это покажется царским угощением. Правду сказать – мне и до войны редко приходилось так ужинать. А как приятно было надеть новенькую гимнастерку и кожаные ботинки после лагерных обносков!

В расположении американской армии провели мы около недели, а потом доставили нас на “студебеккерах” в дивизию генерала Маргелова. Размещалась она в австрийском городе Линц, в память о котором у меня до сих пор хранится аккордеон “HOHNER”. Прекрасный аккордеон. Помню, после войны двести пар кружились под его музыку. Тогда были в моде вальс и танго.

Так с аккордеоном отправился я домой. На восток. Чехословакия или Польша – было абсолютно все равно, где мы находимся. Не возникало даже мысли: в какой город идет эшелон, пассажирский вагон или товарный. Главное – на восток, к своим.

Да. Мы были счастливы. Мы не знали, какие испытания ждут нас впереди, но “вряд ли будет хуже” – так считали те, кто прошел фронт. А вокруг царила весна, весна сорок пятого года, и жизнь казалась настолько прекрасной, что чувство это и по сей день волнует мою душу. А прошло уже 50 лет.

P.S.

…Как можно было все это выдержать – холод и слякоть, бессонные ночи, бомбежки, атаки, страх и смерть кругом? Как можно было все это преодолеть? Только колоссальным напряжением всей духовной и материальной сущности человека. А дальше? Дальше война продолжается всю жизнь до самой смерти. Она – главный критерий добра и зла, возможного и невозможного, правды и лжи.