Все правы, виноваты и несчастны

Питерский режиссер Константин Лопушанский, учившийся в свое время, кстати, у самого Андрея Тарковского, объездил со своей последней картиной “Конец века” (“Хроники смутного времени”) все возможные отечественные кинофестивали. И на каждом форуме фильм не только замечали, о нем не только много и громко говорили, но его еще и награждали. А до этого были “Письма мертвого человека”, “Посетитель музея”, “Русская симфония”. И у каждого фильма – своя яркая судьба.

“Конец века” – это история двух родных людей, разделенных временем и идеологией, не только морально, но и географически. Дочь уже несколько лет живет и работает в Германии, мать – убежденная “шестидесятница” – влачит в Петербурге убогую жизнь впроголодь. И тогда дочь решает выписать мать к себе и поместить ее на лечение в Институт Сознательных Сновидений. Здесь Марии Николаевне помогут избавиться от памяти прошлого…

Досье:

Константин Лопушанский родился в 1947 году на Украине.
Окончил Казанскую консерваторию по классу скрипки и аспирантуру Ленинградской консерватории, где получил научную степень кандидата искусствоведения.
В 1978-м окончил Высшие курсы сценаристов и режиссеров.
В 1973-1974-е – преподаватель Казанской консерватории, в 1974-1975-е – Ленинградской консерватории.
Автор “Очерков по истории русской музыкально-критической мысли. 1825-1960 гг.” и нескольких оперных либретто.
С 1980-го – режиссер киностудии “Ленфильм”, стажер на фильме Андрея Тарковского “Сталкер”.
Автор сценариев к ряду своих фильмов.
Председатель Христианской киноассоциации Санкт-Петербурга.

– Константин Сергеевич, мы все стали свидетелями своеобразной смены караула: на наших глазах один век уступил свое место другому, новому. И, разумеется, все стараются спрогнозировать, что впереди. И все прогнозы на редкость пессимистичны. Почему?
– За всех говорить не могу, но мне кажется, что во всех случаях оценивается тот объективный перелом, что произошел в середине 80-х и захватил 90-е годы. Но живем-то мы не только по законам экономики, но и по человеческим тоже. И вот этот человеческий аспект рождает ситуацию, когда при культурной жестокости общества, при, к сожалению, определенной традиции и склонности к экстремизму и крайностям, что не мною о России сказано, получается то, что получается. Любое колесо прогресса катит по живым людям, их судьбам, оно жестоко и безразлично. При том, что и общество оказывается разделенным на тех, кто живет по-новому, и тех, кто остался в прошлом. Это раскол – жуткий, мучительный, эмоциональный – проходит почти через каждую семью, он не только в столкновении поколений, но и в сознании самых близких, порой, людей.

– Помнится, что сначала героинями вашей картины должны были стать не мать и дочь, а две сестры?
– Мне требовалось родство не просто близкое, а наиболее близкое. Мать и дочь в любой семье – это генетически еще даже теснее, чем мать и сын. Более того, в картине мы подчеркиваем, что дочь еще и удивительно похожа на бабушку по материнской линии. И вот такая Богом данная кровная связь поколений в силу разных исторических причин рвется, не выдерживает напряжения.

– Мне кажется, что при всем том картина получилась еще и необычайно интимной, отчего о ней особенно непросто говорить. Словно вторгаешься в то, что принадлежит только двоим, в семейную тайну. А при этом надо еще что-то домысливать, допонимать.
– Я считаю, что зрителю всегда надо оставлять пространство. Это принципиально. Кроме того, глубоко убежден, что в картине мы взяли типичнейшую ситуацию нашего времени: идейный, именно идейный, а не возрастной раскол в отношении того, что произошло в стране. Каждый в той или иной мере с этим сталкивался. А коль скоро конфликт есть, то, рассказывая эту историю, я старался обратиться к личному опыту любого из нас. Таким образом, эта история для каждого получилась своей. И что-то разжевывать, конкретизировать ситуацию – как раз отдалять ее от зрителя. А он должен понять пружину того, что толкает его в сюжет, что случилось не только с ним – со всеми.

– Есть классический пример “Войны и мира”. Толстой написал роман спустя несколько десятилетий после войны 1812 года. Тогда все в оценке давних событий встало уже на свои места. А по горячим следам можно было поторопиться, что-то увидеть не так объективно.
– А я и не пытался что-то анализировать или оценивать. Да и картину делал достаточно для себя необычную, очень камерную, с женскими лицами, с мужчинами, которые находятся на периферии сюжета. Много крупных планов и внутренней жизни, психологического погружения в себя. К тому же для меня, исповедующего христианство, и самоубийство неприемлемо, я бы не стал говорить о нем, но тогда позволил бы себе говорить неправду. А правда заключается в отношении к времени и стремлении верно, как в зеркале, его отразить. Мне кажется, что к своему времени я справедлив, что морализаторством не занимаюсь, не принимаю чью-то сторону. Просто показываю ситуацию, где все правы и все виноваты, и все несчастливы.

– Как отнеслись к такому решению артисты?
– Хотя я и старался им все объяснить, мне кажется, нашей молодой исполнительнице Светлане Свирко пришлось все же трудно, поступки ее героини казались ей излишне жестокими при том, что ее правота сомнению не подвергалась, в своей системе координат она на сто процентов права. Другое дело, что в системе христианских ценностей эта правота может показаться сомнительной. Ведь обвиняя мать в том, что та красно-коричневая, дочь уподобляется тем, кто так любит бросать огульные обвинения другим, этих обвинений не заслуживающим. Но и мать, которую, на мой взгляд, замечательно играет Ирина Соколова, – тоже не права, обвиняя дочь в том, что она ради красного словца в своем “пиарстве” никого не пожалеет. Они обе не правы. И в этом трагедия и революционная ситуация. В любой революционной ситуации все не правы, потому что все доводится до крайности, и никто не видит, не слышит другого. Даже если это мать и дочь. Ведь экстремизм все равно остается, банальный большевистский экстремизм, который, считает дочь, надо выжигать каленым железом. Может, и надо, но все равно, почему такая жестокость?

– Можно понять, почему все так неблагополучно у людей там, где только что победила революция, неважно какая – октябрьская, бархатная или поющая. Но почему в вашей картине несчастливы и те, кто живет в Германии, олицетворяющей собою благополучие?
– Да потому, что раскол и непонимание сопровождают всех: Ольгу и ее мать, Ольгу и Маркуса, которого играет Балуев, Ольгу и Станковского, замечательно сыгранного, как мне кажется, Романом Виктюком. Время раскола – оно же для всех. Можно говорить о времени революции, а можно – о времени раскола, что коснулось всех без исключения. И все истории, которые возникают внутри фильма, они об этом, о расколе.

– Так ведь непонимание и раскол человечеству сопутствовали всегда, еще с времен “очаковских и покорения Крыма”.
– Но в период революций он особенно обостряется, почему фильм и называется “Конец века”. Так было всегда, все резко менялось в конце любого века, почему-то этот рубеж всегда чреват резкими поворотами, переменами. А тут в небольшой по сути исторический отрезок времени мы всего за пятнадцать лет стали по всей восточной Европе свидетелями революции, которая все поменяла.
– Революция революцией. Но если говорить о том, что в картине цепляет особенно, то это сюжет, связанный с гипотетической возможностью уничтожить память, все в ней заключенное, чтобы потом как бы начать жизнь с чистого листа.
– Для кого-то теперь общение с психологом или психоаналитиком – начало новой жизни, это нормально. Раньше человек решал свои проблемы с Богом в церкви, теперь, к сожалению, с психоаналитиком. Наша молодая героиня стала человеком западноевропейским, она вписалась в новую жизнь и теперь думает, что для решения проблем матери-“шестидесятницы” лечение у психоаналитика будет в самый раз. Оно и понятно – новое поколение легко обращается с тем, что ново. Перед тем как начать заниматься этой картиной, я довольно много интересовался психологией, но в процессе работы, а потом и монтажа пошел на очень большие сокращения, потому что, на мой взгляд, сама тема достойна отдельного фильма, причем мистического. Когда, кстати, я принес Виктюку книги чешского профессора психологии Станислава Грова, который в сценарии стал прообразом профессора Станковского, коего и должен был сыграть Виктюк, то Роман Григорьевич мне сказал: “Костя, что вы мне принесли, я эти книги знаю наизусть”.

– В результате вы снимали фильм-притчу?
– Можно говорить о метафоре, но вынести нашу картину за пределы конкретного времени мне казалось бы и неверным, и несправедливым. Она реальна, как и любая другая история, связанная с широким кругом ассоциаций. Но за кадром в ней нет ничего, надо читать только то, что происходит на экране.

– Почему, по-вашему, именно в российском кино художники сегодня так мало говорят о счастье?
– Выходит, поводов пока нет…

Алексей АННУШКИН