На чтение: ≈ 5 мин.Фразу «это был тяжелый год» мы повторяем, как заклинание, в надежде, что следующий будет лучше. Теперь я понимаю, что как бы ни было плохо, бывает хуже. Но я живу, и, наверное, слава богу. Без надежд, без перспектив, без планов.
Еще недавно мне казалось страшным, что кончилась журналистика, которую я безмерно любила, свято веря, что она поможет сделать мою страну лучше. Теперь не кажется, есть вещи страшнее. Страшнее, когда твои идеалы – мир, созидание, добро и любовь к людям – оказываются ненужными твоей стране. Катаклизмы ведь тем и опасны, что приносят не только физическую гибель людей, но и душевную. Иногда вдруг кажется, что ты остался в России один… Хотя быстро понимаешь: нет-нет, нас много, просто мы молчим, а плесень кричит, стучит и шумит, заглушая голос разума и добра.
Летом я решила, что предки подскажут, как жить. Поехала за 100 километров бездорожья в Большемогильное Любинского района. Маленькая деревушка, в которой осталось человек 50: разбитый проселок, ветхие домишки, закрытый медпункт, выбитые окна в бывшей школе, покосившийся мостик к кладбищу. Кладбище растет, деревня умирает. А когда-то было большое село с регулярными ярмарками, церковью, школой и маслозаводом, который, скорее всего, принадлежал прапрадеду. Остатки церкви в честь Покрова Пресвятыя Богородицы еще сохранились на окраине, прапрадед строил на кирпичном фундаменте. Чтобы на века. Впрочем, тогда это была не окраина, а большая базарная площадь – торговые ряды, дом священника. В 1895 году построили там даже сельское училище, где могли учиться взрослые. Учительница Елизавета Федоровна Нестерова организовала в училище на свои средства класс рукоделия, раздавала людям книги, устраивала по вечерам читки.
Что стало с Елизаветой Федоровной, неизвестно. А церковного старосту Ивана Васильевича Ищенко, как водится, расстреляли в 1937‑м за контрреволюционную агитацию. Что стало с моим прадедом, я тоже не знаю, прабабушка о нем не говорила. Знаю только, что перед самой революцией он выдал обеих дочерей за самых нищих, самых пропащих крестьян. У невест сафьяновые сапожки, батистовое белье, книжки в сундуке, у женихов покосившиеся домишки, сивуха да последние портки.
Странно, конечно, стоять на месте, где когда-то был дом твоего прапрадеда, о котором ты знаешь только имя. Странно спросить у первой встречной женщины: «Тут мои мама, бабушка и прабабушка жили, может, помнит кто?» Странно, что она ответила: «Да тесть мой помнит Любу Колмогорову, я слышала от него». Тесть оказался много младше моей бабушки, а помнит, потому что была красивая и смелая. Через пару лет после войны Люба, которой было чуть за 20, устроилась в сельсовет, потихоньку выправила паспорта и однажды ночью, взяв на руки маленькую дочь, а матери дав в руки веревку, зацепленную за рога коровы, увела их из колхоза. Три дня шли до Омска по проселочной дороге, которая с тех пор почти не изменилась. Про прапрадеда тесть, оказавшийся каким-то моим сложносочиненным родственником, знает только по деревенским легендам.
– Куда, - спросила его, – он делся? Почему прабабушка Христина боялась говорить об отце?
– Известно куда, – ответил буднично. – Посадили или сослали.
А как жить, во что верить, когда уже не веришь в рассветы, мне не сказали ни бурьян на месте прадедова дома, ни камни церкви, построенной им. Но я живу, значит, миру это зачем-то нужно. Значит, нужно искать ответы.
Наталья ЯКОВЛЕВА, Омская область
Выбор читателей
Комментарии