Воздушная тревога. Девушки-связистки умели отличать самолеты противника на слух

Вечером 21 июня 1941 года Мария Марушкина с подружкой решила пойти в театр Ермоловой, на одну из шекспировских постановок. Когда девушки вышли из театра, небо затянули сгустившиеся прямо на глазах облака, поднялся сильный ветер, грянул ливень, зонты выворачивались наизнанку – казалось, в этом явлении природы было какое-то мрачное предвестие. На следующий день в 12 часов нарком Вячеслав Молотов по радио объявил о том, что враг вероломно, без объявления войны, направил всю военную мощь против Советского Союза, перейдя границу СССР. Он закончил сообщение словами, которые стали знаменитыми: «Враг будет разбит. Победа будет за нами!»

Мария Кузьминична Черникова, в девичестве Марушкина, с трех лет живет в Москве, а родилась она в 1922 году в Спас-Клепиковском районе Рязанской области, связанном с именем Сергея Есенина, который учился в гимназии в Спас-Клепиках.

В 1940 году Мария окончила 473-ю школу Таганского района Москвы, тогда ей исполнилось 18 лет. К началу войны успела перейти на второй курс исторического факультета Московского городского педагогического института имени Потемкина.

«Недалеко от нашего дома, на улице Марксистской, был военкомат, – вспоминает Мария Кузьминична. – 22 июня я вышла за калитку и увидела настоящую демонстрацию из мужчин и женщин разных возрастов, которая двигалась к военкомату. Такой был патриотический энтузиазм! И мы с девчонками побежали в райком комсомола, который находился напротив нашей школы. Там меня направили на подготовку к эвакуации женщин, детей и стариков из Москвы. Я обходила дома в нашем районе и убеждала людей эвакуироваться, но тогда никто не хотел уезжать из столицы. Все думали, что война скоро закончится. В памяти была финская война, которую мы выиграли за несколько месяцев. А Москва сразу стала превращаться в город военного времени. На улицах появились противотанковые ежи, на случай, если враг ворвется в город. Производственные здания стали перекрашивать в зеленый цвет и маскировать под лесной массив.

22 июля вражеская авиация подобралась к Москве. Город к этому готовился: на всех крышах жилых домов и учреждений разместили ящики с песком, брезентовые рукавицы и приспособления наподобие длинных клещей или щипцов для борьбы с «зажигалками» – зажигательными бомбами.

В первую ночь, когда начались бомбежки, я побежала в свою школу, там собрались и другие ребята, и нас послали ловить «зажигалки» на крыше школы. Когда падала зажигательная бомба, продолговатая и небольшая, ее нужно было быстро схватить клещами и бросить в песок, чтобы не разгорелся пожар. Во многих местах столицы начались пожары. Был сожжен театр имени Вахтангова, пострадал институт, в котором я училась, он находился тогда на Площади Восстания.

Осенью сорок первого бомбежки усилились. Особенно запомнилось 16 октября, в этот день началась массовая эвакуация, город был уже на осадном положении. Уезжали заводы, фабрики, тогда же эвакуировались райком комсомола и райком партии, и было ощущение какого-то массового исхода.

К этому времени мой отец и два дяди ушли на фронт, а остальные родственники эвакуировались. Я же осталась с дедушкой в Москве, чтобы защищать любимый город.

Под зданием райкома комсомола находилось бомбоубежище. Кто не эвакуировался, укрывался там во время бомбежек, а воздушная тревога в сентябре-октябре 41-го раздавалась каждые 15-20 минут. Мы с дедушкой даже не могли купить хлеб в ближайшей булочной. Постоянно слышалось: граждане, воздушная тревога! Сразу сумку с самым необходимым на плечо – и бежишь в бомбоубежище. А там душно, людей набивалось много, все время кому-то становилось плохо.

Морозы в 1941 году пришли рано, в бомбоубежищах стало холодно, и мы начали оставаться с дедушкой дома. А жили мы очень скудно, он после 16-го октября не работал, я тоже не училась – все институты и предприятия были эвакуированы. Мы получали 400 граммов хлеба в сутки, делили его пополам и растягивали на целый день. Еще выдавали совсем чуть-чуть сахара и масла, но очень редко.

Ночью мы дежурили у себя во дворе, где соорудили с жильцами самодельное бомбоубежище – выкопали огромную яму и прикрыли досками. И постоянно наведывались с подругами в военкомат: когда вы нас призовете? Нам отвечали – ждите. В начале апреля 42-го, когда враг уже отступил от Москвы, я, наконец, получила повестку. По этой повестке мне, как военнообязанной, полагался сухой паек – пышный саратовский каравай.

На фронт меня собирал дедушка: не тронул каравай, отдал его мне, положил в рюкзак огромный пуховый платок: «Не на курорт едешь, пригодится». Нас, девушек, на автобусах повезли в Чернышевские казармы. Там мы проходили медкомиссию и получали распределение в ту или иную часть: зенитную, прожектористов. Меня распределили в первую дивизию ВНОС (Воздушного оповещения, наблюдения и связи) особого Московского фронта ПВО, я тогда даже не поняла, что это такое. Мне объяснили: «Будешь глазами и ушами отчизны!»

Нас повезли по Ленинградскому шоссе в направлении Солнечногорска, Клина, Калинина.

Вместо домов по дороге торчали одни трубы – все было разрушено. Между Калинином и Клином в здании санатория ВЦСПС мы проходили курсы подготовки. Оно тоже пострадало от бомбежки. На первом этаже, где раньше были конюшни, мужчины забили выбитые окна фанерой, соорудили нары из досок, подстелили солому для ночлега, тут мне пуховый платок и пригодился».

На курсах девушек учили стрельбе, строевой подготовке и, главное, умению распознавать самолеты – наши: штурмовик Т-2, бомбардировщик Ил-4, тяжелый бомбардировщик ТБ-8, истребители И-16, Яки; и немецкие: Мессершмитт, Фокер Вульф, Юнкерс – сначала по фюзеляжам, а потом и по звуку. «После окончания курсов, которые длились месяц, мы приняли присягу. Мы заменяли мужчин, их отправили на фронт, а наблюдателями, связистами стали женщины. Меня сразу направили на наблюдательный пост ВНОС у деревни в Кочергино. Пост находился в поле, и мы соорудили посередине него землянку с вышкой метров в пять, чтобы небо лучше просматривалось».

День и ночь пять девчонок во главе с командиром – мужчиной, дежурили по сменам, которые длились по три часа. Во время дежурства нужно было подняться на вышку в полном вооружении: с биноклем, противогазом, подсумком с патронами, винтовкой на плече. Без конца смотрели в бинокль: вверх, в сторону. «Самолетов летало очень много, особенно, когда шла битва за Сталинград. Когда мы обнаруживали немецкие самолеты, то сообщали об этом с помощью специальных позывных. От вышки шла труба к телефонисту в землянке, в эту трубу мы, допустим, кричали: воздух, Юнкерс-88, высота три тысячи метров, юго-западное направление. Когда летели наши, мы тоже сообщали, но произносили не названия самолетов, а закодированные номера. И так день и ночь.

Когда была плохая видимость, определяли самолеты по слуху. Гул наших самолетов отличался тем, что был ровным и разным по тембру: у «ястребков» почти нежный, у тяжелых бомбардировщиков – низкий. А у немецких самолетов двигатели работали с придыханием, прерывисто. Ошибиться нам было нельзя, наши донесения шли с постов в роту, из роты – в штаб полка, а оттуда в центральный штаб в подмосковной Немчиновке. По нашим передачам поднималась вся противовоздушная оборона. Если мы ошибемся, примем наши самолеты за вражеские, то их обстреляют. Поэтому на такую службу брали только тех, у кого хорошие зрение и слух.

После года службы в Кочергино меня взяли в роту дежурным по связи в Солнечногорске, сначала была ефрейтором, потом младшим сержантом. Когда фронт отошел, за ним последовали и наши посты. Нас всем составом перебросили в Смоленскую область, в Мятлево. Потом в 44-м направили в Калугу. Там я и встретила победу. Как раз было мое дежурство, и радисты ночью нам сообщили: война закончилась! Тут и слезы были, и огромная радость… Когда сейчас говорят о дедовщине в армии, меня это поражает. У нас была настоящая братская помощь. У меня отец погиб под Воронежем, а брат, ему было всего семнадцать лет, – в Сталинграде. Когда узнавали о такой беде, все поддерживали друг друга».

После войны, в 1950 году, Мария Кузьминична окончила исторический факультет педагогического института имени Потемкина и пришла работать в 93-ю школу Москвы. Ее директором была заслуженный учитель CCCР Дора Мироновна Шевелева, тоже историк. Под ее началом Мария Кузьминична преподавала историю и обществознание в старших классах.

«Мне довелось работать с прекрасными методистами из педагогических вузов, и они меня многому научили. Я впитывала их методики: использование наглядных пособий, фильмов, применение художественной литературы в преподавании истории. Мои ученики готовили доклады, мы проводили научно-практические конференции, исторические вечера к различным датам. Особенно запомнился вечер «Парижская Комунна», который я организовала совместно с преподавателем французского языка Надеждой Александровной Баркиной. Ребята сделали небольшие доклады на французском языке с музыкальным сопровождением. А одна девочка из моего класса, умевшая хорошо рисовать, расписала витрину на весь коридор, которую назвала «Пламя Парижа». Этот вечер так понравился начальству, что нас вместе с учителем французского языка попросили повторить его в присутствии корреспондента из «Учительской газеты». Потом появилась статья о том, как можно соединить знание языка с историей».

В 93-й школе Москвы Мария Кузьминична проработала ровно 20 лет. Потом, ближе к пенсии, перешла в 88-ю школу поближе к дому.

Судьбу Марии Кузьминичны Черниковой вполне можно назвать счастливой. Она прошла всю войну, награждена орденом Отечественной войны II степени, многими боевыми медалями, вместе с мужем вырастила двух дочерей, успешно работала в школе, став отличником народного просвещения. Сейчас живет у младшей дочери в комфортабельной квартире, окруженная любовью и уважением своих близких. Но до сих пор при воспоминании о войне у нее дрожит голос, и на глаза наворачиваются слезы.