Володька. Невыдуманный рассказ

Домой идти не хотелось. То ли усталость одолевала меня, то ли думы нерадостные заставляли медленно прохаживаться в нашем по-осеннему холодном школьном саду. А скорее всего – это новое беспокойство, что поселилось во мне недавно и сразу заполнило всю, не давая мыслям войти в свою обычную колею, мешая заняться привычным делом…

– Опять ты убежал с урока! – вскрикнула я неожиданно для самой себя (такова сила рефлекса!), увидев Володьку Веденина, прислонившегося к углу только что выбеленного школьного здания и высматривающего кого-то. Мальчишка резко повернулся ко мне.

– Да… я… – лицо его мгновенно покрылось багровыми пятнами.

– Скажи на милость, – спросила я уже не так грозно, – отчего ты пропускаешь все уроки физкультуры? Ты что, не любишь спорт?

Он ничего не ответил. Лицо его приняло обычное непроницаемое выражение. Я хорошо знала: теперь он ни слова не произнесет.

Вот уже два месяца, как этот мальчишка приехал сюда с Сахалина. Родители его остались там работать, сдав сына на попечение старой бабки, о которой в поселке говорили, что ей «стукнуло» сто лет, и рассказывали легенды одну страшнее другой.

Мне довелось однажды встретить эту старуху. Она действительно не производит отрадного впечатления. Тяжело опираясь обеими руками на клюку, грузно переступает она с ноги на ногу. Губы всегда что-то бубнят, платок, повязанный слабой рукой, непременно съезжает набок, да так и остается. Из-под него выбиваются пряди каких-то пегих спутанных волос…

Мне искренне жаль бабку, но подойти я не решаюсь: уж очень она, говорят, не любит нашего брата – учителя. («Сын-то еще школьником отослан в колонию», – поговаривают в поселке).

Однажды мне даже почудилось, что она издали погрозила школе клюкою: «Ужо я вас!» – казалось, зло шептали ее губы, синие, с постоянно опущенными уголками. «Откуда у нее столько ненависти?» – недоумевала я, и в душе моей непроизвольно росло чувство неприязни к старухе.

Не повезло мне с новичком: поступил среди года, старше других, двоечник. А с физкультурой просто беда: никто и ничто удержать его не может. Не из класса сбежит, так в спортзале улизнет от учителя. Вот и сейчас…

Я уже хотела с новой силой наброситься на мальчишку, но он вдруг как-то виновато посмотрел на меня своими испуганными глазами и… горько заплакал. Я растерялась.

– Что это с тобой?

Но он не слышит, слезы струйками стекают между пальцами. Никогда я прежде не видела, чтобы мальчики 14-15 лет так плакали навзрыд.

– Ну, довольно, будь мужественным… – пыталась я что-то сказать, но нет, горе этого мальчика, очевидно, настолько велико, а мои слова так пусты и никчемны, что он продолжает рыдать, будто меня здесь и нет вовсе, будто он наедине со своей неизбывной бедой, от которой ничто не спасет.

Только теперь, когда он то и дело стискивал руки, прикрывая красное лицо, и тотчас же поспешно опускал их, пытаясь запахнуть ворот рубахи, я увидела, что его застиранная сорочка разорвана на груди до самого пояса.

«Ах, вот из-за чего он плачет!» – поняла я наконец.

– Брось огорчаться! Мы зашьем ее так искус… – говоря это, я протянула руку к надорванному краю рубашки, но мою ладонь обожгли его сжатые в кулак пальцы.

– Не троньте! – вскричал Володька и бросился прочь от меня в глубь школьного двора. Там, у груды металлолома, где вчера еще и мы свалили свои «железки», примостился он на какой-то старой, «допотопной» духовке и застыл в мучительной позе загнанного всеми существа.

Я не могла к нему сейчас подойти, но и не могла оставить его так. Урок начался недавно, на школьном дворе было тихо и пустынно. Я мучительно думала, как мне поступить, и не двигалась с места. Мальчик, все так же скорчившись, сидел в своем убежище. «Ах, Володя», – сказала я самой себе, не находя выхода, и этот вздох, донесшийся издалека, должно быть, поразил его. Он отвел руки от лица.

– Володя… – тихо повторила я, медленно приближаясь к нему, и положила руки на вздрагивающие плечи. В его скорбных недетских глазах, обращенных ко мне с мольбой, можно было прочесть одно: он мне верил и доверял страшную тайну.

– Вот… – сказал он и несмелой рукой отклонил край рубашки. Я невольно отпрянула: тело мальчика было сплошь покрыто ранами…

– К-как же я… р-раз-де-ваться?.. А они… насильно… С-сговорились…

С тех пор, как я узнала, что у Володи уже много лет экзема, меня ни на минуту не покидала мысль о мальчике. Несколько раз, поборов неприязнь и страх, я пробовала объяснить бабке, что необходимо срочно положить внука в клинику, но та смотрела на меня тусклыми, потухшими глазами, шамкая в ответ что-то невнятное.

«…воля Господня…» – только и можно было разобрать.

Я решила действовать самостоятельно, от своего имени. Мне так живо представлялись страдания Володьки, что ночами я мысленно видела, как вздорная старуха убирает из-под мальчика все простыни и заставляет его ложиться на голый тюфяк, набитый колючей соломой. «Стирать-то некому…» – бубнит она при этом себе под нос.

Добро и зло, сочувствие и пренебрежение, живое участие и недобрую усмешку – все это, неоднократно повторенное, встречала я в коридорах и кабинетах, куда пришлось мне ходить изо дня в день: всякие люди попадались мне на пути к заветной для меня в те дни цели…

Настал тот день, когда Володька в моем сопровождении выехал в одну из прекрасных наших черноморских лечебниц для детей.

– Возьмите, мамочка! – сказала миловидная сестра, вручая мне вещи Володьки.

Медленно уходила я по длинной аллее, усаженной гималайскими кедрами.

«Можно, я напишу вам?» – внезапно раздался сзади взволнованный голос Володьки. Я оглянулась. Он стоял во весь рост в широком, на всю стену, окне второго этажа. Махнула ему рукой…

Дни бежали своим чередом. В классе, как обычно, – то взлет, то спад, опять – взлет, снова спад. Но вернуться в школу мне уже не пришлось в эту зиму. Простудилась ли я в поезде или шагая через продутую ветрами дамбу к домику Ведениных и обратно – не знаю, но слегла я надолго.

Прошла третья, самая длинная четверть. Болезнь медленно отступала… Пришел май – месяц ожиданий и надежд, праздничной суеты и предэкзаменационной тревоги. Наконец-то мне разрешили выходить! Мир, преображенный и обновленный, предстал моему взору. Медленно шла я вдоль пятнистой от солнечных бликов улице, в изумлении оглядываясь вокруг: деревья плотно соединили свои кроны в вышине. Все свежо, зелено, ново.

Не знаю, как это получилось, а ноги сами привели меня к дамбе. Здесь, тяжело опираясь обеими руками и грудью на клюку, стояла бабка Володи и пристально всматривалась вдаль.

Я хотела было уже повернуть обратно, но она как-то резко рванулась навстречу, очевидно, только теперь узнав меня, и тяжелой своей походкой направилась прямо ко мне.

– Погодь, дочка! Тебя-то я и выглядываю. Давненько что-то не видать… Исхудала-то как, господи, – заговорила она, изумляя меня необычным многословием, и поспешно стала рыться в складках своей обширной юбки. Негнущиеся пальцы то и дело натыкались на многочисленные оборки, никак не находя нужного кармана. Она посмотрела на меня, и мне почудилось, что глаза старухи засветились изнутри тихим светом. «И не такие уж они выцветшие…» – подумалось вдруг: что-то едва заметное, крохотный клочок неба проглянул в них.

Старуха все еще «воевала» со складками и, наконец, выпростав свою натруженную руку, протянула ее мне.

В сморщенных темных пальцах, словно застрявшее в высохшей ветке, алело, сияло лакированным боком свежее, будто его еще не сорвали, крупное яблоко.

– Скушай, дочка! – виновато сказала бабка одними губами, – с самой осени берегу, все гляжу: не идешь ли?

Бывает ли на свете подарок дороже этого?

Краснодар