Война и мир уцелевшего новобранца

…”Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было”. Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить”.

Это не про какого-нибудь парнишку в Чечне, только вчера простившегося с матерью на перроне. Это про князя Андрея Болконского. Накануне Бородинской битвы смерть подошла к нему так близко, что он почувствовал ее своей кожей. Князь Андрей скончался от ран, но если бы он остался жив, ужасы войны, крики раненых и эта ночь накануне генерального сражения еще долго мучили бы его в воспоминаниях.

С тех пор минуло почти двести лет, но психика людей мало изменилась. Война остается для человека ненормальной, неестественной средой, разрушающей его не только физически. Солдат приходит с войны, открывает дверь своего дома, обнимает близких, но душой он остается там, его внутреннее “я” может так и не вернуться с боевых полей.

Лаборатория “Личность и стресс” при факультете психологии МГУ начала свою работу в 1989 году, когда официально объявили о выводе наших войск из Афганистана. Она была создана для воинов-“афганцев”, а сейчас ее пациенты – ребята из Чечни. Это единственное место в Москве, где целенаправленно занимаются реабилитацией солдат после службы в горячих точках. Конечно, есть множество других клиник, где можно получить консультацию психолога, но только в этой лаборатории занимаются научным исследованием и изучением самой проблемы – ПОСТТРАВМАТИЧЕСКОГО СТРЕССОВОГО РАССТРОЙСТВА. Это не диагноз, а название комплекса последствий, которые влечет за собой любая экстремальная ситуация.

Лаборатория расположена в здании психфака МГУ, за небольшой дверью, между двумя студенческими аудиториями. Когда я вошла в нее, вначале даже не поняла, где я оказалась: самая настоящая квартира, только очень нестандартной планировки. Уютная, хорошо обставленная, с узкой деревянной винтовой лестницей на второй этаж. Меня проводили в маленькую комнатку с окном, из которого видна… “розовая” гостиная на первом этаже и кусочек улицы. В комнате – только мягкий диван с подушками. Видимо, это один из кабинетов “душевной терапии”. Мне стало интересно – сколько еще здесь таких “беседок” и сколько вообще этажей в этом необычном помещении?

– Стараемся создать благоприятную психологическую обстановку, – объяснила мне Марина Борисова, научный сотрудник лаборатории. – Людям после сильного стресса в такой домашней атмосфере легче будет расслабиться.

– Ваши пациенты – это только военные?

– Нет, отнюдь. К нам может прийти любой человек, и учитель в том числе. Люди зачастую не способны самостоятельно избавиться от навалившейся на них эмоциональной тяжести, которая возникает после экстремальной ситуации. Война, землетрясение, автомобильная катастрофа, вооруженное нападение, изнасилование, гибель близкого человека – все это экстрим, выбивающий нас надолго из колеи. Так что пациенты лаборатории – не только военные, просто сейчас их больше всего – 90% от общего числа обращающихся за помощью. Все они подпадают под один специально введенный заведующим лабораторией термин – “уцелевшие”.

– Скажите, пожалуйста, как проявляется посттравматическое стрессовое расстройство у ребят, побывавших в боях в Чечне? Отличаются ли эти ребята, например, от людей, переживших наводнение?

– Внешние проявления могут быть теми же: нарушение сна, раздражительность, депрессии, ночные кошмары, замкнутость или, наоборот, вспышки неконтролируемого гнева (проблема саморегуляции). Вызваны они той же причиной – болезненные воспоминания. Человек постоянно испытывает навязчивое вторжение своего травматического опыта в виде сновидений, сильных переживаний или вспышек образов. Получается, война прошла, а человек по-прежнему находится в состоянии сильнейшего напряжения, он все еще там. При этом он вынужден функционировать в обществе. Некоторым ребятам это плохо удается, возникают проблемы с социально-психологической адаптацией. И вот тут-то вскрываются настоящие, глубинные причины.

Мы, конечно, знаем, что рано или поздно все как-нибудь когда-нибудь умрем. Но в мирное время смерть не присутствует с нами здесь и сейчас, каждую минуту, иначе мы не смогли бы жить: работать, учиться, рожать детей, строить планы даже на вечер. Смерти как бы нет – это парадигма жизни нормального человека. Но когда человек попадает в трансординарную ситуацию, его парадигма меняется, смерть становится реальностью, и тогда начинаешь понимать свою уязвимость. До этого мы как бы неуязвимы, нам кажется, что что-то где-то с кем-то может произойти, но не с нами. На войне человек знает, что смерть может его настигнуть в любой момент. Но когда он возвращается с войны, он видит – обыватели по-прежнему ходят по улице, по магазинам, на свидания, в кино – как ни в чем не бывало. Они живут по своим, мирным законам, а он уже по другим. В этом – особенность посттравматического стрессового расстройства участников локальных военных конфликтов.

– Я правильно поняла, что ваша задача – вернуть им то присущее всем с рождения чувство неуязвимости?

– Нет, так нельзя сказать, скорее – помочь адаптироваться в мирной жизни с его новым опытом. Мы не занимаемся тем, что доказываем человеку, что смерти нет. Это было бы глупо, он лучше нас знает, что смерть есть. Наша задача – чтобы он с этим жил дальше.

“Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности”.

– Всегда ли ребята, которые к вам приходят, осознают свою проблему?

– К нам приходят разные люди. Первая категория – те, которых приводят мамы или жены, а сами они говорят, что у них все в порядке. Вторая – те, которые мучаются, страдают от кошмарных снов, от невозможности найти свое место в жизни. Третья – те, которые не имеют каких-то сильных проявлений, но хотят пройти профилактический курс. Часто люди говорят о том, что на войне они ничего не чувствовали, а спустя год или три они вдруг вспоминают все подробности и начинают переживать. Так что последствия могут проявиться случайно через много лет, это зависит от самой личности и от того, какую позицию занимает человек в мирной жизни: продолжает ли он оставаться в прошлом или быстро и гибко перестраивается.

– К вам, наверное, очень трудно попасть. Очередь по записи?

– Вам так кажется. Никакого ажиотажа нет. Люди не стремятся раскрываться. Бывает, позвонит человек: “У меня проблемы, мы все сумасшедшие, я погибаю, мне нужна помощь, я к вам обязательно приду”. И не приходит.

– За счет чего достигается результат?

– Во время беседы с психологом идет проработка травматического опыта и ассимиляция его в актуальный жизненный опыт человека. Не в том смысле, чтобы он навсегда забыл то, что видел и слышал, – нет, забыть это невозможно. Это часть его жизни, но она не должна все время напоминать о себе.

– Понятно – утрамбовка в дальний ящик…

– Нет, не утрамбовка, а именно переработка. Здесь подойдет выражение “переоценка ценностей”.

“Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем-нибудь другом, кроме смерти?.. Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно! – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой”.

– Наверное, существует определенный свод правил, которыми вы руководствуетесь во время беседы с пациентом?

– Основной принцип – принцип очень дозированной, осторожной, пошаговой проработки проблемы. Мы не спрашиваем: “Что ты чувствовал, когда первый раз убил?” – вопрос, который часто задают обыватели. Люди после войны становятся очень скрытными, замкнутыми и не стремятся раскрывать душу. Сколько раз журналисты просили поговорить с кем-нибудь из наших пациентов – они редко соглашаются. Беседу надо строить так, чтобы человек говорил только то, что он хочет говорить. Специалист должен следить, чтобы те травматические переживания, которые актуализируются во время приема, не заполонили человека настолько, что он перестанет контролировать себя вообще. Эта работа требует специальной подготовки. Здесь, на факультете психологии, есть курс по посттравматическому стрессовому расстройству и спецпрактикум по проведению психологического интервью: как смотреть, как дышать, что можно говорить, что нельзя, как задавать вопросы.

– Вы бы не могли кратко посвятить меня в секреты вашего мастерства?

– У людей, которые побывали на войне, очень сильно развито чувство опасности. Они начинают тестировать реальность, в которой находятся, насколько она безопасна для них, ведь на фронте это первое условие выживания. Когда они возвращаются в мирную жизнь, этот их опыт становится невостребованным – вот в чем основная проблема. Они умеют стрелять, прятаться, выслеживать, укрываться, а здесь этого не нужно. Но они продолжают работать в этой программе: идет человек по улице и автоматически смотрит на окна, ищет снайперов; раздастся где-то хлопок, он невольно перекувырнется и забьется куда-нибудь, заляжет за камень или за дерево. Когда такой пациент приходит к психологу, очень важно создавать для него ситуацию безопасности. Никогда нельзя сажать его спиной к двери, надо дать ему возможность самому выбрать место. Скорее всего он сядет так, чтобы хорошо был виден выход и вообще вся комната. Пристальный взгляд всегда настораживает, поэтому не должно быть навязчивого разглядывания и расспрашивания. Главное условие, без которого ничего не получится, – признание того, что этот человек имеет право на то, что с ним сейчас происходит…

Мария ФОМИНА

P.S.

Адрес лаборатории “Личность и стресс”: Москва, Б.Никитская, 4, ком. 26, тел. 203-86-80.