Владимир ШУЛЬГА. Сомнение, по-моему, хорошее чувство

В зрелом возрасте провинциальному артисту бросаться покорять столицу – дело заранее обреченное. Если и есть примеры успеха, то их по пальцам сосчитать. Первое имя, что приходит на ум, – Иннокентий Смоктуновский, человек, которого ревнивая актерская среда единогласно приписала к породе гениев. Как играть неврастенических гениев и романтических неврастеников, не знает никто. Смоктуновский знал. Отмирающее в современном искусстве актерское амплуа неврастеника ныне почти не встречается. Один из исключительных случаев – актер Владимир ШУЛЬГА. Он повторил некоторые «классические» роли и линии судьбы Иннокентия Смоктуновского. Правда, Шульге в его провинциальной молодости повезло куда больше. Пресса Магнитогорска и Перми, где он служил, называла артиста не иначе как «блистательный». В 42 года Владимир Шульга был удостоен звания «Народный артист России». А в 46 лет, обласканный всевозможными почестями и наградами, благосклонностью начальства, будучи любимцем Перми, собирая залы лишь своим именем, бросил все. И как юноша, с одним «чемоданом надежд» вышел из поезда на Ярославском вокзале. Судьба не обманула: Театр Российской армии, театр «Эрмитаж», театр «Школа современной пьесы» – Москва поверила дарованию Владимира Шульги практически сразу и полюбила этого действительно блистательного мастера…

– Владимир Ильич, чтобы понять, на что вы решились, сжигая мосты за своим провинциальным прошлым и ныряя в московскую неизвестность, разговор нужно, наверное, вести издалека. Актерами рождаются или актерами становятся?

– Думаю, актером можно родиться, но не стать. Мое детство вовсе не давало мне каких-то особых обещаний.

– Ваша семья не имела отношения к сцене?

– Никаким образом. Я появился на свет в результате красивого курортного романа, маме пришлось воспитывать меня одной. В Воронеже я жил счастливо до шестнадцати лет. У меня было пять двоюродных братьев – все такие крепыши, старше меня. Трое стали моряками, щеголяли в клешах и бескозырках. В семьях, где есть моряки, обязателен культ моря. И я оказался подвержен морской романтике. На многих детских фотографиях стою в костюмчиках а-ля моряк. Меня так и звали: «Вовка-моляк».

– Вам идет образ капитана дальних странствий.

– Да, морская линия неожиданно получила продолжение – я сыграл капитана в спектакле театра «Эрмитаж» «Суер-Выер». Но первая роль «морского волка» мне выпала еще в детстве, в пятом классе. Кстати, если говорить о генетической тяге к сцене, мой дед по маминой линии был в Воронеже знаменитым сапожником, у него «шился» весь драматический театр. Уже преклонного возраста, дед-сапожник переквалифицировался в театрального билетера. Так что мама часто бегала в театр, смотрела спектакли с галерки. Когда я был маленьким, эти ее походы для меня ассоциировались с чем-то вкусным. Утром я обязательно находил под подушкой шоколадный сюрприз из театрального буфета. Это было приятно, и к театру в целом я настроен был благодушно. Но на вопрос: «Вовка, кем ты станешь?» – отвечал всегда четко: «Моряком!»

– Вот это был бы сюжет: из моряков – на сцену. Но с профессией вы определились быстро. Наверное, стихи с табуретки, драмкружок – все как у всех?

– Конечно, и чтецом заправским с детсада был, и в школе литературно-творческую студию посещал. Но увлекся не сразу. Сначала немного побалбесничал, как нормальный дворовый паренек, а потом вдруг меня закрутило в водоворот сцены, Воронеж ведь всегда был театральным городом. Помню, играл в пионерском возрасте Павлика Морозова, который из убеждений предавал своего папу. Актер, игравший отца, сегодня руководит Рыбинским драмтеатром. А на тот наш спектакль приезжала уже очень старенькая мама героя, хвалила постановку. Еще я ребенком выходил на профессиональную сцену в спектакле по пьесе Розова «Традиционный сбор». Для финала потребовались дети, отобрали нескольких, в том числе и меня. Даже дали какие-то слова про фикус… Это был мой первый актерский заработок, кстати.

– Горьковское театральное училище выпустило немало больших артистов…

– Да, мы еще застали знаменитых педагогов. Они, безусловно, сформировали видение профессии, мировоззрение. Хотя артиста делает профессионалом, конечно же, тот театр, в который он попадает после учебы. И в этом смысле мне крупно повезло. Так же, как и поступил, за компанию уехал в Магнитогорск. На Магнитке в то время переживал период становления молодежный театр «Буратино», в восьмидесятые годы он стал чрезвычайно знаменит в нашей стране и за рубежом, что для провинциальной советской труппы достижение редчайшее. Сейчас понимаю: тогда, дурачась, без особой зауми мы творили настоящее искусство. Магнитогорский этап определил все в моей судьбе. Там я получил первое признание, какие-то дипломы и кубки. Это была мощнейшая школа-лаборатория для молодых артистов, и так звезды сошлись, что в Магнитку как магнитом стянулись чрезвычайно одаренные люди. Я не знаю аналогов «Буратино» по энергетике даже в Москве, даже сейчас. Все постановки выходили на зрителя – как произведение искусства, которое вечно. Главный режиссер театра Виктор Шрайман человек глубокого образования, целеустремленный, неуспокоенный. Он хорошо понимал, что и как надо делать. А ведь тогда большинство советских театров, как и все наше общество, пребывало в состоянии застоя… Вот вспоминаю те годы, и дух захватывает. Мы были молоды, горячи, делали вещи, порой невозможные даже в столицах.

– Ответственная характеристика… «Буратино» был театром смешанного жанра: куклы и люди. Но ведь кукла поддается далеко не всем кукловодам.

– А мы были не только кукловодами, но и акробатами – это обязательно. Я довольно быстро сладил с тростевой куклой, учился прямо на вводе в спектакль «Три мушкетера», это очень увлекло, ведь ширма позволяла мне играть сразу нескольких персонажей: де Тревиля, Атоса и Рошфора, потом д’Артаньяна. С куклами обыгрывались комические сцены, а когда на первый план выходило драматическое действие, тут появлялись люди. Публика ломилась в театр, «Буратино» обожали и дети, и взрослые. Но постепенно, с взрослением театра, куклы и пантомима отошли на второй план. Настал черед серьезных драматических работ. Мы успешно поставили «Варшавскую мелодию», потом был хороший спектакль «Дядя Ваня», я играл Войницкого. В «Вишневом саде» «с кровью» играл Лопахина, но той ролью остался недоволен: слишком интеллигентный купец…

– ТЮЗ в Перми стал для вас в какой-то степени продолжением магнитогорской вехи?

– На взлете известности театра «Буратино» в Магнитогорске появился очень талантливый человек – Михаил Скоморохов. И мы все были дико влюблены в него. Он харизматичный, абсолютно свободный, с хорошей энергией режиссер, бесконечный генератор идей. В тот период он только-только начинал, пришел с просьбой поставить свой дипломный спектакль. И обаял всех моментально. А потом ему предложили возглавить ТЮЗ в Перми. И он позвал с собой ведущих артистов «Буратино». Я уехал – манила роль Мышкина в «Идиоте», этот спектакль мечтал поставить Скоморохов. Актера легко «купить». Пообещай ему интересную новую работу – все, он внутренне настраивается на нее… И шлейф любви сорвал нас с места.

– Пермь не разочаровала?

– Наша компания ворвались в ТЮЗ каким-то бешеным ураганом. Первой премьерой стала постановка по Гоголю «Ах, Невский!», там я играл Поприщина, и эта роль получилась очень сильной. Спектакль стал визитной карточкой ТЮЗа. Конечно, мы, «понаехавшие», были любимцами Скоморохова, сразу вышли на первый план. Возрастное население театра пребывало в напряжении. Некоторые вообще категорично не принимали – клоунада! Но тюзовцы вскоре убедились, что мы пашем до седьмого пота, работаем на результат. В общем, прижились. А Михаил Скоморохов сумел обаять уже всю Пермь, от последнего дворника до губернатора. И стал очень крупной фигурой в области… В следующем сезоне мы приступили к репетициям «Идиота», весь актерский состав был будто специально подобран под этот спектакль… Но, к сожалению, «Идиот» не стал моей большой творческой победой. Хотя сама постановка получилась очень интересной, резонансной, зрители даже писали мне взволнованные письма, рассказывали какие-то свои истории, совета спрашивали.

– А вы очень самокритичны…

– Я просто всегда к себе отношусь строго, требовательно. Мне постоянно внушают: надо себя любить… Но сомнение, по-моему, хорошее чувство. Самоуверенных артистов, да и вообще – людей, не люблю. И каждый раз, когда что-то получается, радуюсь: вот, леший, опять проскочил! Если серьезно, любая мелочь может направить роль не в ту сторону, творчество – дело зыбкое. И я не могу играть в «полноги». Это в жизни часто мешает, но что уж поделаешь. Всегда считал, что заниматься актерской профессией можно лишь с полной самоотдачей. Даже если ты талантлив, а таких счастливчиков немного, увы. И к каждой роли подходил с мукой в душе: смогу ли? Причем удачи были, и большие… Но я все равно всегда с тоской останавливал режиссера и изрекал: кажется, я это не смогу…

– И что режиссеры?

– «Да ты что, Володя, очумел?!»

– Так почему роль Мышкина все-таки осталась грузом?

– Слишком уж серьезно я подошел к материалу, с огромным пиететом к Достоевскому, с излишним трепетом. Все думал: по зубам ли мне тема, осилю ли ее? В отпуск поехал в Петербург, прошел по всем местам, где жили Мышкин, Настасья Филипповна. Думал, напитаюсь. Перечитал всю исследовательскую литературу, какая только была доступна по Достоевскому, эпохе. В общем, загрузил себя по самую макушку. И этот перебор информации меня измучил. Актер должен к роли подходить как интуит, налегке. Чувством постигать, а не умом. Спектакль был отмечен какой-то важной премией, все кругом говорили: «Явление!» Он был поставлен в условной манере, динамично, многослойно, с гениально обыгранным пространством, жизнь человеческого духа по Станиславскому была ощутима… И ведь я всей своей психофизикой предназначен для этой роли… Но сам с собой я честен…

А вот следующая роль – Ричарда Третьего – принесла мне ощущение профессионального триумфа. С Ричардом было проще, хотя сама по себе тема острее, конфликтнее.

– Злодеев играть легче?

– Там режиссерская задача звучала для меня конкретнее – мы Ричарда решали как лицедея. И я играл несколько вариантов его душевного состояния. Карнавальная смена масок: прекрасен, ужасен, «свой парень», палач. Его основной сути было не уловить, только в финальной точке смерти с лица Ричарда спадали все маски.

– И что это было за лицо?

– Предел отчаяния и страха перед неминуемым.

– Ричард увидел ад?

– Да. Между лицедейскими превращениями его посещали минуты раздумий: мучила мысль, правильно ли он живет. Он ведь, совершая зло, боится Бога, в нем еще есть совесть… Спектакль, конечно, имел ошеломительный успех, все было сделано зрелищно, с шекспировским размахом. Ричард у меня получился хорошо. А потом другая удачная роль – Хлестаков. Мне было тридцать шесть, а я себя еще совсем мальчишкой чувствовал, играл отчаянного авантюриста. Да и во время перестройки такие типажи повылезали на поверхность!

– Между желанием работать в Москве и его воплощением зачастую пропасть. Вы же ее преодолели в один прыжок. Как это случилось?

– «Капали» все время: езжай в Москву, что ты растрачиваешься на периферии. А когда всерьез собрался, стали крутить у виска: да ты с ума сошел, это здесь ты на виду, а там будешь никто! В Перми все складывалось ладно и хорошо, но однажды наступил предел. Возникло чувство, будто я бежал-бежал, видел перспективу, и вдруг бац: стена. Я уволился из ТЮЗа спонтанно, это было довольно болезненно. Но я должен был уехать. И уехал. Хотя здесь меня никто не ждал…

Когда приехал в Москву, без денег, в сорок шесть лет, без каких-то подпорок, мне поначалу было очень не по себе. Но все-таки смелость города берет, и мне повезло: Борис Морозов, художественный руководитель Театра Российской армии, очень хорошо ко мне отнесся, спасибо ему душевное. Беда моя в том, что я совершенно не умею показываться, зажимаюсь, сам не свой. Вроде столько в своей жизни переиграл, чего еще… И Морозов на показе создал хорошую такую атмосферу, стал балагурить, первый смеялся, чтобы меня перед труппой поддержать. И я получил сразу два ввода. Правда, отработал всего сезон. Мне мечталось попасть в «Школу современной пьесы», этот театр звучал, работать с Иосифом Райхельгаузом казалось заманчиво, я хотел эксперимента, чего-то нового. И вот так совпало, что по рекомендациям крупных театральных критиков Марины Райкиной и Натальи Старосельской я почти одновременно познакомился с художественными руководителями двух театров – «Школы современной пьесы» Иосифом Райхельгаузом и Михаилом Левитиным, возглавлявшим «Эрмитаж». И молниеносно как-то получил роли и там и там. Несколько лет жил на «две семьи», интенсивно играл на двух сценах.

– Но это ведь две абсолютно разные по стилистике площадки!

– Вот и пришлось в конце концов делать для себя непростой выбор: из двух любимых «семей» выбирать одну. Сейчас все силы отданы «Школе современной пьесы»…