Владимир ПОЗНЕР. Свобода журналиста -это коридор со стенами

Два виртуозных умения обеспечивают Владимиру Познеру титул лучшего интервьюера на отечественном ТВ – умение слушать и умение задавать вопросы. Как Познер слушает своих эфирных собеседников – это зрелище, в самом деле достойное телеэкрана. Сказать, что он весь внимание, – ничего не сказать. Потому что в этом внимании целая гамма тончайших оттенков. Не вступать ни с кем в дискуссию, не навязывать собственный взгляд на события, демонстрировать беспристрастность и при всем том найти множество бессловесных способов -солидарным киванием, удивленно вскинутой бровью, иронической усмешкой, разведением рук, означающим крайнюю степень обескураженности, – обозначить реакцию на чье-то высказывание. Да, это надо уметь. А искусно сплетенная сеть вопросов, когда приглашенный в программу чиновник, выскользнув из одной «ячеи», тотчас же попадает в другую? Это тоже надо уметь. Но с некоторых пор телекритики, неизменно и справедливо воздававшие Познеру полной мерой признания, несколько снизили градус похвал. А самые радикальные из них принялись упрекать ведущего в конформизме, бегстве от острых политических тем, видя в этом бегстве разновидность самоцензуры.

ионщиков, не считая руководителей каналов, кто вхож в кремлевские кабинеты. Вы ведь и с Путиным лично встречались.

– Встречался.

– Как вы думаете, почему вам в свое время так и не удалось убедить его в необходимости создать в России Общественное телевидение? Решение об этом было принято Дмитрием Медведевым на исходе его президентского срока.

– Мне это не удалось либо потому, что я не обладаю достаточным умением убеждать, либо потому, что его точка зрения в ту пору была принципиально иной, нежели теперь.

– Он был противником Общественного телевидения в наших условиях?

– Нет, он в принципе не был против. Но сразу спросил: «А кто будет финансировать?» Я говорю: «Это очень просто. Например, существует Си-би-си в Канаде. Это общественное телевидение. Целиком и полностью финансируется из канадского бюджета. При этом согласно закону правительство не имеет права вмешиваться в вещательную политику». Тут Владимир Владимирович иронически улыбнулся и сказал: «Ну, знаете ли, кто платит, тот и заказывает музыку». Я пытался его убедить, что это не совсем так, но, думаю, что он мне не поверил.

– У вас есть какие-то личные обязательства перед Путиным?

– Никаких. Я слишком долго служил партии и власти – на это ушли лучшие годы моей жизни – и поклялся себе, что больше никогда никакой партии, никакой власти служить не буду. Я буду стараться в меру своего умения и сил служить только зрителю.

– Сейчас вам это удается?

– Мне кажется, да. Я абсолютно не

тот человек, который размахивает саблей. Я вижу свою задачу в том, чтобы максимально помочь зрителю понять, что у него происходит в стране, кто и как представляет его в Госдуме, в Совете Федерации, в правительстве. Если принимается какое-то государственное решение, я стараюсь, чтобы суть его стала понятна зрителю. Но я не навязываю свою точку зрения. Я только задаю вопросы некоторым высокопоставленным гостям своей программы и как бы обращаюсь к людям, сидящим у телевизора: «Посмотрите, как мой собеседник на эти вопросы отвечает или как он уходит от ответа, а выводы делайте сами». Я стараюсь информировать. И, думаю, мне это удается, несмотря подчас на определенное давление.

– Это давление, в чем оно проявляется?

– Оно проявляется по-разному. Как правило, в форме рекомендаций или просьб. Например, однажды в год парламентских выборов (я тогда еще вел программу «Времена») Константин Львович Эрнст (генеральный директор Первого канала. – В.В.) попросил меня: «Владимир Владимирович, время сложное, давайте помягче». Я пошел навстречу, и среди участников программы доминировали представители «Единой России». А в момент президентских выборов в Украине мою студию населяли только сторонники Виктора Януковича. Никакого удовлетворения от такой работы я, разумеется, не испытывал. Тот телевизионный сезон был неудачным для меня. И когда он закончился, я сказал Эрнсту: «Константин Львович, давайте закроем программу. Ну закроем, и все. Я не буду шуметь по этому поводу. Мы найдем какое-нибудь объяснение. Например, что программа выходит уже несколько лет и вроде бы достаточно, пора начинать новый проект и т. п. Или тогда уж давайте делать программу так, как я хочу. Но если ее закроют, я молчать не стану». Он сказал: «Будем продолжать делать эту программу. Но у меня к вам просьба. Есть несколько тем и несколько персонажей, касаться которых в эфире не то чтобы нежелательно, но лучше это делать после предварительного согласования со мной». Я спросил, что это за темы и что это за люди. Он перечислил. Я сказал: «Хорошо, я согласен. Но если список будет расширен, я сделаю свои выводы». Надо отдать должное Эрнсту, никакого давления на меня он с тех пор не оказывает. Хотя не будем забывать: будучи генеральным директором Первого канала, Константин Львович покупает эту программу. И он имеет право знать, что именно он покупает. Потому что в конце концов ему отвечать. Таковы правила игры, которые мы оба соблюдаем.

– Все же есть ощущение, что вы сознательно избегаете политических тем. Более пристальное внимание к социальной проблематике – это не вид самоцензуры? Не бегство на ту территорию, где вы, как ведущий программы, чувствуете себя посвободнее, где не надо подыгрывать власти, где нет нужды лукавить, где, наконец, вам легче сохранить лицо?

– Уверяю вас, дело вовсе не в этом. Дело лишь в том, что народ страшно устал от политики. Сегодня людей больше волнуют простые житейские вещи. Как заработать. Где отдыхать. Куда послать

детей учиться. Какой вид медицинского страхования предпочтительнее. Это их каждодневная жизнь. Поэтому даже политические события я стараюсь рассматривать с точки зрения Марьи Ивановны и Ивана Петровича.Я хочу, чтобы они понимали, чем отзовется в их жизни то или иное событие российского или мирового масштаба.

– С того момента, как вы договорились с Эрнстом о правилах игры, случались эфиры, за которые вам стыдно?

– Чтоб было стыдно – нет. Конечно, бывают выпуски более удачные, менее удачные, но это другое дело, это нормальная вещь. В то же время я прекрасно понимаю, что журналистская свобода – это коридор. Он может быть узким, может быть широким, но всегда есть стены. В Америке нашу программу с Филом Донахью просто закрыли по цензурным соображениям. Значит, если ты попытаешься эти стены пробить, у тебя будут неприятности. И ты должен думать всякий раз. Ну, допустим, я закрою свою программу. Лично я от этого не очень пострадаю. Во-первых, я могу уехать в любой момент – у меня двойное гражданство. Во-вторых, я за все эти годы себя финансово обеспечил – на паперти не окажусь.

– Материальная обеспеченность дает вам ощущение свободы?

– Конечно. Очень трудно быть независимым, если ты экономически зависим.

– Ну почему же. Бывает и наоборот – когда солидный достаток постоянно требует приращения и тем самым закабаляет человека. Недаром же говорят, что самые свободные люди – это нищие.

– Да, либо нищие, либо мультимиллионеры. Но я сейчас о другом. Если моя программа в ее сегодняшнем виде исчезнет из эфира – это как? Это ничего? Что она есть, что ее нет – все равно? Тогда ее спокойно можно закрывать. Или все-таки она играет какую-то роль? Это тоже надо взвесить. Кроме того, есть люди, которые работают в этой программе. Они не столь независимы, как я. У них есть семьи, дети… Это все вещи, которые волей-неволей приходится учитывать. Хотите, называйте это самоцензурой. Но тогда она есть во всех странах мира. Во всех. Ты должен думать, что ты говоришь и почему ты это говоришь. И почему ты выбрал эту тему.

– Существует ли объективный критерий успеха? Или успех – это скорее самоощущение?

– Это и то и другое. Конечно, существуют объективные критерии. В разных профессиях они разные. В профессиях публичных это прежде всего популярность, признание. Другое дело, что популярность может быть ложной, не стоящей ни гроша. Но она совершенно реальна, имеет наглядное подтверждение. Есть, конечно, еще и внутреннее ощущение. Понимание, что ты добился чего-то, чем-то в своей работе удовлетворен.

– У вас всегда совпадали внешние признаки успеха с внутренним ощущением его?

– Далеко не всегда. Я и сейчас считаю, что моя популярность в значительной мере объясняется особыми свойствами телевизора. Тем, что тебя одновременно видят миллионы людей. Это не то же самое, как если бы ты написал книгу и сегодня ее читает один человек, завтра другой, через год – третий. Даже кино по одномоментному воздействию на зрителя не дает такого мощного эффекта, как телеэкран. В этом надо отдавать себе отчет и не предаваться иллюзиям насчет реального значения твоей деятельности. Более того, телевизионный успех длится ровно до тех пор, пока ты на экране. А когда исчезаешь с экрана, все это быстро кончается. Через какое-то время тебя даже перестают узнавать.

– Какие времена были самыми успешными для вас?

– Безусловно, времена, когда наступила гласность. До этого меня вообще не пускали на экран. Я работал только на радио. Да и то лишь в вещании на Соединенные Штаты. Моя, если угодно, карьера началась с телемостов. Сначала Ленинград – Сиэтл, потом Ленинград -Бостон. Это был первый настоящий признак гласности на телевидении.

– А в пропагандирующем советский образ жизни журнале Soviet Life, где вы работали в 60-е годы, вы не ощущали себя успешным человеком?

– Нет. Хотя то, что я делал тогда, я делал, мне кажется, хорошо. А главное – я искренне верил в то, что делаю. Эту веру внушил мне отец. Когда мы жили с ним за границей, он нас, своих детей, воспитывал в советском, прокоммунистическом духе. И сам очень рвался в Советский Союз. Когда он привез нас сюда, мне было почти 19 лет. Я эту веру, как говорится, холил и лелеял. Хотя довольно быстро стал понимать, что образ страны, которую рисовал нам отец, не соответствует действительности.

– То, чем вы занимались в журнале Soviet Life, а затем на иновещании в Гостелерадио, теперь продолжает созданный для этих же целей телеканал Russia Today. Времена возвращаются?

– Я бы так не сказал. Я ведь занимался, давайте признаемся, чистой пропагандой. Никаких материалов о реальной жизни в Советском Союзе мы не давали. А Russia Today -это все-таки нечто другое. Картина дается более объективная. Как я понимаю, это попытка улучшить имидж России. Попытка, на мой взгляд, бесполезная. И не потому что это пропаганда, а потому что имидж улучшается иначе. Не тем, что ты рассказываешь о себе, а тем, что другие о тебе рассказывают. Американец, француз, итальянец, испанец, грек, турок больше верят своим средствам массовой информации, чем чужим. Это совершенно точно.

– Вы ощущаете свою привязанность к успеху, зависимость от него?

– Нет. Абсолютно. Я вообще несерьезно отношусь к своему успеху. Я понимаю, что это поверхностная вещь. Вот если бы я мог написать замечательную книгу, нарисовать картину, сочинить музыку – другое дело. А телевизионный успех – это преходящее.

– Успех для вас сопряжен с репутацией?

– Безусловно. Репутация – самое главное. Пускай не будет никакого успеха, но чтобы репутация оставалась.

– Каковы ваши профессиональные страхи? Чего вы боитесь?

– Чего боюсь? М-м… Наверное, больше всего я боюсь… испугаться. Прогнуться.

– Вы часто ощущаете в себе этот страх – страх перед вашим возможным испугом?

– Этот страх постоянно во мне сидит. И я говорю себе: «Следи за собой, следи, следи».

– А есть предел, дальше которого для вас компромисс невозможен? Когда надо сказать себе: «Все, ухожу с телевидения»?

– Такой предел есть. У меня был замечательный ментор, друг моего отца, отсидевший 17 лет в лагерях. И он как-то сказал мне: «Не дай бог, чтобы когда-нибудь утром, когда вы бреетесь или чистите зубы, вам, глядя в свое отражение в зеркале, захотелось в него плюнуть». Вот этим, собственно, все сказано.

– В 2004 году, вручая спецприз академии «ТЭФИ» Леониду Парфенову, вы сказали: «История российского телевидения есть история борьбы за право быть личностью». Может, только тогда, когда журналисты будут избавлены от необходимости бороться за право свободно выражать себя в профессии и станут просто нормально работать, у нас и наступят другие времена?

– Нет, эта борьба никогда не закончится. Она неизбежна. В любой стране. В любом обществе. При любом политическом строе. Потому что журналистская свобода – это коридор со стенами. Всегда и везде.