Владимир НОВИКОВ: Речевая мода становится более сдержанной

В издательстве «АСТ-ПРЕСС» готовится уже седьмое издание «Словаря модных слов» – собрания ярких и остроумных эссе, посвященных тенденциям речевой моды. Мы побеседовали с его автором, профессором МГУ Владимиром Новиковым, о приметах интеллигентной речи, соотношении медийности и академизма и любовном романе с языком.

– Владимир Иванович, как родилась идея «Словаря модных слов»?

– Первоначально возник журнал «Новый очевидец». Он стилизовался под «Нью-Йоркер», там были иллюстрации, и художники неплохо зарабатывали. Главным редактором был Сергей Мостовщиков, а заместителем главного редактора – Александр Кабаков. Журнал просуществовал полгода, но я начал вести в нем заметки о языке в форме словаря. Первые 70 слов, которые я проанализировал, затем вышли маленькой книжечкой, потом я продолжил свои заметки в «Вечерней Москве», а дальше в «Свободной прессе» и журнале «Юность».

Словарь развивается вместе с жизнью, пополняется новыми словами, но их немного. Например, я скептически относился к слову «мем». А недавно моя младшая внучка завела для себя и для своих десятилетних ровесников телеграм-канал «Детские мемы». Для них это слово уже не нуждается в разъяснениях. Оно занимает законное место в новом издании моего словаря.

Приходится и отбрасывать какие-то слова, утерявшие новизну. Например, было модным слово «рейтинг», но сейчас его таковым не назовешь.

– Каков же признак модного слова?

– Это некоторое пижонство, с которым мы его произносим. Мода будет всегда, но определить это научно невозможно, это я так чувствую. И, кстати, если у меня не возникает про модное слово какой-то новеллки, то я и не пишу. Полнота здесь невозможна, но системность есть.

– Выбор слов в вашем словаре кажется очень свободным. Приходилось ли вам получать нарекания?

– Одна преподавательница, говоря о моем словаре и приводя в пример статью со словом «трахнуть», не произнесла его, а написала на доске. Но, например, филолог Наталья Борисенко, один из рецензентов предыдущего издания и классный специалист по педагогике, считает, что грубые слова уместны. Кстати говоря, есть огромная разница между словом написанным и словом произнесенным. Текст никого не оскорбляет в отличие от устного высказывания.

– Вы пишете, что «Опыт модного словаря щегольского наречия» Николая Новикова (1744 – 1818) стал прообразом «Словаря модных слов». Расскажите, на какие тенденции в работе великого предшественника вы опирались?

– Для Николая Ивановича имела большое значение критика дворянства. Сам он был большой труженик: поручиком ушел в отставку и создал типографию. Он иронизировал в основном над дворянским щегольством. Но тексты для словаря написал не он, а Фонвизин.

Лично у меня отношение к модным словам менялось от иронического к серьезному. Сейчас модное слово не столько подлежит осмеянию, сколько является средством контакта.

– Что можно сказать о нынешней речевой моде?

– Речевая мода становится более сдержанной и более ориентированной на материальную культуру. Раньше у нас было только слово «гламур», и оно говорило про очень многое. А сейчас пришло слово «лук» в значении «вид». Очень сблизились речевая мода и промышленная, появились модные слова модных людей, так скажем.

– А появились ли у вас последователи в этой работе?

– Да, пишут диссертации о речевой моде. И ссылаются на меня чаще как на писателя, чем как на филолога.

– Недавно, кстати, в журналах «Звезда» и «Новый мир» вышла ваша «Филологическая проза». В ней вы делитесь и педагогическим опытом, в частности приводите слова вашей жены прозаика Ольги Новиковой: «Невозможно помочь тому, кто берется не за свое дело». Как скоро вы обычно это понимаете?

– Это очень трудный и болезненный вопрос. Иногда это понимается на протяжении всей жизни. Но жесткость или жестокость, которую я где-то проявлял, оправдывается тем, что я и про себя так думаю. Я каждое утро просыпаюсь с вопросом: а своим ли делом я занимаюсь? Сомнения в себе не проходят.

– Удивительно. Казалось бы, у вас не должно оставаться сомнений в себе.

– Сомнение служит в каком-то смысле для энергетической заправки. Оно как топливо для меня. Мой процесс письма начинается с этого недовольства. Хотя у Ольги Новиковой есть беспощадный афоризм, что «чрезмерная самокритичность не от благородства души, а от трусости».

– Но про студентов-то вы наверняка понимаете, талантливы они или бездарны.

– К студентам я отношусь лояльно. Я за то, чтобы люди пробовали, ошибались, переходили в другие вузы. Часто так находится истинное призвание. Когда я поступил на филологический факультет, еще не знал, что я человек медийный. Это я понял, когда меня пригласили преподавать на журналистский факультет МГУ. И считаю большой удачей своей жизни, что для меня медийность важнее академизма.

– Интересно, что недовольство собой вас не подавляет, а, наоборот, стимулирует.

– Именно так! И более того, в эссеистике оно помогает преодолеть рассудочность, выйти за пределы здравого смысла.

– В одном из фрагментов вашей «Филологической прозы» вы рассказали о том, как вели семинар с известным поэтом Юрием Кузнецовым. Были ли у вас педагогические просчеты? Чего стараетесь не делать в этом жанре?

– Мне приходилось вести разные семинары. И я часто теряюсь в отличие от Ольги Новиковой, которая очень четко работает с каждым прозаиком, дает ему индивидуальное направление. Я порой не понимаю, что прозаик хотел сказать своим невнятным произведением. А ведь нужно реконструировать его замысел.

И по поводу стихов то же самое. На том семинаре я не был так уверен в себе, как Юрий Кузнецов. Больше всего я испытываю уверенность, когда преподаю критику на журфаке МГУ, так как именно она – ремесло. Я им объясняю: «Сначала придумайте заголовок – отдыхайте. На следующий день придумайте первую фразу – отдохните. Еще через день придумайте последнюю фразу – и снова отдохните». После чего остается совсем немного – заполнить промежуток между первой и последней фразами. (Смеется.) Это, конечно, не единственная модель. Но критикам я могу сказать: учитесь у меня, хуже не будет. А вот что сказать прозаикам и поэтам, я уже не знаю и, наверное, не хотел бы дальше выступать в роли их учителя.

– А при работе с критиками вовсе не возникает ступора? Ведь из этого почти невозможно сделать постоянную профессию.

– Действительно, раньше были чистые критики. В советское время этим можно было кормить семью. И критик отдавал себя этому жанру полностью. Я сам ратовал за то, чтобы критик был универсалом, работал в разных жанрах, но в реальности вижу, что не хватает людей, влюбленных в критику как таковую! И очень часто эта деятельность служит ступенью для прохождения в другие жанры.

– Но так ведь было всегда, в том числе и в Серебряном веке.

– Брюсов поначалу не хотел печатать стихи Блока, заказывал ему рецензии. А Блок писал их лишь для заработка и перестал это делать, как только получил наследство. То есть это не грех. Но есть такая проблема, что молодой критик не весь в критике, когда обсуждаешь с ним его произведение. Он помнит, что сейчас выйдет отсюда и у него там стихи и проза. Для того чтобы быть настоящим профессионалом этого дела, надо работать систематически.

– Вы цитируете слова Михаила Викторовича Панова о том, что для признания двух людей учителем и учеником необходимо подтверждение с обеих сторон. А разве одностороннее признание не дает возможности такого свидетельства?

– Конечно, художник имеет право сказать: «Тень Грозного меня усыновила» или назвать себя продолжателем Сезанна. Сезанн может об этом и не знать. Илья Сельвинский сказал в свое время: «И всех учителей моих, // От Пушкина до Пастернака», хоть он Пастернака и предал… Но Михаил Викторович, наверное, говорил применительно к науке. Он сам очень чтил своих учителей московской фонологической школы и всегда тепло говорил о своих учениках. В науке продолжение традиции часто носит буквальный характер: доисследовать начатое учителем. В искусстве же учителем может быть не наставник, а вдохновитель.

Лично у меня с Тыняновым получилось именно «односторонне» и в науке, и в критике, и в прозе. Когда я ставил Айги и Соснору в эстетическом плане выше Бродского, я выступал как тыняновец, ибо заочный мой учитель решительно предпочитал Хлебникова Ходасевичу. А тыняновская фраза из письма к Шкловскому «У нас будет беллетристика на теории» – зерно моего «Романа с языком».

– «Словарь модных слов» тоже в некотором смысле беллетристичен. В нем весело и доступно говорится о нормах речи. А что бы вы посоветовали педагогам в этом отношении?

– Прежде всего стоит интересоваться нормами речи, следить за их развитием. Ну и интересоваться этим, как болельщики интересуются тем, кто выиграл, «Спартак» или «Динамо». Я открыл словарь Аванесова и Ожегова в 1960 году и увидел, что там рекомендуется говорить «фо́льга», а не «фольга́». Какие в дальнейшем происходили перемены? Были допустимы оба варианта. Потом только один – «фольга́». Хотя Наталья Александровна Еськова, составительница орфоэпического словаря, включила в него строчки Дельвига: «Певец Онегина один // Вас прославлять достоин, Ольга. // Его стихи блестят, как злато, как рубин, // Мои – как мишура и фольга». И поскольку я женился на Ольге, у нас дома мы говорим «фо́льга». (Смеется.) Но, придя в магазин, вы так не скажете, потому что никто не поймет, о чем речь.

История норм – это интереснейшая вещь. Но не надо спорить, когда нормы меняются. И в то же время, как говорил Панов, не надо торопиться с переменами. В орфоэпии должен быть замедленный темп.

– А какой орфоэпический словарь посоветуете?

– Лучше всего иметь их несколько. Потому что разные словари рекомендуют, например, разные нормы произнесения слова «жюри». В своем «Словаре модных слов» я рассказал об этом и призвал не бояться вариантов нормы.

Когда ушел из жизни известный литературовед Николай Алексеевич Богомолов, я написал его речевой портрет. Он опубликован у меня на сайте под названием «Речевой портрет интеллигента». Там очень конкретное описание: я наблюдал его двадцать пять лет на журфаке МГУ.

– И каковы же признаки интеллигентной речи?

– Деликатность и предупредительность прежде всего. В этом есть уважение к собеседнику. Но насчет самого выражения «интеллигентная речь» студенты говорят, что оно устарело, что уже нужно что-то другое. Вот вы обратили внимание, что в каких-то офисах молодые люди говорят культурно, но это не интеллигентная речь, а какая-то другая?

– Понимаем, о чем вы. А есть ли для вас образцы настоящей культуры в этом смысле?

– Я не общался лично с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, но его речь по-настоящему интеллигентная. Или речь того же Михаила Викторовича Панова. Они не щеголяли модными словами, особенно научными.

– И это говорит создатель «Словаря модных слов»!

– Именно! Это как кондитер не ест сладкого, предпочитая селедочку с луком. (Смеется.) Модными словами надо пользоваться очень осторожно.

Хотя на этот счет существуют разные мнения. Павел Басинский написал в рецензии на предыдущее издание «Словаря модных слов», что сам он активно пользуется большей частью этих слов – тех, что вошли в живую речь. Это нормально, свой лексикон надо расширять. И вместе с тем, может быть, нам стоит меньше щеголять такими научными «красотами», как «дискурс», «парадигма», «когнитивный диссонанс». Абсолютно убежден, что «когнитивный диссонанс» – это мнимое понятие, которое Леон Фестингер изобрел в Америке, для того чтобы ему больше платили за работу психолога. Не бывает явления, которое можно было бы только так назвать, это декоративная научность.

– А что касается терминов?

– Термины хороши конкретные. «Метафора», «метонимия», «гипербола»… Это не фейки.

Вообще, интеллигентность – это владение средним штилем, нейтральным. С одной стороны, нужно избегать высокопарности. С другой – когда доктор филологических наук говорит «че», «нафиг», это вульгарно.

Дорогие учителя и учащиеся, желаю вам чаще вступать в любовный контакт с языком! И счастье, когда язык отвечает взаимностью, помогает читать и писать.