Владимир ЛЮБАРОВ. Я пока не почувствовал эстетику нового времени

Теперь он известный живописец. А в советские времена занимался книжной графикой, был главным художником журнала «Химия и жизнь». Потом грянула перестройка. На волне перемен Любаров с группой писателей основал первое в новой России частное издательство «Текст» и в течение нескольких лет наслаждался плодами разрешенного (кооперативного) предпринимательства. Но вот однажды, как гласит легенда, его старенький «москвич» заглох на пригорке у деревни Перемилово во Владимирской области… Вот так, мол, случайным стечением обстоятельств определилась дальнейшая судьба художника – Перемилово стало его вотчиной в жизни и в искусстве. На самом деле все было иначе, божий перст тут совсем ни при чем. «Мне просто осточертела Москва. Захотелось другого воздуха». Он купил в Перемилове дом и стал жить деревенской жизнью. С книжной графикой тогда же и завязал – занялся живописью. Его новые земляки, быт и нравы сельской провинции давали щедрый живой материал для кисти и холста. «Картинки из русской жизни» имели большой успех на Западе. Они выставлялись в Бельгии, Германии, Франции, Швейцарии… Оттуда, как у нас это водится, работы Любарова и до России добрались. С 1996-го почти ежегодно – персональные экспозиции в ЦДХ, Манеже, Доме Нащокина, в Третьяковке.

– К началу семидесятых вы приобрели известность, работая в книжной графике. Для художников этот жанр был еще тем привлекателен, что цензура там не слишком свирепствовала. Это была территория относительной свободы. Став главным художником журнала «Химия и жизнь», вы ничего не потеряли? – Дело в том, что этот журнал тоже был территорией относительной свободы. Такой же территорией, как, скажем, Театр на Таганке. «Химия и жизнь» не являлась общественно-политическим изданием. Это был просветительский журнал. И ему кое-что позволялось. Мы могли напечатать Шрейдера (видного математика и философа. – В.В.) с его идеями, далекими от марксизма-ленинизма. Мы первыми опубликовали стихи Володи Высоцкого. У нас и Стругацкие печатались, и Станислав Лем. – Как вы оказались в этом журнале? – Случайно. От них ушел главный художник, Семен Верховский, мой хороший товарищ. И я получил предложение занять его место. Я был в то время главным художником издательства «Реклама». И очень хорошо там зарабатывал. Тем не менее я согласился поработать в журнале. Потому что это была живая редакция, безумно живая! И когда я пришел, я сначала продолжил линию Семена, а потом все под себя подобрал, в итоге «Химия и жизнь» приобрела новый облик. Вокруг журнала группировались художники-нонконформисты, как их тогда называли. Юрий Ващенко, Гариф Басыров, Сергей Тюнин, Михаил Златковский, Леонид Тишков… Это были умные художники. Они не занимались прямым, буквальным иллюстрированием научных статей, а выстраивали ассоциативный ряд. Их взгляд на мир был ироничным и мудрым одновременно. Многие мои друзья, далекие от химии, в те годы выписывали «Химию и жизнь». У одного из них я как-то спросил: «Зачем тебе этот журнал?» Он ответил: «Честно говоря, я его почти не читаю. Я в нем картинки смотрю». – Почему спустя годы вы бежали из графики в живопись? – Я из графики не бежал. Я бежал из Москвы. Захотелось пожить новой жизнью. Люди, работавшие со мной в издательстве «Текст», чувствовали, что у меня какой-то кризис, и с пониманием отнеслись к моему решению переселиться в деревню. Но они, честно говоря, не хотели, чтобы я уходил. Поэтому я еще два-три года проработал с ними. Мог после двухмесячного отсутствия три-четыре дня провести в издательстве, сделать там все дела и снова уехать к себе в Перемилово. – Как вы его нашли-то? Место ведь глухое, даже на карте не обозначено. – Случайно нашел. Проезжал мимо, из любопытства решил заехать. И мне там очень понравилось. Главное – понравились люди. Такие спокойные, добрые, удивительно приветливые. Они и показали мне дом, который продается. Он был построен на фундаменте сгоревшего дома, а сожгли его вроде бы сами владельцы. – Зачем? – Чтобы получить страховку. Дом ведь был застрахован. На 400 рублей. А людям нужны были деньги. Я, впрочем, не знаю, все ли тут правда. Говорят, бывшие хозяева дома уехали из Перемилова от тоски. Короче, купил я этот дом и стал его достраивать. – Как отнеслись к вам перемиловцы? – Нормально отнеслись. В их глазах я заслуживал уважения: машина «Москвич», очки… Это сейчас смешно сказать, но в то время, в 91-м году, я был состоятельным человеком по сравнению с ними. Не говоря уж о том, что я образование кое-какое получил, а они – никакого. Но мы друг друга понимали. Нормальные люди, нормальные беседы. В основном, конечно, на хозяйственные темы. Ну и на тему выпивки. Тогда водку трудно было купить. И вот мне в Москве доставали спирт, я наполнял пятилитровую канистру и вез в Перемилово. Там спирт я смешивал с водой, как положено, и разливал по бутылкам. Тоже, между прочим, наука. Спирт в воду надо лить, а не наоборот. Разведенным спиртом я и расплачивался за работу. Приходит мужик, я ему говорю: «Вот отсюда досюда надо построить забор. С меня бутылка. Только это не водка, а разведенный спирт». – «Ничего, нам без разницы». – А деньги давать не пытались? – Бессмысленно. Ну дал бы я червонец – и что? На него в магазине водку не купишь. А так я сразу продукт предъявлял вместо пустой бумажки. Поэтому на меня хорошо работали, уважали. – Приходилось с ними выпивать? – А куда же без этого. – Тяжелое было занятие? – Сейчас бы я не выдержал. Хотя вообще-то интеллигенция пьет значительно крепче. Это я не только про себя. Но мои городские коллеги пьют – и ничего страшного, а деревенские мужики рассчитать свою норму не могут. – За эти семнадцать лет вы стали для перемиловцев своим человеком? – Думаю, процентов на семьдесят. – Вы для них экзотический персонаж? – Скорее, они для меня экзотические персонажи. – Вас все там знают? – Уже не все. Появились городские люди – те, кто купил себе деревенский дом для уикенда. Иногда гляжу – машина проехала, какую я прежде не видел. А бывает, какая-то машина ездит уже лет пять, а с ее хозяевами я до сих пор не знаком. Настоящих деревенских в Перемилове практически не осталось. Почти все мои тамошние друзья умерли, лежат на перемиловском кладбище. Как-то снимали про меня фильм, и я повел киношников на это кладбище. Веду и рассказываю: «Вот тут похоронен такой-то, вот тут – такой-то, а вот тут лежит тот самый Коля». Героем многих моих картин был Коля, что и отразилось в подписях к этим картинам. Например, «Коля видит третьим глазом». – У картинного Коли, значит, был прототип? – Был. – Вы нуждаетесь в прототипах? – В какой-то мере – да. – Но весь этот русский абсурд, живописуемый вами с добрым юмором, грустью и нежностью, он ведь не перемиловского – вселенского розлива. Географическая маркировка тут могла быть какой угодно. Салтыкову-Щедрину, когда он изображал город Глупов, служила натурой вся российская провинция, а не конкретный населенный пункт. Ваше Перемилово тоже собирательный портрет. Зачем же вам прототипы? – Конечно, мир моего Перемилова – это придуманный мир. Но нельзя этот мир наполнить только воображением. Воображение должно на что-то опираться. Нужны конкретные избушки, конкретные оконца, конкретные заборы. Иначе этот мир никому не будет интересен. – Сидя в Москве, невозможно создать серию перемиловских картинок? – Возможно, если до этого проживешь в Перемилове хотя бы год. – Это обязательно? – Обязательно. Надо проникнуться духом, набраться деталей. Какой-то хлястик на пиджаке, какой-то окурок, огрызок яблока… Мне кажется, без этих подробностей, почерпнутых в реальной жизни, любая фантазия будет бесплодной. – Как вы все же стали живописцем? – Опять же случайно. У меня все случайно. Как-то приезжаю в издательство «Текст», ну надо в очередной раз помочь что-то сделать, и ребята мне говорят: «Слушай, Володь, на тебя пришел заказ. Североирландское издательство хочет тебе заказать «Русские пословицы». То есть серию иллюстраций к ним». А я в то время дружил с коллекционером Кристиной Делавр, она мои картинки продвигала за границу. Кристина говорит: «Володя, это издательство выпускает пословицы разных народов, книжки такие по всему миру продаются. Очень хороший заказ, не отказывайся». Я воскликнул про себя: «Елки-палки, мне так хорошо, я строю дом, я уже картошку сажаю, и мне больше ничем не хочется заниматься!» А потом подумал: может, это знак судьбы? Вот я в деревню переехал, а вот, пожалуйста, и «Русские пословицы». Словом, я сделал эту книжку. Причем в короткий срок – за три месяца. – Сколько там было картинок? – Пятьдесят с лишним. На каждую пословицу – картинка. Я пошел неожиданным путем. Все пословицы перевел в буквальную плоскость. Скажем, иллюстрируя выражение «всех собак навесить», я изобразил мужика, обвешанного собаками. Потом на основе этих иллюстраций я сделал станковую серию, где метафоричности немножко прибавилось. А после начал рисовать картинки русской жизни, мысленно назвав их «Деревня Перемилово». Так графика перешла в живопись. – А серия «Наводнение»? Это что – метафора русской жизни как непрерывного стихийного бедствия? – Можно и так понимать. Хотя эту мысль я специально сюда не закладывал. Просто однажды увидел в теленовостях сюжет про какую-то деревню, где что ни год – наводнение. И люди к этому привыкли. Они ходят из дома в дом по колено, а то и по пояс в воде и не воспринимают такую жизнь как стихийное бедствие. Они вроде бы даже рады, что опять вода пришла. Мне этот сюжет безумно понравился. Я увидел в нем проявление черт русского деревенского человека, который в отличие от русского горожанина не борется с природными катаклизмами, воспринимает их как должное. Ну пришла вода и пришла. Плотину все равно строить не будем, вода сама уйдет. У меня дом в Перемилове на косогорье стоит, и когда дождь пройдет, на машине въехать невозможно – только на тракторе. Говорю: «Давайте построим дорогу. Скинемся, сами поработаем». – «Чего ты беспокоишься, Семеныч? К завтрему дорога просохнет, и доедешь ты на своем «москвиче». – Почему время на ваших полотнах застыло где-то между пятидесятыми и шестидесятыми годами прошлого века? Вам неинтересна сегодняшняя жизнь? – Да, на моих картинках – обшарпанные стены, плохо одетые люди тащат авоськи, в которых болтается бутылка водки или пачка соли. Я пока не почувствовал эстетики нового времени. А в этих авоськах, в этих обшарпанных стенах я нахожу некую эстетику, некий пластический язык, на котором я разговариваю. Может быть, потому, что прошедшее время мне теперь видно яснее. Появилась дистанция. Время у меня вообще гуляет, оно идет пластами. Такая живопись, возможно, ближе к актуальному искусству. Многие современные художники актуальное искусство не признают, считают его шарлатанством. А мне интересно актуальное искусство. Думаю, оно на меня повлияло. Вот вы говорите, что на моих картинах полно атрибутов ушедшей эпохи. Да, это правда. Но язык-то другой. Посмотрите картины, созданные у нас в пятидесятые-шестидесятые годы. Они совершенно не похожи на то, что сегодня делаю я. Да, я люблю лубок, люблю народное искусство, люблю оглянуться назад с некоторой ностальгией. Но все равно, мне кажется, язык у меня современный. – Вас соблазны одолевают? – Какие? Сделать что-нибудь на заказ за хорошие деньги? Да, это бывало. – И что же, вы отказывались? – Раньше я был молодой и более подвижный в этом смысле. А с возрастом мне стало труднее себя переламывать. – Вы можете на заказ, исключительно ради денег, сделать какую-то серию живописных работ? – Теоретически могу. Но до сих пор я сам себе «заказывал» эти серии. Могу взяться за работу, если заказ стилистически совпадает с тем, чем я занимаюсь. – Случалось такое? – Да. Один мой коллекционер заказал мне портрет человека, которому хотел сделать такой вот подарок. Я познакомился с этим человеком, с его женой, мы обстоятельно пообщались… – Ему был нужен портрет в духе Глазунова, Шилова или Сафронова? – Нет, ему был нужен портрет в моей стилистике. И я сделал такой портрет: мой герой держит на руках свою обожаемую жену, довольно пышную. Портретное сходство там, несомненно, имеется. Сначала я думал, что выполняю заказ. А потом понял, что делаю перемиловскую картинку, только с другими прототипами.

Фото с ресурса http://www.art-in-exile.com/forums/photopost/showphoto.php?photo=1945