Владимир КОСТРОВ: Нужно хотя бы в поэзии пытаться выйти из кабака

После разговора с Владимиром Костровым кажется, что ты долго сидел где-нибудь у излучины Оки, вглядываясь в осененные закатным солнцем купола далекой церквушки. И тем удивительней вспоминать его стихи, часто полные самой искренней боли. Тиражи книг поэта превышают миллион экземпляров. Костров – автор слов более двухсот песен. Когда-то их пела вся страна. Сейчас это другая страна и у нее другие песни… Его студенты из Литературного института ожесточенно спорят, ругают чужие рифмы, грозят друг другу цитатами Пастернака и Цветаевой, плачут от обиды. А спокойный, добрый, мудрый поэт грустно смотрит на них…

– Владимир Андреевич, какое определение вы бы подобрали для поэзии сегодняшних дней?
– Живущему всегда сложно определить свою современность. Бестужев говорил в свое время Пушкину, что “критика у нас есть, а литературы нет”. Пушкину он это говорил, понимаете! На что Пушкин отвечал: “Если нет литературы, то критика не нужна”. А потом добавил: “Нет, литература у нас кое-какая есть”. Вот таким скромным человеком был наш Александр Сергеевич, воистину сделавший свой век “золотым”. Русских поэтов серебряного века знает весь мир. Поэтому, чтобы дать определение современной литературе, нужна дистанция подлинней моей жизни. Но я полагаю, и это только моя точка зрения, хотя многие склоняются к ней: то, что мы видим сейчас, – это пустыня. И это прискорбно. Поэтов не читают; если их издают, то по двести-триста экземпляров. Я надеюсь, что туман рассеется. Всегда, в любой стране процентов десять-пятнадцать населения – идеалисты. А в России тем более.
– В любой пустыне есть оазисы. И у вас, наверное, есть поэты, которых вы особенно цените…
– Конечно, можно питаться старыми ключами – Блок, Пастернак… Нет смысла перечислять. Хороших, сильных поэтов много, просто они востребованы очень узким кругом читателей. Например, в Питере живет совершенно удивительный поэт Глеб Горбовский, дай Бог ему здоровья. В Москве работает Мария Аввакумова, очень глубокая, серьезная поэтесса. Я не буду больше называть имен. Главное, что они все есть.
С другой стороны, в творчестве современных авторов меня настораживает полный уход от жизни в абстрактную метафоричность, замкнутость в самих себе. Они часто уходят со сцены лишь под стук собственных каблуков. Другая крайность – это люди, которые строят творчество, как частный бизнес. Они как будто торгуют товаром по свободным рыночным законам. Я понимаю: это их право. Но мне почему-то грустно. Нужно хотя бы в поэзии пытаться выйти из кабака.
– Вы ведете поэтический семинар в Литературном институте. Чего здесь больше, учебы или творчества?
– Научить студентов писать стихи я не могу, но если они ко мне пришли, значит, уже заболели этим странным ремеслом. Самое главное для них – это общение. Они часто жестоки друг к другу, обидчивы, но ведь и критерии оценки у них какие? “Это ты у Лермонтова содрал!”. “А ты думал, никто не заметит, что ты у Анненского концовку подтибрил?” Они так учатся, понимаете? Я вспоминаю поэта Колю Рубцова – он был заносчивым, самоуверенным. Я советую идти по его стопам. Пока вы молоды, не бойтесь перебора. Вы почувствуете тот момент, когда сказали правду. Ту самую правду совершенной души, которая заставляет вас искать чистый лист.
– Недавно я прочитала новые воспоминания о Есенине. Если это хоть отчасти правда, страшным он человеком был, хотя и поэт.
– Ну а если бы он не писал стихи, то, может быть, пошел бы убивать. В нем жило постоянное страдание о добре. А это, может быть, и есть суть поэзии. Я, наверное, банален, но нужно больше прощать людей, чем судить. Помните у Тютчева: “И нам сочувствие дается, как нам дается благодать”? Это действительно благодать Божья – сочувствие другим людям.
– Вспоминаю ваше: “Всей судьбою своей окаянной Обещаю не прятать лица, Обещаю любить постоянно, Обещаю прощать до конца”. Владимир Андреевич, вы по образованию химик и даже имеете научные открытия. И все-таки поэзия оказалась важнее. Почему?
– Как химик я работал очень много и, наверное, чего-то достиг бы, но судьба сложилась иначе. Вообще наука и поэзия не противостоят друг другу, а во многом это даже одно и то же.
– Пример тому – ваше либретто к рок-опере “Джордано Бруно”.
– Может быть. Чтобы что-то сделать в науке, необходимо создать сначала образ того, что вы хотите понять, иными словами, вы должны создать метафору. И насколько она окажется точна, тем точней будет ответ, который вы получаете из опыта. Иногда это даже страшно. Например, знаменитая атомная бомба возникла из идеи планетарного ядра атома. Может, атом и по-другому выглядит, но нашлась очень точная метафора, передающая суть процесса. Еще ярче это проявляется в музыке. Любая музыкальная гармония – это озвученная музыкальная формула.
– А как ваши стихи становились песнями?
– Я не знаю, почему одни тексты становятся песнями, а другие – нет. Когда я впервые пришел в общежитие Литинститута, то сразу попал к Новелле Матвеевой. После этого долго ходил и напевал свои стихи. Я люблю подсказывать исполнителям мотивчики. А однажды в “Литературной газете” я обмолвился, что написать “хит” очень просто. Мне позвонили из Министерства культуры и сказали: “Не можете ли вы теперь подтвердить это на практике?” Меня охватил спортивный азарт. И через какое-то время страна запела: “Куба далеко, Куба далеко, Куба рядом…” А с танцплощадок дружно неслось: “Думай, думай, думай…” Я и сегодня часто слышу песни на свои стихи, правда, без упоминания автора. Сейчас почему-то так принято. Наверное, это отражает отношение к поэзии в целом.
– Побывав у вас в доме, понимаешь, что вы много путешествовали. Какая из стран запомнилась больше всего?
– Как это ни странно, все-таки Россия. Недавно я был на Лене. Это – чудо. Вообще высшее проявление художественности – это природа. И простые русские люди до сих пор удивляют. Когда в избе по радио случайно зазвучал Моцарт, все замерли.
– Ваша последняя книга называется: “Песня, женщина и река”. Для вас эти понятия – синонимы?
– В целом да, хотя женщина никогда не была для меня “понятием”. После природы это самое прекрасное создание Божье.
– А почему Он создал ее во вторую очередь?
– Вы же тоже сначала пишете черновик. Но если серьезно, любая женщина прекрасна.
– Вы нравились женщинам?
– Дамам всегда нравятся поэты… Однажды Римма Казакова подписала мне свою книгу так: “Владимиру Кострову, красивому и влекущему”. Я очень долго боялся показать эту книгу своей жене. Куда это “влекущему”? На самом деле я очень домашний человек…
-У вас живут собаки-дворняжки. Как они стали вашими друзьями?
– Первую, черненькую, когда-то подобрал мой друг. Она была совсем плоха. Мы ее выходили, а позже она родила вот эту рыженькую. Они дворняги, но настоящие друзья. Я иногда думаю, что по натуре я и сам дворняга. Я не хочу входить в то, что называется элитой. Меня больше тянет к людям, с которыми проще. Я не имею в виду ту простоту, что хуже воровства. Среди моих друзей много замечательных деятелей русской культуры, но, как правило, это искренние, простые люди. К сожалению, их все меньше… Я не люблю всего искусственного, придуманного. И это не потому, что я старый, я всегда этого не любил.
– У вас есть строки: “Я ухожу, я жить устал…” или “Мои дела безумно плохи…”. Как вы справляетесь с этим?
– Если вы помните дальше, то “Мои дела безумно плохи, Но свет течет с твоей руки, Опять судьбе, опять эпохе, Опять рассудку вопреки…”. Да, бывают такие минуты, когда кажется, что ни одной строчки больше не будет. Этот момент нужно просто пережить. Обычно это связано с личными трагедиями, болезнями. Люди не пишут от большого горя или большого счастья. Только пережив, оставив это позади, они находят слова. Я в жизни видел все, в меня стреляли, я умирал… Мне не хотелось бы об этом вспоминать. Почти все это есть в стихах.
– А чудеса в вашей жизни были?
– Однажды я попал в аварию на Волоколамском шоссе. Машину несло в кювет. И тут за несколько секунд передо мной пронеслась вся моя жизнь. Причем, что удивительно, только самые хорошие ее моменты. Я увидел жену, дочь, друзей юности, своих собак… А еще я успел попросить о спасении, о чуде. И машина, несколько раз перевернувшись, упала на кучу песка.
– Вам хотелось бы что-то изменить в себе или вы человек окончательно сложившийся?
– Где-то у Сент-Экзюпери есть слова о том, что нет ничего страшнее человеческой глины, которая высохла. Я все-таки принадлежу к людям, которые не стремятся превратиться в некий застывший кристалл, а хотят все то хорошее, что в них есть, растворить в людях. Я могу уйти в свой народ и остаться в нем строчками, песнями, стихами. Пусть даже безымянными.
– Вам было за что-то особенно стыдно в своей жизни?
– На это я отвечу стихами:

“Срастутся кости. Кровь вскипит,
стекаясь,
Я снова стану хрупок и раним.
И стану на колени и раскаюсь,
Но только там.
Но только перед Ним”.

Елена Полторецкая