Виктор Лихоносов: Мелодия нынешней эпохи мне чужда…

Чтобы стать известным писателем, необязательно жить в Москве. Виктор Иванович Лихоносов родился в 1936 году в Сибири, на маленькой станции Топки, что под Кемеровом. Детство и школьные годы провел в Новосибирске. Теперь уже без малого пятьдесят лет живет на Кубани. Окончил историко-филологический факультет Краснодарского пединститута.
Первый рассказ (“Брянские”) напечатал в двадцать семь лет в “Новом мире”, а в тридцать издал первую свою книгу – “Вечера”. Она вышла в Москве, в издательстве “Советская Россия”. Главными своими произведениями писатель считает “Осень в Тамани”, “Элегию”, “На долгую память”, роман “Наш маленький Париж”. К своему юбилею Виктор Лихоносов выпустил книгу “Тоска-кручина” (старая повесть и эссе о казачестве). За роман “Наш маленький Париж” удостоился Государственной премии имени Горького и премии им. Шолохова, а за всю литературную деятельность – краевых премий. Почетный гражданин города Краснодара. Произведения Виктора Лихоносова переводились на европейские языки (французский, немецкий, польский, венгерский, чешский, болгарский, румынский).

– Виктор Иванович, как начиналась ваша жизнь, писательство?
– Видимо, кто-то сверху распорядился, чтобы однажды я, вчерашний выпускник новосибирской школы, далеким летним днем приехал в Краснодар. Мечтал стать актером, но в Москве мне не повезло. В театральное училище поступил друг и одноклассник Юрий Назаров, ставший известным актером. А я вместо столицы оказался на юге и много лет спустя понял: это был знак судьбы.
В Краснодаре поступил в педагогический институт: мечтал стать учителем литературы. Студентом был тихим, по вечерам просиживал в крохотном читальном зале общежития. И после учебы уехал в Анапский район учить ребят. Приезжая в Краснодар, покупал литературные журналы, с трепетом листал “Новый мир” Твардовского, искал публикации только-только начавших пробиваться к читателю Бунина, Шмелева. Своих литературных проб стеснялся, но писать не бросал.
Вначале на всех оглядываешься, стесняешься сказать вслух слова, которые складываются наедине. В эту пору кажется, что ты не имеешь права на свое откровенное выражение, даже на вольность стиля, на дерзость, на все то, что есть в тебе самое главное, таинственное. Пригибают книзу авторитеты, традиции. Поверьте, “теоретически” я в себе не колебался. Однажды нащупал в темноте свою колыбель и вцепился в нее навсегда. Моя тема – жизнь, просвеченная моими воспоминаниями, переживаниями.
Однажды отправил в “Новый мир” рассказ “Брянские”. Ждал ответа с волнением и робкой надеждой. А в результате по этой первой публикации меня приняли в Союз писателей – факт уникальный даже для оттепельных 60-х годов. “Что-то будет” – называлась рецензия в “Литературной России” на первый мой сборник рассказов.
– Потом появились книги-путешествия, книги-раздумья о святых местах для каждого русского человека “Люблю тебя светло”, “Осень в Тамани”, “Элегия”, роман “Когда же мы встретимся”. А вы, признанный мастер прозы, проникнутой грустью, состоянием жалующейся души, вдруг беретесь за исторический роман. И в “Нашем маленьком Париже” удалось передать не только события прошлого, но и душу того времени.
– Дело в том, что, как я ни старался быть эпическим в этом романе, все равно так и остался лириком. Хотя сами факты, события, характеры немножко успокаивают эту песню, стихию и музыку души… Сам Бог послал мне замечательного человека Василия Афанасьевича Чернецкого. Он много лет ждал, чтобы его послушали. В нем все десятилетия после смуты как бы хранилась душа города Екатеринодара. Потом были долгие вечера-исповеди стариков и старушек, казаков из станиц, изнурительная и захватывающая работа в архивах.
Совпало ли мое представление о том времени с действительностью? Не знаю, что сказать. Старым людям кажется, что я попал в точку. Я писал о времени спокойном, о времени, которое очень люблю, которое, считаю, было последним временем на земле, оно окончилось и никогда не вернется. Очень спокойное, такое провинциальное время. Стояла на земле какая-то тишина…
Я понимаю, что такое православная проза, русская проза. Но удалось ли мне? Кажется, что кое в чем – да. Я считаю себя русским писателем. Русским по чувству. Когда меня спрашивают, за что я люблю Бунина, объясняю: за русское чувство. Я ездил из Новосибирска в Москву, потом на Кубань и помню свои ощущения от наших просторов. Урал, Зауралье, средняя Россия… И когда начал читать Бунина, испытал такое совпадение своих чувств с душой его прозы! Это – русское чувство. Вот тут, я думаю, кое-что сделал.
– Мог ли роман появиться в печати в годы застоя?
– Рукопись обошла редакции столичных журналов, романом восхищались, сравнивали с “Тихим Доном” Шолохова, но печатать не спешили. Блестящая рецензия Валентина Распутина не спасала. Не случись в восьмидесятые перемен в нашей стране, неизвестно, когда бы роман увидел свет.
– Общий тираж “Нашего маленького Парижа” составил три миллиона – редкий для России и уж совсем необычный случай для Кубани.
– На встречах с любителями литературы огромные хвосты выстраивались в очереди за автографом. Люди говорили с благодарностью: “Ах, это как мой дедушка”, “Мама мне тоже так рассказывала”.
– Так же, как о ваших “Брянских” теперь говорят в селе?
– Брянские… Это больное мое место. Это последнее лучшее изумительное крестьянство наше! Если бы таким людям, как брянские, после войны землю дали, не было бы того, что сейчас. Потому что те люди были другие… Они бы работали, они бы целовали эту землю, они бы обогащали страну и себя. А тогда на каждую яблоню накладывали налог. Или когда Хрущев коров отбирал… Как плакали женщины!
Тогда был еще состав крови у людей не тот. Это все еще старая Россия тянулась. Все, что оставалось от последних времен, от старой России. Она все еще держала на своем хребте, это было еще тысячелетнее воспитание крестьянское. Теперь же даже поросль другая пошла. Истончилось все. Ушли те люди. Вспомните своих бабушек. Пусть любой вспомнит, и я вспомню. Кое-что переродилось в человечестве вообще, и не только в нашей стране.
– Что вас сегодня волнует, Виктор Иванович, о чем больше всего болит душа?
– Меня сейчас волнует прежде всего русская тема: что стало с нами, русскими? Что так засорилось в нашей коренной среде? Почему среди этнически русских все меньше и реже вижу… русских по духу? Почему они как бы иностранцы?
Что-то в самом деле случилось с нами, и первее всего – с нашей интеллигенцией. На Кубани это заметно особенно. Сорок лет живу в Краснодаре в томлении, спрашиваю: “Почему здесь нет того, что так сладко грело меня в Пскове, в Вологде?” Юг России особенно растерзан безродным кокетством и какой-то базарно-курортной сутолокой на скрижалях истории.
Как много стало пустых русских людей!
Русские потихоньку, помаленьку от всего своего отреклись. От намоленного веками русского духа и самоуважения, которые наблюдаешь в глазах и осанках людей на старых фотографиях. Померкло родовое сознание, историческое – тоже.
– Вы автор повести “На долгую память”, многих рассказов о людях уходящих поколений. А каким ощущаете свое предназначение?
– Если уж пойти на поводу у вас, то могу сказать, что да, меня судьба все время держит в какой-то одной воронке. Наверное, я послан для того, чтобы запечатлеть и оставить на память то, что исчезло, исчезает и о чем мало кто знает…
Я помню, как писал “Осень в Тамани”. И как бродил по Тамани первый раз. Первый, второй… четвертый… Вообще в этом что-то было. Это не было сумасшествием. Я всегда был нормальным. Но ощущение до сегодняшнего дня такое, будто меня туда кто-то посылал. Без всякой мистики это вам говорю. Как будто души чьи-то оттуда мне что-то говорили…
Мелодия нынешней эпохи мне чужда. Каждую эпоху сопровождают свои мотивы. Девятнадцатый век был для романса. И появление рок-музыки, конечно, не случайно. Мы тычем пальцем прежде всего в исполнителей и авторов этих произведений, ругаем, называем это бесовством, готовы не знаю что с ними сделать. А ведь все не случайно. Сам мир стал таким…
– Вы пятый год редактируете журнал “Родная Кубань”, но выходит он в последнее время все реже и реже…
– В минувшем году еще не появился в свет ни один номер… Хожу по инстанциям, что-то доказываю, но денег на журнал по-прежнему нет. Не умею и не хочу ловчить, кривить душой, потому и живем нищенски вместе с журналом.
Давно ясно, что безнравственность расползлась сверху донизу. Иногда думаешь: а есть ли у нашего начальства дети, внуки? Я думаю, всех свели с ума деньги. Многим бывшим боссам и не снились такие возможности: взятки, подношения, свободные безотчетные путешествия, роскошные товары, вечная мутная вода в законах, небывалая зависимость обнищавших низовых деятелей культуры. Все заповеди человечества – на рынке.
А души нет. И никого не жалко, ничего не хочется спасать, и не было Пушкина, Толстого, Чехова, Шолохова. Никто в Кремле и в Краснодаре не говорит о беде бездуховности и разложения.
Зато письма от читателей журнала – трогательные, нежные, восторженные, благодарные – приходят в редакцию из разных концов страны, из Америки, Франции. Канады. Русские эмигранты по сей день не верят, что в России нынче возможна публикация таких материалов, мемуаров, писем… Лишь чиновники не видят смысла в издании общественно-исторического журнала. Сейчас собрал уникальный материал о голоде 33-го года, хватит не на одну книгу. Вот только выйдет ли она?

Любовь СУСЛОВА
Краснодар