Важнее точности

Лекции Василия Аксенова, читанные им для студентов Университета Джорджа Вашингтона (Вашингтон, округ Колумбия, США) в 1982 году, на самом деле не только о литературе. И может быть, даже, рискну сказать, не в такую уж первую очередь о ней.
Да и вообще лекции ли это?

Понятно, что без литературы, без русской литературы второй половины XX века – внимание Аксенова-преподавателя занято целиком ею – никакого разговора не вышло бы. На кафедре Аксенов стоял как знаменитый писатель, представитель своей культуры (и субкультуры), носитель своей формы опыта, своего языка наконец (лекции он читал по-русски, время от времени уточняя, как называют по-английски то или другое). Но литература тут – несущая конструкция разговора, который на ней держится, но к ней не сводится, повод и стимул (хотя да, неминуемый) к размышлению о совсем других предметах. Инструмент для собирания и удерживания мыслей о современном автору советском (и не очень-то советском, а то даже и прямо-таки антисоветском) человеке и его опыте.
Если и лекции – то разве только формально. Да, автор стоял на кафедре в статусе преподавателя, перед ним сидели студенты, он давал им списки обязательных для чтения книг, писал для них на доске непонятные-неочевидные русские имена («Заболоцкий»), принимал у них зачеты и экзамены. Сам он называл эту форму взаимодействия семинарскими занятиями и предпочитал строить их диалогически: «И я бы хотел, чтобы то, что я говорю, прерывалось все время вопросами <…> потому что, как я это себе представляю, это семинарское занятие, а семинарское занятие – это взаимное творчество».
Так и вышло – все вопросы здесь сохранены.
То есть это живой разговор, доставшийся нам прямо в том виде, в котором некогда звучал (книгу составили расшифровки аудиозаписей, обнаруженных в архиве писателя его племянником Александром Змеулом). Вместе со случайными, ситуативными репликами, которые к делу вроде бы не относятся («Будем мы делать перерыв или не будем?»), но издатели сохранили их, и правильно сделали: вместе с ними сохранился сам воздух времени. Даже момента.
Вот эта живость, сиюминутность присутствия читателя в происходящем еще ценнее, чем знания о позднесоветской словесности, которые можно получить из этой книги: право, есть и источники поосновательнее, и исследования пофундаментальнее. Чего у Аксенова точно не сыскать, так это академичности. Полемики, скажем, с коллегами-исследователями, анализа их работ, постановки обсуждаемых явлений в контекст… Cтоп, какой полемики, каких исследований мы вообще хотели – если хотели, – когда то, о чем преподаватель рассказывал своей аудитории, еще и прошлым не успело стать как следует? Для него все это часть чувственной памяти. Предмет личного, вовлеченного, пристрастного, предвзятого отношения. Чем и интересно.
Перед нами не просто в очень значительной, но в решающей степени личные воспоминания. Если угодно, автобиография. Еще точнее: свидетельство. Между рассказчиком и тем, о чем он говорит, нет дистанции, но это тот самый случай, когда она и не нужна.
«Не стоит искать в этих заметках, – предупреждает предваряющая книгу аннотация, – исторической и научной точности». Ну да, Аксенов говорит, как помнится, а помнится, как это свойственно живой памяти, неровно (может перепутать дату, название романа, имя героя, назвать, скажем, «Бурную жизнь Лазика Ройтшванеца» Ильи Эренбурга «Приключениями портного Лазика Розеншванца». Такое легко поправимо на уровне издательских примечаний, которые во всех необходимых местах и присутствуют). Но ведь тут есть точность куда более важная, даже более глубокая и доступная только участнику событий, о которых идет речь.
Историю русской литературы Аксенов представляет в ее типичных, не авторским произволом выбранных точках, что, разумеется, ничуть не мешает ей быть субъективной. В сущности, это широкими мазками обозначенная история шестидесятничества как совокупности умонастроений – от зарождения, от Дудинцева и альманаха «Литературная Москва» до 1968 года, его смысловых и эмоциональных последствий и эмиграции с ее литературой. Тут уж совсем настоящее.
Анализа текстов как таковых здесь немного, если есть вообще. Оценки, да, есть: «…он писал свои ужасные романы, – это об Эренбурге, – у него ужасный был роман «Буря» о борьбе коммунистов Франции, такой примитивный, плохой роман», – но о внутренних механизмах текстов, о том, как эта плохая литература устроена и как в отличие от нее устроена литература хорошая (если оставить за рамками то, в общем-то, внешнее обстоятельство, что первая подчеркнуто и часто декларативно лояльна к власти, а вторая, как правило, нет), разговора почти не заходит. Аксенов рассказывает, по существу, внешнюю историю литературы: социальную, политическую, этическую, эмоциональную, ценностную. Это прежде всего история идей (и сопутствующих им настроений, отношений, общественных состояний) и уж только потом вследствие этого всего литературы.
«Одна из первых волн нового движения – статья Владимира Померанцева, критика, «Об искренности в литературе». Она вышла в пятьдесят четвертом году и прозвучала действительно как взрыв, потому что впервые впрямую было сказано, что нельзя врать, нельзя обманывать самих себя, обманывать читателя, что настоящая литература невозможна без искренности. Ну, господи, априорные вещи, и звучат они сейчас, как дважды два – четыре, но тогда они для нас были настоящим благовестом, это было что-то совершенно невероятное для молодого поколения после сталинского времени и для всей литературы».
По сути-то он говорит об открытии его современниками, соотечественниками, ровесниками – себя. Своих (человеческих вообще) возможностей, пределов своей свободы. Можно было бы громко сказать, что это история русской, на нашем языке выговоренной и прожитой свободы последних советских десятилетий, но мало что было так чуждо и смешно автору обсуждаемой книги, как пафос. Хотя, по существу, перед нами именно это.