Василий ВАШКОВ. Сестьдесят шестой сонет

Не успел он вернуться к столу, чтобы убрать бумаги, как в дверь опять стукнули, но как-то нехотя, небрежно, и тут же на пороге появилась, нет, пожалуй, не появилась, а явилась дама лет так тридцати пяти, ну, может, чуть больше.

Одета она была броско и дорого: фисташкового цвета брючный костюм прекрасно гармонировал с легкими туфлями и светлым весенним то ли плащом, то ли пальто. Даже издалека становилось очевидно, что вещи эти не с оптового рынка, а из фирменного магазина и заплатили за них столько, сколько Александр Иванович тратит на всю свою одежду года так за три-четыре; и еще было очевидно, что в таких вещах ходить по улицам пешком просто невозможно, а можно только ехать, откинувшись на сидении мягко урчащего автомобиля. Голову ее, которую она держала высоко подняв над неширокими плечами, украшала непышная и весьма профессионально выполненная прическа, подчеркивающая достоинства и скрывающая недостатки ее лица. А вот само лицо… Несмотря на грамотный макияж, проступало на нем что-то ограниченно-недоброе, какой-то злой вызов, азарт человека всегда готового к скандалу. Не дожидаясь приглашения, дама вошла в кабинет и, остановившись прямо напротив сидящего и слегка ошеломленного директора, с явным вызовом произнесла:

– Ну, я вас слушаю!

– Простите, вы о чем? – Александр Иванович никак не мог понять ни кто эта дама, ни что от него хотят. Впрочем, такая ситуация была не редкость, сталкиваясь с сотнями людей, он просто физически не мог запомнить каждого. Воспитанные люди обычно ненавязчиво напоминают, кто они и где он с ними встречался, Впрочем, такую даму он бы вряд ли забыл.

– Ну, ничего себе, о чем, то срочно в школу вызывают, то «Вы о чем?»

Речь дамы никак не соответствовала ее элегантной одежде, речь была груба и примитивна, с неистребимыми интонациями базарной торговки.

– Я – мама Димы Павловского, бедный ребенок прибежал домой весь в слезах, эта ваша истеричная русичка опять его довела. Кстати, где она, я хочу ее видеть, чего она к моему сыну причепилась! Говорила я мужу, не отдавай Димку в эту среднюю школу, ничему его там не научат. И точно, одни тройки в дневнике. Вон Сурковы забрали своего да в частную школу перевели, теперь четверки-пятерки носит, а наш у вас из двоек не вылазил. Ну, так где эта ваша русичка?

От такого хамоватого монолога Александр Иванович слегка опешил. «Нет уж, милая, – подумал он, – Светлану я тебе не отдам, ей для полного счастья только тебя не хватает».

– Вы хоть знаете, в чем дело? – вклинился он в ее тарахтение.

– Как же, скажет он толком, чего случилось. Не смей в школу идти, пусть отец сходит! Раскомандовался! Я и так знаю, что училка из зависти его достает. Сама нищая, голь перекатная, вот и завидует…

– ВОН! – громким шепотом произнес Александр Иванович. Все его благие намерения что-то объяснить этой даме растаяли как дым. Нет, он, конечно, умел разговаривать с самыми разными родителями, и эта дамочка быстро бы успокоилась. Но сегодня в нем что-то не выдержало, надломилось.

– ВОН! – повторил он снова.

– Что? – дама слегка опешила, впрочем, скандал был явно ее стихией. – Да я, да я всю вашу… богодельню на уши поставлю, да я сейчас в правительство Москвы позвоню!

– Идите, милейшая, – каким-то скрипучим голосом повторял Александр Иванович. – Я с вашим мужем позже поговорю.

Сцена ухода дамы из школы была продолжительна и достаточно безобразна. Она что-то еще выкрикивала, недоуменно оборачивающимся на нее школьникам, но директор этого не слышал. Он сидел за столом, устало поникнув плечами, и смотрел на вынутую из шкафа «гостевую» бутылку коньяка. Пил он мало и редко, но традиционно ему часто дарили спиртное, лучшие коньяки он хранил для гостей и называл их «гостевыми», остальное как-то незаметно расходилось на различные праздники или подарки нужным людям. Сейчас он задумчиво смотрел на початую бутылку «Хеннеси».

– Нет, не стоит. Пахнуть будет, – пробормотал он и снова убрал бутылку в шкаф. Надо было зайти на репетицию.

Репетиция, конечно, уже шла полным ходом, на сцене нестареющий Ромео соблазнял ту же бессменную Джульетту. Александр Иванович тихонько примостился на последнем ряду сбоку, чтобы были хорошо видны и сцена, и Светлана. Он постарался сделать это совсем тихо, чтобы не отвлекать детей, но те все равно заметили, заерзали, зашептались. Светлана сидела в первом ряду, лицом к сцене и видеть его не могла, но он понял – почувствовала.

Ромео с Джульеттой исчезли со сцены, их место заняла бойкая девчушка, рассказавшая о том, каким тонким знатоком любви был Вильям Шекспир, что он, надо думать, и сам бывал не раз влюблен. За ней вышел задумчивый очкарик и почему-то грустным голосом поведал о том, каким веселым человеком был Шекспир, какое у него было необыкновенное чувство юмора, какие прекрасные комедии он написал, как оживляют его драматургию комедийные персонажи, появляющиеся во всех произведениях. Сменившая его пара начала разыгрывать сценку из комедии «Укрощение строптивой».

В общем-то, было здорово, но Александр Иванович слушал невнимательно, он больше смотрел на Светлану, на то, как она, поглощенная ходом действа, кивает в такт речи артистов, как непроизвольно шевелятся ее губы, повторяя их слова, как вздрагивают брови, изображая по необходимости то гнев, то боль, то радость. Он отчетливо видел ее лицо с тонкой сеткой морщинок вокруг глаз, русый завиток волос, спускающийся на шею, знакомую сережку в мочке уха и тонкие нервные пальцы, как бы собирающие невидимые крошки с поверхности туго натянутой коленями юбки. И ему вдруг показалось, что это не Светлана, а помолодевшая Мария Федоровна, что сквозь милые черты такого знакомого лица уже проступают безнадежность и обреченность.

А на сцене уже примелькавшийся сегодня директору ушастик звонко говорил о гражданской позиции Шекспира, о его высоких моральных принципах.

– Шестьдесят шестой сонет, – объявил он и тут же совершенно иным, полным гражданского пафоса голосом, особенно странным в устах подростка, начал читать:

Зову я смерть. Мне видеть

невтерпеж

Достоинство, что просит

подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном

одеянье.

У Александра Ивановича как-то перехватило горло; все то, что копилось с самого утра, свернулось в тугой, непроглатываемый комок, встало пробкой в горле, мягко сжало затрепыхавшееся сердце, разлилось теплой болью в груди и под лопаткой. Александр Иванович быстро встал и, чувствуя недоуменные взгляды учеников и обернувшейся Светланы, виновато улыбаясь, пошел к выходу. А в спину ему неслись строки бессмертного Шекспира:

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную

грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи

беззубой,

– Надо что-то придумать, надо что-то придумать, – повторял он про себя, как заведенный, идя по коридору.

– Надо что-то придумать, – продолжал он вслух, зайдя в кабинет и наливая подрагивающей рукой в кофейную чашечку «гостевой» коньяк.

– Надо что-то придумать, – медленно повторил он снова, сидя в кресле, ощущая разливающееся по душе тепло и потирая левую сторону груди.

– Надо что-то придумать…

* * *

Дверь за директором закрылась, и Светлана медленно, осторожно, будто боясь что-то уронить, перевела взгляд назад, на сцену.

Какое странное у него было лицо, когда он выходил – словно бы больное, словно он что-то терпел, терпел и не вытерпел, и бледный он был какой-то, и не похвалил, как обычно. Вообще в последнее время он стал сдавать: больше сидел в кабинете, меньше бегал по школе, седины прибавилось, мешки под глазами стали больше, походка обрела тяжесть, но не тяжесть солидного человека, отягощенного положением, а тяжесть возраста, тяжесть усталости. Даже в мыслях она привычно не называла его ни по имени, ни по отчеству, ни по должности, а просто – «он».

Закруженная своими мыслями, Светлана не сразу поняла, что репетиция закончилась, и дети выжидающе смотрят на нее.

– Ну что же, по-моему, неплохо, – сказала она почти наобум. – В пятницу, после пятого урока, всем быть тут, после шестого – показываем. Все, бегите домой!

Ребята зашумели, завертелись, кто-то ушел сразу. Ромео с визгом погнался за Джульеттой, щипнувшей его исподтишка, грустный очкарик получил пинок от венецианского мавра и ответил тем же, словом, еще несколько минут клубилась веселая детская бестолковщина. Еще недавно связанные общим ответственным делом, а потому строгие и организованные, освободившись от ответственности, они превратились в обычных детей, готовых побеситься где и когда угодно.

– Как странно, – думала Светлана, выходя последней из зала и запирая двери, – еще пятнадцать минут назад на их глазах блестели искренние слезы, вызванные высоким накалом шекспировских страстей, они были готовы биться насмерть, защищая добро, спасая любовь, а сейчас это стадо дикарей, готовых, кажется, на любое варварство. Неужели они настолько черствы душой, или у них нет эмоциональной памяти – «С глаз долой, из сердца вон?»

– Нет, – поправилась она. – Все они чувствуют, и все они помнят, это просто избыток плещущей через край детской энергии, когда возникает непередаваемое ощущение восторга только оттого, что ты жив и что весь этот необозримый мир расстояний и чувств существует только для тебя, и поэтому хочется кричать и прыгать.

– Свет, пойдем ко мне кофейку дерябнем, – прервала ее размышления вынырнувшая невесть откуда завуч Юлия Сергеевна.

Светлана Павловна и Юлия Сергеевна, будучи абсолютными противоположностями по характеру и судьбе, испытывали друг к другу необъяснимую взаимную симпатию. Юлия, любящая жизнь во всей полноте ощущений, была третий раз замужем, ухитрялась, кроме того, заводить при случае откровенные романы и имела двух детей от первого и последнего браков. Светлана замужем никогда не была, детей не имела, о романах ее ничего известно не было, и её бы могли назвать старой девой, если бы всё – фигура, манеры, походка – не выдавало в ней опытную женщину. Светлана любила классику как в литературе, так и в музыке, предпочитала сухое, «кислое» вино сладкому, «дамскому», на уроках говорила так тихо, что устанавливалась тишина. Юлия была громогласна, резка, на слова не сдержанна, намеченного добивалась, идя напролом, говорила в лицо все, что думала, но зла никогда не затаивала, а слово держала твердо. Дети ее любили, но и побаивались.

Однажды полшколы наблюдало, как она, схватив за грудки здоровенного, на голову выше ее девятиклассника-переростка, третировавшего всех, кто слабее его, с размаху шарахала им о стену коридора, что-то приговаривая, а тот, тараща испуганные глаза, после каждого удара громогласно басил со слезой в голосе: «Я больше не буду! Честное слово не буду!»

– Ты, Юля, как солдатский сапог, – однажды сказала ей Светлана, – такая же простая и такая же надежная.

Как ни странно, но они обе испытывали друг к другу какое-то покровительственное чувство: Светлане казалось, что без ее облагораживающего и сдерживающего влияния Юлия окончательно распустится, Юлия же считала, что не делись она со Светкой своим богатым жизненным опытом, не тормоши ее, та бы окончательно закисла в своей работе. По возрасту же разницы почти не было – обе приближались к тому загадочному возрасту, когда «баба – ягодка опять».

Сейчас они устало сидели возле стола Юлии Сергеевны, такие похожие и такие разные, и ждали, пока закипит вода в тефалевском чайнике.

– Слушай Свет, наш сегодня о тебе спрашивал, что с тобой да почему ты такая нервная стала…

– Ну а ты что?

– Что, что, рассказала, как маму твою лохотронщики обжулили, да она все накопленные тобою деньги им отдала.

– Ох, Юлька, ну кто тебя за язык тянет! Что он мне вернет эти деньги, что ли?

Отношение к директору у них тоже было разное. Юлия уважала своего шефа за ум, интеллигентность, наличие принципов, которых тот упрямо пытался придерживаться, но считала, что ему не хватает жесткости и напора, что многое нужно делать совершенно по-другому. К должности директора сама она не стремилась, не без основания считая, что после такого назначения на личной жизни можно ставить крест. Сталкиваясь с ним ежедневно, она, принимая как должное его превосходство, все же вносила свой оттенок в исполнение его распоряжений, обычно придавая им более яркую эмоциональную окраску, иногда даже скандального характера, за что неоднократно получала словесные выволочки от Александра Ивановича.

Светлана же относилась к директору совершенно по-иному. Для нее это был герой, некогда появившийся, чтобы спасти ее, смутить, а потом равнодушно жить вроде бы где-то рядом, а на самом деле далеко-далеко.

Дело было так. Пришедший директором в школу Александр Иванович был встречен с недоумением завучем Раисой Витальевной, находившейся в должности заместителя директора уже двадцать лет. Последние полгода она исполняла обязанности директора и была вполне уверена, что эта должность должна принадлежать ей по праву. Раиса Витальевна относилась к той нередкой породе женщин, которые чувствуют себя хорошо только когда знают, что другой плохо, можно сказать, что ее формой существования был бесконечный процесс чьей-либо травли. Никакой прямой пользы она из этой травли не извлекала, но боялись ее панически, особенно в эпоху парткомов и псевдоколлективизма. Она всегда ухитрялась так вывернуть ситуацию, придать ей такое политическое и партийное значение, что бедная жертва спешила подать заявление об уходе и была счастлива, что увольнялась «по собственному желанию». К счастью, травила она не более одного человека в два-три года и только молодых незамужних женщин, иначе вся школа давно бы разбежалась. Избрать своей жертвой мужчину она попыталась только один раз. Это был военрук, капитан второго ранга в отставке. Устроив ему несколько проверок, посетив ряд уроков, застукав его пару раз за употреблением любимого им портвейна «777», она уже предвкушала разбор личного дела. Но бывалый подводник, сменивший трех жен и знавший, как надо утихомиривать зарвавшуюся бабу, как-то ноябрьским вечером зажал ее в переулке возле школы и, дыша перегаром, популярно объяснил, что он с ней сделает и в какой извращенной форме, если эта «старая стерва еще раз откроет свой вонючий гальюн», причем последние слова были единственными, которые она смогла бы повторить, если бы когда-нибудь кому-нибудь рискнула рассказать об этой встрече. Но она не рискнула, просто стала выбирать только молодых и обязательно незамужних женщин.

В тот год она выбрала Светлану. Для начала ей составили жутко неудобное расписание, без методического дня, с кучей «окошек». На своё слабое возмущение Светлана получила нотацию об уважении к старшему поколению, которое больше заслужило отдых, чем молодые вертихвостки, о долге перед Родиной, дающей бесплатное высшее образование, о чести и порядочности… Впрочем, Светлана особо вслушиваться не стала, повернулась и пошла и даже подумала, что теперь у нее будет больше времени для театральной студии и своего выпускного класса. Такое пренебрежение разозлило Раису Витальевну еще больше. Начались посещения уроков, анализ успеваемости, поползли сплетни о любовных похождениях, о денежных поборах с родителей. Пикник, который она устроила первого сентября своему выпускному классу, превратился в пьяную оргию с такими эротическими подробностями, которые, пожалуй, смутили бы и Эммануэль. Надо сказать, что во всем этом Раису активно поддерживала «старая гвардия – троица пожилых учительш, отточивших свое умение травить людей еще в времена Вождя Всех Народов.

Светлана, как всегда увлеченная преподаванием, театральной студией и своим классом, долгое время ничего этого не замечала и с ужасом все поняла только к концу первой четверти. Она была романтична, но не наивна, она осознавала, что постоять за себя не сможет, что Раиса со старой гвардией сожрут ее шутя и что надо искать другое место работы, если у нее нет желания заработать себе какую-нибудь болезнь нервного происхождения. Уходить же не хотелось по многим причинам, и главной был ее класс, ее второй, после института, выпуск. Она вообще очень привязывалась к детям, даже влюблялась в них, все они, по ее словам, были «абсолютно необыкновенные», талантливые, если ее завести, она могла говорить о своем классе часами. Бросить их на последнем, самом сложном этапе школьной жизни было для нее сродни предательству. И Светлана с ужасом готовилась весь оставшийся учебный год терпеть тот кошмар травли, который уже не раз наблюдала со стороны. Правда, у нее мелькнула в голове мысль обратиться за помощью к коллегам, но она строго себя осадила, вспомнив, как два года назад затравленная молоденькая географичка обращалась к ней за помощью, а она, стыдливо отводя глаза, бормотала в ответ что-то невразумительное.

Появившийся новый директор смотрелся как-то несерьезно на фоне всемогущей Раисы и «старой гвардии». Ходил он тихо, говорил негромко, слишком часто извинялся. Но на осеннем педсовете он вдруг резко осадил своего заместителя, когда та попыталась, как обычно, «поднять вопрос о моральном облике». Не оценив реальности угрозы, она попыталась вступить в полемику по поводу права высказать своё мнение.

– У нас педагогический совет, а не базар. Если вам угодно посплетничать и позлословить, для этого существуют лавочки у подъездов, – уже даже грубо осадил ее директор.

– Может быть, мне лучше вообще уйти? – с сарказмом воскликнула Раиса.

– Не смею вас задерживать, – будто гром среди ясного неба, последовал ответ.

Раиса растерянным взглядом обвела класс, где проходил педсовет. Она настолько отвыкла встречать хоть какое-то противодействие даже со стороны своего непосредственного начальства, что утратила все навыки борьбы с сильным соперником. Ей показалось, что ее должны поддержать, но коллектив безмолвствовал. «Старая гвардия», приученная к мысли, что начальник всегда прав, согласно кивала головами. Раиса не нашла ничего лучшего, как уйти с педсовета, хлопнув, правда, достаточно аккуратно дверью.

Светлана широко раскрытыми глазами смотрела на этого сорокалетнего, уже седеющего, с явно обозначенным брюшком мужчину, который вот так небрежно, между делом, спас ее. А спаситель, дернув щекой на звук захлопнувшейся двери, спокойно довел педсовет до конца.

Дальнейшие события стали известны уже со слов Юлии.

Совершенно утратившая чувство реальности Раиса прибегла к своему коронному номеру – заявлению об уходе. Стоило Александру Ивановичу вернуться в кабинет с педсовета, как вошедшая за ним Раиса молча протянула ему заявление об уходе, уверенная, что ее, как обычно, начнут уговаривать не спешить, подумать, что она немного поломается и согласится остаться на определенных, конечно, условиях. Но новый директор молча прочитал заявление и, ни секунды не задумываясь, написал в верхнем левом углу: «Уволить без двухнедельной отработки», после чего аккуратно убрал его в стол и наконец спросил у растерянной Раисы:

– Вам ещё что-то нужно?

– От вас? Нет! Я думаю, мы поговорим в другом месте, – попыталась припугнуть она. Даже тут, осознав всю непоправимую глупость своего поступка, она еще надеялась победить.

На следующий день директору позвонили из управления и спросили: «Почему это он разгоняет старые, опытные кадры и с кем он останется работать?». На что он невозмутимо ответил, что лишь идет навстречу пожеланиям самих трудящихся и что, если Раиса такой ценный кадр, пусть управление и берет ее к себе на работу. Через несколько дней Раиса выгребла в огромную хозяйственную сумку все содержимое своего стола и исчезла из школы навсегда, как страшный сон.

Завучем стала Юлия, а у Светланы появился новый кумир и объект обожания. Она не хотела иметь его ни в мужьях, ни в любовниках, а просто любоваться им издалека, правда, такая ситуация всегда чревата тем, что стоит чуть нарушить дистанцию, и сама не заметишь, как окажешься в постели со своим объектом. Именно так почти что и случилось, когда однажды, после общего сабантуя, она повела его к себе в классную комнату смотреть фотографии.

Честно говоря, фотографии были тут совершенно ни при чем. В тот вечер она была в ударе, как никогда. На ней было сшитое ей самой совершенно невероятное платье, которое не столько скрывало, сколько возбуждало любопытство по поводу скрытого, белые лодочки на шпильке, гармонирующие с изящными ножками, упрятанными в колготки телесного цвета, на в меру открытой груди капелькой солнца светился желтый янтарный кулон, подхваченный тонкой золотой цепочкой. Шампанское, выпитое за столом, будоражило кровь, кружило голову и побуждало очаровывать и блистать. И она блистала, забыв, что в женском коллективе это делать опасно, блистала для него одного. И он смотрел на нее во все глаза, он был ослеплен и побежден, она это видела так же отчетливо, как и предупреждающие взгляды Юлии, так же, как и отнюдь не доброжелательные взгляды других женщин. Вот тогда-то она и позвала его посмотреть выпускные фотографии.

– Ну будет, так будет. Будет, так будет, – мысленно повторяла она, идя по коридору и опираясь на его руку.

Но ничего так и не было. Она просто испугалась. Нет, не отсутствия необходимых удобств в классе, бывали в ее жизни приключения и поэкзотичней, не того, что обязательно пойдут сплетни, в тот момент ей просто было наплевать, и не осуждения окружающих. Просто когда среди пьянящих поцелуев у нее начали мягко слабеть ноги, она вдруг поняла, что это не будет приятным необременительным любовным приключением, когда потом просто благодарят друг друга за доставленное удовольствие и даже не находят оснований переходить на «ты». То, что начиналось, обещало быть всерьез, а к этому она была совсем не готова. Видимо, почувствовав ее испуг, он тоже начал остывать.

Уже оказавшись дома, она пожалела о неслучившемся, ей показалось, что утром он обязательно подойдет к ней и скажет что-то особенное или самое обычное, или ничего не скажет, а просто подойдет, возьмет за руку и посмотрит в глаза. Но он не подошел, а, как-то равнодушно скользнув взглядом, вежливо-безразлично поздоровался и пошел дальше. Господи, как она его ненавидела за этот неузнающий взгляд, за эту деловитость, с какой он проходил мимо нее по коридорам школы, за его вежливое «Доброе утро». А когда он, оказавшись дня через три наедине с ней, вдруг полез обниматься, она с наслаждением подарила ему самый испепеляющий из всех своих взглядов. Больше он к ней не приставал, к счастью или к сожалению, Светлана не понимала сама.

Где-то через месяц они снова оказались наедине, обсуждая какие-то рабочие проблемы. Вдруг он замолчал, посмотрел на нее с какой-то грустью и сказал:

– Не сердитесь на меня, Светлана.

И она остыла, сама удивившись степени своей прошедшей ярости.

С тех пор между ними возникла и невидимая связующая ниточка, и невидимая стена, преодолеть которую ей было не по силам. Она продолжала жить своей жизнью, заводила романы и даже два раза чуть не вышла замуж, но все это время ее согревала мысль, что он где-то рядом, такой мудрый, надежный и сильный, что, когда они окажутся наедине, он ласково назовет ее по имени – Светлана.

(Продолжение. Начало в №1, 2003 г. Продолжение следует)