Валерий ЗАВИРОХИН. Алая ленточка. Рассказ

Свеженький береговой ветерок неспешно взбирался по мраморной лестнице, мимоходом кружа сухие листья на ступенях, и плавно струился меж широких лап высоких темно-зеленых елей, попутно перебирая тоненькие иголки-струны. И они, взлелеянные легким полуденным бризом, отзывались чуть-чуть слышным звоном…

После музейной духоты и острого ощущения безвозвратности минувших веков, которую навеяла диорама древней баталии, этот прибрежный лес и эта лестница, нисходящая к камским просторам, показались мне неземным раем. Я замер на верхней ступени и с огромным наслаждением стал поглощать пропыленными легкими струи прохладного воздуха, напоенного речной влагой и запахом хвои. Надышавшись вдоволь, я спустился к мраморному парапету, ограждавшему нижнюю ступень лестницы от напора хлопотливых волн. Положив на него влажные от волнения ладони, я устремил жадный взор на бескрайнюю водную гладь и далекий гористый берег, поросший лесом.

Вдруг резкий порыв ветра и брызги высокой волны, разбившейся вдребезги о мраморную преграду, оторвали меня от восторженного созерцания уральских красот. Я инстинктивно зажмурился, а когда протер глаза – увидел гигантскую воронку, выпускаемую неведомой силой из недр темно-фиолетового облака, напоминающего округлыми формами дирижабль, плывущий по небу. Воронка, достигнув бархатистым хоботком поверхности Камы, с оглушительным хлюпаньем начала втягивать в облако-дирижабль воду. С невероятной быстротой оно стало увеличиваться в объеме и на глазах светлеть. Став ультрамариновым, переполненное жидкостью чудовище внезапно лопнуло, разбрызгивая вокруг мельчайшие дождевые капельки, в которых тут же родилась радуга.

– Вот это да! – вырвался у меня невольный возглас. – Корабль инопланетян разнесло на молекулы!

– Ничего подобного, сударь. Это смерч. Обычное в здешней местности явление природы, – возразил мне скрипучий голос.

Вжав от неожиданности голову в плечи, я повернулся и обомлел. В двух шагах позади меня стояла весьма странного вида старушка – божий одуванчик. Ее одеяние из белого полотна, больше похожее на саван, чем на сарафан, было расшито по вороту и рукавам цветными нитками. Кукольное личико, покрытое сеточкой старческих морщинок, оживлял искусный макияж, а седую голову украшала алая ленточка, повязанная по старинному русскому обычаю.

– Простите, но торнадо на Урале – нонсенс. Я, понимаю, где-нибудь в Аризоне, но только не в Осе!

– Хм! – какое невежественное суждение, просто поразительно. И что обидно, оно передается из поколения в поколение, хотя он очень доходчиво растолковал сущность сего природного явления. Увы, но ему не поверили тогда и, к великому моему сожалению, продолжают сомневаться в конце двадцатого тысячелетия.

– Кому ему?

– Берингу. Кому же еще?!

– Позвольте, почтеннейшая, но Витус Беринг был знаменитым мореплавателем, при чем же тут заштатная речка?

– А при том, сударик мой. Командор, направляясь на Камчатку, изволил гостить в Осе три месяца, дожидаясь санного пути по Сибирскому тракту. А пока дожидался, сделал одно из своих мало кому известных открытий. Что бы вы, сокол мой ясный, не сомневались, расскажу все по порядку, только извольте запастись толикой терпения, – предупредила странная старушка.

В стародавнее время к северу и западу от увала, над которым возвышалась крепость Оса, простиралась необозримая пойма. В весеннее половодье ее заливали воды Камы, Тулвы, Осинки и Ершовки, а летом покрывали диковинные, в человеческий рост, травы. И только на песчаной косе, делящей пойму надвое и прозванной в народе «Змеиное охвостье», не росло ни былинки. А не росло оттого, что над косой этой летал средь лета, в самый жаркий полдень, Змий Камский. Летит, воем воет, а вкруг него клубы пылищи и травы-муравы с корнями вырванной. Летит – беда! Лодки с народишком в реке топит, детушек малых да скот мелкий уносит, а куда – неведомо.

Припожаловал в Осу Командор с сотоварищи. Дал купчишкам да приказному люду наказы разные – про то, как экспедицию в зимнюю дорогу снаряжать, а сам по округе вроде без дела прогуливаться зачал. И шибко-то ему луга заливные приглянулись, особенно «Змеиное охвостье». День-деньской там пропадал, в стеклышки чудные на звезды и луну глядел, шнурком косу песчаную вдоль и поперек замерял да в книжечку перламутровым карандашиком что-то записывал. Тут откуда ни возьмись, Змий-то и налетел…

Вернулся командор на постоялый двор купца Зосимы Бутакова ни жив ни мертв. Пухлые щеки бледные, синие глаза огнем горят, на голове треуголки нет, напудренный парик на бок съехал, лосины черноземом измазаны, а кафтан желтою пылью покрыт. Набежали тотчас приказные, купцы пришли, сам воевода припожаловал. Суетятся, кто чином помельче грязь с ботфортов рукавом стирают, купцы кафтан за фалды трясут, а воевода парик на маковке поправляет и подобострастно спрашивает: «Не зашибся ли, ваше сиятельство? Не подать ли вашему сиятельству перцовой с соленым огурчиком?» А Командор поворачивает купчишкам то спину, то грудь да похохатывает: «Эки, вы, недотепы,пыль с барского платья толком стряхнуть не приучены, а еще сани мне ладить подрядились. Прочь, такие-сякие, с глаз моих». Тут поднес воевода Командору рюмку перцовой и, словно дьяк посольский, говорит: «Ты, ваше сиятельство, ничуть не сомневайся. Кафтан вашему сиятельству купчишки новый изладят, а русалок камских мы переловим и, как есть, в Казань в железах отправим». Командор пуще прежнего хохочет: «Какие русалки? Что ты мелешь, благородие? Налетел на меня обычный смерч. А девки с хвостами рыбьими тут ни при чем». Побледнел воевода, затрясся весь от страха и повалился на колени. А за ним купцы и приказные в пыль бухнулись. «Не вели казнить, ваше сиятельство! – блеет служивый. – Без злого умыслу мы тебе про Змия Камского не донесли. Думали, угомонился, ан нет». Крестится воевода, земные поклоны кладет, да тишком на Командора поглядывает и кумекает: быть грозе или пронесет. Пронесло. Ухватил его Командор за перевязь и говорит ласково: «Вставай, благородие, вставай, сударик мой, и поведай люду честному правду про змия речного». Встал воевода с колен, подтянул ботфорты, поправил перевязь у шпаги, приложил два пальца к треуголке и бодренько рапортует: «Ваше сиятельство, сказывают, змий сей поганый объявился у нас после взятия войском царским басурманской Казани. И прилетает он из-за Камы каждогодно на припасиху. Лодки с народишком топит, детей малых да скот мелкий уносит, а куда – неведомо». Посмотрел Командор на купцов да приказных строгим взглядом, простер правую руку в сторону Камы и отрубил сердито: «К нежити сие явление природы отношения не имеет. Ось тут географическая пролегает, потому как место уникальное: у горы медной три реки в четвертую впадают. Сила в явлении сем необузданная. И народить и погубить способна!» Поскребли купцы затылки, пожали плечами приказные, похмыкали в бороды и ушли восвояси. Не поверили они Командору, а я – поверила.

– Но позвольте, почтеннейшая, ведь Беринг жил в начале восемнадцатого века!

– Да, сударь, вы правы.

– Извините, бабушка, но вы же, фигурально говоря, не два века живете, – констатировал я и искоса поглядел на лживую старушенцию. Поглядел и – обомлел. Вместо «божьего одуванчика» у мраморного парапета стояла румяная девушка, наряженная в роскошный сарафан, а ее иссиня-черная коса, перехваченная алой ленточкой, ниспадала до пояса.

– «Крыша едет, не спеша, тихо шифером шурша»! – бодро продекламировал я строчку из известного стишка.

– Сударь, – услышал я все тот же скрипучий голос, – перед вами не персонаж фильма ужасов, а объективная реальность! Желаете удостовериться?

Я хмыкнул и пожал плечами. Бабушка-девица, не обратив внимания на мои ужимки, принялась за прерванный рассказ.

– А еще, в лето тысяча семьсот, дай Бог памяти, семьдесят четвертого года гостил у нас царь-батюшка – Петр III. Как сейчас помню, на гнедом жеребце въехал Их Величество на базарную площадь…

– Бабуля, откуда царь? В те времена царица Екатерина Великая Русью правила!

– Экий же вы, бестолковый. То царь наш был, народный, по прозванию Пугачев, Емельян Иванович, – доходчиво разъяснила мне старушка-молодушка.

– Над Осой тучи синие-пресиние, дождик моросит… А он в красном кафтане, папахе меховой да при сабле преогромной на коне восседает и на городище зрит. Тут открылись ворота крепостные, вышел Ему навстречу сам протопоп Панфил с иконой Успения Божьей Матери, а за ним майор Скрипицын в мундире парадном. Поцеловал царь-батюшка икону священную, принял от начальника гарнизона шпагу, отломил острие и вернул майору. Те, за милость царскую, облобызали полу его кафтана и на колени встали. Приподнялся царь в стременах и повелел: «Быть тебе протопоп архиереем, а тебе майор – полковником!»

Запели серебром колокола Успенского храма, поснимали мужики шапки и встали на колени: признали императора Петра Федоровича!

…Царево войско расположилось табором на берегу мелководной Ершовки. Среди множества яицких кибиток, крестьянских телег с задранными к небесам оглоблями, телег с сеном и провиантом возвышался императорский шатер малинового бархата. Маковку шатра украшал не двуглавый орел, не казачий бунчук, а пожелтевший от времени конский череп, исклеванный вороньем. В шатре на пуховой перине в пунцовой рубахе, перехваченной витым пояском с позолотой, обутый в мягкие козловые сапоги, возлежал сам Емельян Иванович. Опершись спиной на цветную подушку, император сжимал правой рукой серебряный кубок с зельем. Он изредка отхлебывал из него по мелкому глоточку вина, разглаживал пятерней с черными полосками под длинными ногтями окладистую бороду и сонно вслушивался в перебранку своих министров.

– Батюшка, Емельян Иванович, – молвил атаман Белобородов, – надобно далее идти на Кунгур. Там пушки припасены и войску прибыль людская будет!

– Нет, – возразил надежа царь. – На Кунгур уже выступило войско Юлая. Мы же пойдем на Казань, на встречу с моей царицей, Катериной распрекрасной.

…Вдруг за Осинкой сверкнуло пламя. Жахнуло раз, потом другой. Совсем близко от царева шатра разорвалось пушечное ядро, снеся напрочь конский череп.

– Измена! – завопил ординарец Ермилка, вваливаясь в шатер в тлеющем офицерском кафтане.

Емельян Иванович резким движением руки отшвырнул кубок и выскочил из шатра.

– Спалить! Сена живей! Сена!

Оса выгорела дотла. К утру со звонницы Успенского храма сорвался колокол и, ударившись оземь, издал последний предсмертный стон…

– Баста! Назавтра иду на Казань. Пущай поутру покажут переправу через Каму. Сам войско поведу!

Привел Ермилка в царский шатер двух рыбаков, которые переправой ведают. Вперил в них черные очи Пугачев, распушил пуще прежнего бородищу и велел сказывать по совести. А те, испугались, но виду не показывают.

– Дорога известная, «Змеиное охвостье» прозывается. Ровнехонько к Камушке выведет, а воды в ней корове по вымя: засуха ноне, неурожай!

Тем временем мы с Марфой поросенка жареного подавали и все слышали…

Поклонилась я Емельяну Ивановичу в ноженьки и держу речь такую:

– Не ходи, царь-батюшка косою. Смерч по ней из-за Камы прилетает, явление такое природное. Бед разных натворить может и переправу сорвать.

Посмотрел на меня атаман Белобородов сердито и Пугачеву:

– Чего бабу-дуру слушать. Кликуша она. Верно, говорю, кликуша.

Не послушал меня Пугачев и наутро пошел всем войском по «Змеиному охвостью» на переправу. Только первые лодки достигли камской стремнины, налетел смерч – и всех потопил…

– Сказывали, у самого-то папаху и саблю смерч унес да пунцовую рубаху в клочья изодрал. А еще баяли, что Ермилку ездовым в обоз царский турнули, а рыбаков тех, что про переправу обманули, достойно высекли. Вдругорядь слух прошел, что шибко закручинился царь наш сердечный, чуть ли не топиться с горя надумал. И верно. Встретила я его горемычного на берегу Белой, где белье мыла…

Что наша доля женская? Детки малые, скотина дворовая, огород опять же, стряпня всякая, печь русская, муж постылый и, вот, портомойня…

Подошел он тихохонько, шлепнул меня по спине легохонько и спрашивает ласково:

– Много ли портков простирала, бабонька?

– Вдовица я, горемычная, – отвечаю. – А полощу в речке Белой рубашки батюшкины да родных сестриц платьица.

– Погодь, девонька, что-то личико мне твое памятно, а чем памятно не припомню, и как звать-величать напрочь забыл.

– Дарья я, а по-простому Даренка.

– А поведай-ка мне, Даренка, не ты ли вечер цареву войску беду накликала? – спросил грозно Емельян Иванович.

– Обманывать не смею, царь-батюшка. Я предрекла. А коли виновная пред тобой – казни! Смерть лютую приму, помилования твоего царского не попрошу. Жизнь вдовья постыла, каждый встречный-поперечный обидеть норовит. И хлынули мои горькие слезы, да такие обильные, что и у царя от жалости ко мне на глазах слезинки выступили..

– Полно, краса-девица, сырость-то разводить. Не казнить тебя желаю, а про змия поганого все до подлинности вызнать. Сказывай, свет Дарьюшка, про чудо-юдо, но, чур, без утайки!

– Не будет утайки, – отвечаю я царю, а сама глаза подолом утираю. – Нету змия никакого, и в помине не было, только одна небылица.

– Да ну! – удивленно воскликнул Емельян Иванович. – Я своими глазами видел чудище преогромное, лохматое-прелохматое, зеленое-презеленое. Своими ушами слышал, как оно стенало голосом загробным. Сам от змия пострадал ни за что ни про что!

– Воля твоя, не змий это был, царь-батюшка, а неведомое явление природы – смерчем прозывается. И происходит он оттого, что у горы медной три реки в четвертую вливаются. Ось туточки географическая, – пролепетала я, преданно глядя в смородиновые глаза Пугачева. – Сказывал про то ученый человек по прозванию Командор Беринг. Приметы называл особливые, смерч предвещающие. Хоть и мала я была девчоночка, но все до тонкостей запомнила: где звезде красной с луной желтой на небосклоне сиять, скольким дождичкам за лето пролиться, в какой поре дурман-траве быть. И про косу песчаную запомнила, над которой смерч только и крутит…

Внезапно старушка-молодушка оборвала свое чудное повествование и обратилась ко мне со страннейшим вопросом:

– А знаете ли вы, милейший, почему в наши дни смерч утратил свою былую мощь и превратился в безобидный дождик, который только что пролился?

– Что-то догадка на ум нейдет, – ответил я смущенно.

Сударик, но это же явление совершенно очевидно! Вообразите. Безбрежное Камское водохранилище целиком поглотило заливные луга, а с ними и «Змеиное охвостье». Вообразили? Перед вашим взором бескрайняя водная гладь, скрывающая вековую историю нашей земли. Вообразили? А посему смерч, лишенный проторенного веками пути, потерял свою волшебную силу! – гордо сообщила мне сказительница.

– Но это же грандиозное открытие! – воскликнул я патетически!

– И не только, – ответила мне девушка-оборотень. – Когда-то оно имело несколько другое, скажем, судьбоносное, значение…

Дождь над Камой прошел, но радуга еще продолжала сиять. Ветер угомонился, и волны Камского моря лениво шлепались о мраморный парапет. Ели перестали качаться, а терпкий аромат болиголова окутал мраморные ступени лестницы.

Откуда-то издали донесся знакомый скрипучий голос:

– Так вот, смекнула я, что царь-батюшка какую-то думу думает: то затылок скребет, то смоляную бороду ерошит. И не понять, то ли поверил он моему правдивому сказу, то ли нет. Все-таки баба сказывала: «Сбрехнет, недорого возьмет!»

– Чую я, Даренушка, что ведомо тебе место потайное, в коем змий хоронится, – вдруг спрашивает меня Емельян Иванович с хитринкой в голосе.

Обидно мне за царя стало, что чистую глупость отчебучил. Хотела слезою умыться, да передумала.

– Нет, – говорю, – нет у природного явления потайного логова!

– Стало быть, летает чудо-юдо только вдоль «Змеиного охвостья» и нигде более? Значит, есть место потайное, кое он вовсе не навещает? Так ли я тебя понял, голубушка моя?

– Верно, есть такое место, – отвечаю я гордо. – За поворотом реки, на правом берегу стоит заводик Рождественский. В том месте смерч никто и никогда не видывал. Только путь туда не ближний. Все тайгою, кручами горными да буераками глубокими-преглубокими. Бежит там Кама вдоль берегов смирная-смирнешенькая. Испокон веку, напротив заводика переправа тайная. Войско твое царское Каму перейдет, стремена не замочит!

– Спасибо, Даренушка. За откровенность твою да красу дивную обласкаю тебя и награжу по-царски…

Через три дня переправилось войско царево через Каму и двинулось на Казань.

– Не обманул меня Емельян Иванович, наградил. За красу девичью – лаской царской, а за совет – алой ленточкой, других драгоценностей при нем не было…

Радужный мост, перекинутый между речными берегами, побледнел, и по воде вновь побежали высокие волны. Самая огромная с оглушительным грохотом ударилась о мраморный парапет и, вдребезги разбившись, окатила меня брызгами холодной речной воды. Пока я протирал стекла очков и водружал их на положенное место, прошло достаточно времени. Закончив ритуал очкарика, я повернулся, чтобы в очередной раз возразить странной девушке-старушке, но рядом уже никого не было. Только терпкий запах лесных трав, только ветер, шевелящий желтые листья на ступенях лестницы, только певучая музыка столетних елей напомнили мне о минувшей встрече.

Словно сомнамбула, я преодолел мраморную лестницу и проскользнул в приотворенную дверь музея. Миновав несколько пустых залов, я остановился перед диорамой «Взятие Пугачевым крепости Оса» и стал пристально разглядывать персонажи, изображенные на полотне. Провидение меня не подвело: рядом с гнедым конем, на котором гордо восседал покоритель Осы, была изображена девушка в роскошном сарафане. А ее иссиня-черная коса, перехваченная алой ленточкой, ниспадала до пояса.